Чёрный кофе без сахара

В гуталиновой тьме кабинета тонкая гибкая настольная лампа люминесцентной кисеёй отделяла жалкий клочок пространства. Холодный свет невесомо ласкал беспорядочно разложенные на рабочем месте документы, небрежно раскрытые книги и канцелярские принадлежности, затерявшиеся в складках бумаги. Шариковая ручка спешно прошуршала по рыхлому чистому листу, оставляя за собой тонкий насыщенный след. И с разбегу необдуманно скакнула в точку, чуть проехавшись наискосок, потопталась на месте, шаркая тянущимися чернилами. Образовалась кривая от неуверенности запятая. То, что он хотел дописать в истории болезни, сродни оксюморону «выздоравливает, умирая». За уайльдовские парадоксы в дневнике наблюдения Мори Огай его по головке не погладит. А дозировку препарата всё же нужно увеличивать на каком-то основании. Желательно, не на основании интуиции. Тонкие пальцы перехватили письменную принадлежность у самого конца, сжимая до побеления остроугольных фаланг и широких ногтевых пластин. Ручка в сомнении завиляла закруглённым концом в сухой мраморной кисти, оплетённой бирюзовым кружевом вен, а затем испуганно ринулась прочь, покатившись резво по листу с шуршащим стуком пластиковых граней. Воспалённые бессонницей карие глаза внимательно прошлись по астенично-вытянутым иероглифам, припадочно завалившимся на бок; тонкие губы, обрисованные импульсивными мазками, недовольно скривились. Никуда не годилось. Заржавелому ходу мыслей, алчущему машинного масла, аккомпанировал ленивый скрежет ажурной минутной стрелки. Устало прищуренный взгляд невольно обратился к хронометру — немного вычурной позолоченной вещице в виде дородного мускулистого пегаса, стоявшего на задних ногах и придерживавшего передними циферблат с крупными римскими цифрами. Без четверти четыре. Сухие губы подёрнулись тоскливой самоиронией — доброе утро, Дадзай Осаму. За почти два года обрывочности сна молодой человек для себя определил: самое раннее, когда занимается рассвет, без двадцати четыре. Это время и можно считать отправной точкой дня. В конце октября, когда туманная патока застилает горизонт, а вместе с ним лениво нежащееся в постели хмурого небосклона солнце, восход отсрочивался. До утра, в привычном, светлом понимании, юноше придётся ждать более трёх часов; сейчас же для него глубокая ночь, терзающая его по садистской привычке неразрешимыми вопросами. В первую очередь, что ему делать с одним из своих пациентов? Точнее говоря, как привести записи в истории болезни в подобающий вид, чтобы не было грубых противоречий? А что с несчастным делать Осаму и так знал: увеличить дозу антидепрессанта, и совсем замечательно будет приправить мягким атипичным нейролептиком. Костлявая рука робко подцепила ручку, в раздумье её покрутила между изящными и ловкими пальцами, точно созданными для чувственного соития с лакированными клавишами рояля. Что писать? Следуя одному остроумному высказыванию «если не знаешь, что сказать, говори правду», излагать, что есть, со всеми разночтениями. Вряд ли бы заведующий общим мужским отделением психиатрической клиники доверил ему, студенту пятого курса, больного, с которым бы он не справился, если бы сам Мори-сенсей не был уверен в силах и знаниях Дадзая, как в собственных. По бумаге вновь воровато заплясали чернила, продолжая незаконченную мысль. Все осторожные пояснения, заключённые в оковы медицинской терминологии, заняли несколько больше альбомного листа. Аккуратный рот скептически скривился при вторичном осмотре написанного: больше выходило сочинение на вольную тему, чем дневник наблюдения за пациентом. Что же, если он и отхватит своё, то уж точно не за халатность и невнимательность. Дополнить лист назначений нейролептиком, сделав приписку с обоснованием. По воле тонкой руки, стянутой потрёпанными бинтами, руководство по психиатрии и фармакологический справочник начали деловито перешёптываться, трепеща своей сочной листвой знаний, чтобы подсказать студенту подходящее лекарство. К своему удивлению, Осаму обнаружил, что самым лучшим вариантом для комбинации оказался один из нейролептиков, который использовался в отделении. Наверное, он никогда не перестанет удивляться тому, насколько всё обстоятельно и правильно было в храме неправильных мыслей, в отличие от других учреждений здравоохранения, где всегда всплывали какие-то неурядицы, особенно с фармобеспечением. И уже без каких-либо колебаний рука со смелой размашистостью вписала в лист назначения препарат в минимальной терапевтической дозе и повысила количество антидепрессанта. Закрытая и отложенная в сторону история болезни показалась Дадзаю гранитным валуном, благополучно скинутым с узких плеч. Он блаженно откинулся на спинку мягкого офисного кресла, закидывая гибкие, как ветви плакучей ивы, руки за голову и отрешённо уставился на потолок, вытягивая под столом скрещенные ноги в тёмных джинсах. На потолке и стенах растушёванный графит теней танцевал румбу, поразительным образом приводя все разрозненные мысли к общему знаменателю. Незатейливые математические вычисления жизни завязывались петлёй на шее. На прочный фундамент меланхоличной личности накладывались многочисленные разочарования в себе и окружающей действительности. День за днём уныние погребало его заживо под кирпичами проблем, скрепляя конструкцию цементом безразличия. Кажется, последним блоком, перекрывшим свет надежды, стала неожиданная потеря жилья. Разумеется, если неожиданность — закономерный ход событий, упорно не замечаемый. Дело в том, что молодой человек имел несчастие проживать в пустующей однокомнатной квартире каких-то дальних родственников, с которыми генетического родства было не больше, чем с остальными семью с лишним миллиардами обитателей планеты. На условиях мышеловочных: Осаму оплачивал лишь коммунальные услуги и чисто символически отдавал хозяевам две тысячи йен в месяц. Естественно, договор аренды был заключён только на словах — к чему марать деликатные родственные связи ненужным бюрократизмом? С задержкой в четыре с половиной года мышеловка безукоризненно сработала, полностью раздавливая морально юношу. Добродушные родственники чуть более недели назад попросили его в срочном порядке освободить жилплощадь. Так как их дочь разводилась и ей негде было жить с двумя малолетними детьми, кроме как злополучной квартиры. Дадзаю ничего не оставалось, как переселиться на улицу со своим скромным имуществом, вежливо улыбаясь. На этом печальная история юного последователя Асклепия по всем законам режиссуры должна была и закончиться, однако Провидение обладало изощрённой фантазией и останавливаться вовсе не собиралось. Прямо на выходе из подъезда студент почувствовал, как в кармане плаща завибрировал мобильный телефон, встревоженный входящим вызовом. Особо не разбирая, что написано на дисплее, молодой человек ответил на звонок. В трубке с шуршащим придыханием раздался ласковый, немного усталый баритон Мори Огайя. С интимной размеренностью мужчина предлагал провести незабываемый вечер, плавно перетекающий в ночь, на дежурстве в отделении психиатрической клиники. Отказать своему покровителю Осаму не мог; все же перспектива ночевать на вокзале или в метро его никоим образом не привлекала — ко всему прочему осень любит разражаться слезами в тёмный небосклон. Поэтому юноша без всяких раздумий сел на автобус, идущий на окраину города, и уже спустя сорок минут предстал перед заведующим отделения вместе со всеми своими скромными пожитками в виде двух чемоданов, сумки для ноутбука, кожаным портфелем и стопки книг, связанной бечёвкой. Весь сложный коктейль эмоций от глубочайшего недоумения до лёгкого возмущения отразился на лице Мори Огайя красноречивым движением тонких бровей, поднявшихся резко вверх, и слегка приоткрытым ртом. На немой вопрос, повисший в кабинете заведующего гидравлическим прессом над самообладанием Дадзая, юноша поразительно спокойно, даже равнодушно сообщил свою незатейливую историю. В отличие от своего подопечного, Мори Огай не счёл сложившуюся ситуацию за сколько-нибудь примечательную трудность и повёл Дадзая осматривать впервые поступившего больного со зрительными галлюцинациями и бредом преследования. Не ожидая столь пренебрежительного отношения к собственной проблеме от человека проницательного, Осаму передёрнул остроконечностью плеч и обидчиво поджал губы в нить недовольства, оставаясь на месте. На проявления пассивной агрессии своего протеже мужчина лишь хмыкнул, точно столкнулся с капризом ребёнка, и сказал, что, отбросив всякие декадентские эмоции, молодой человек поймёт: ничего катастрофического в сущности не произошло. К тому же, если всё настолько близко принимать к сердцу, то к тридцати годам можно стать абсолютно седым. О том, что Дадзай не собирался доживать до тридцати, юноша благополучно промолчал. Да и не к чему было говорить — Мори наверняка догадывался о суицидальных наклонностях и депрессивности своего студента и том, что единственная вещь, всё ещё поддерживающая жизнь в молодом человеке — интерес к психиатрии. И напоследок заведующий прибавил, что Осаму может спокойно пожить у него совершенно безвозмездно, покамест не найдёт себе подходящее жильё. За собственное инфантильное поведение стало стыдно, Дадзай стушевался, подобно слабому пламени свечи под дуновением легкого ветерка. Преподаватель вовсе не пренебрегал чужой бедой, а элементарно знал выход из ситуации и не считал нужным лишний раз из-за неё переживать. Принимать предложение Мори Огайя было неловко и откровенно страшно — произошедший инцидент оставлял осадок недоверия к людям и щедрым подаркам судьбы, потому юноша попросил, если это в принципе возможно, пожить временно в отделении. Особых препятствий для этого мужчина не видел и выделил в качестве основной жилплощади свой кабинет при условии, что через полторы недели в случае безуспешности поисков съемной квартиры Дадзай без лишних препирательств переселяется к нему. Поразительно, как успокаивающе действует чужая уверенность. Осаму покорно согласился на такие условия и поспешил следом за Мори в палату, торопливо натягивая свой халат, похожий на жеванную папиросную бумагу. Через злость и смущение студент пришёл к принятию ситуации и некоторой иллюзии душевного покоя. Однако чем больше песка времени протекало сквозь пальцы, тем сильнее нарастало состояние тихой истерии безнадёжности. Если квартиры и сдавались в центре города, то Дадзай едва ли мог потянуть оплату; если же выпадало счастье найти объявление, подходящее по цене, то жилье располагалось в пригороде в лучшем случае. Причудливые переливы теней на потолке с новой силой напомнили о насущной проблеме. В голову не шла ни одна мысль, кроме как о верёвке и мыле. Молодой человек изнурённо прикрыл глаза, ломкие, редкие ресницы трепетали, отбрасывая густые тени на выделяющиеся скулы. Затем совсем неожиданно для себя Осаму испуганно распахнул глаза, на сетчатке, точно лазером, были выведены контуры злосчастной истории болезни, с которой, казалось бы, было покончено. В груди с гудящим звуком обрывались жилистые струны души, вызывая тремор во всём теле. Юноша завороженно наблюдал, как под действием искрящейся оголённой нервной системы его тонкие холодные пальцы вели стенографическую запись внезапного волнения. И в следующий миг подскочил на пластилиновые ноги, неловко накидывая на плечи халат, и ринулся в коридор, как только уловил периферическим зрением время, значившееся на циферблате позолоченных часов. Пятнадцать минут пятого, воскресенье. Верёвка и мыло. Сердце трепыхалось бабочкой, пойманной в клетку рук. Широкий коридор в пятьдесят метров казался самым настоящим стадионом с футбольным полем; обстановка калейдоскопом менялась в сознании Осаму. Он вломился в одну из палат смерчем, за доли секунд взглядом провёл ревизию по койкам. Одна, вторая, третья и последняя с отсутствующей простыней, впрочем, больного тоже не было. Куда? Этот вопрос долбил кувалдой учащённого пульса по черепной коробке. В коридоре студент прокрутился вокруг своей оси, хватаясь за курчавую голову дрожащими руками. Отделение на ночь было перекрыто. А смерть любит уединение. Коротким замыканием заискрила мысль — санитарная комната. В темноте небольшого помещения силуэт самоубийцы, стоящего на перевернутом ведре, был окутан печальным призрачным сиянием и чем-то напоминал Врубеливскую картину, флюоресцирующую изнутри. Неумелая петля, любовно обвивающая короткую шею, была привязана к тонкой перекладине водопроводной трубы; собирающийся свести счёты с жизнью устойчиво стоял на своей опоре, судя по всему, возведя молитвенно глаза к потолку, точно прося прощения у Всевышнего — со спины и в тусклом освещении сложно разобрать. Запыхавшееся сердце Осаму на миг пропустило удар, переводя дух, и вновь уже более размеренно зашагало, перегоняя кровь по организму. Разум моментально скинул с себя панику, как ненужные перчатки, мысль заработала отлаженно, точно метроном. Главное, не напугать, чтобы пациент случайно не оступился. И где-то в глубине души молодого человека из патологического сочувствия возникло крамольное желание выбить ведро из-под ног больного. И затем с катарсическим наслаждением наблюдать, как в свете полной луны, покачиваясь унылым маятником, дёргается в агонии тело. Может, в этом вовсе не было и толики эмпатии, а лишь животное желание крови. Но вместо секундной прихоти Дадзай сделал лишь пару бесшумных шагов вперёд, чтобы в крайнем случае быстро поймать несчастного. — Мацуда-сан, я могу только представить, как вам больно, — юноша не узнавал свой голос, звучащий настолько уверенно и сдержано. — И всё же эта боль не лучший советчик в принятии столь важных решений. Снимите петлю с шеи, и давайте поговорим о том, что вас тревожит. Мужчина послушно выполнил просьбу, снимая с шеи петлю расстроенно-медлительно. Не потому что вдруг передумал сводить счёты с жизнью, а из глубокого чувства вины и стыда. Всё же нельзя подводить доктора, который так ласков и обходителен с ним был. — Простите, я порвал… — покаянно сообщил пациент, смущённо указывая взглядом на петлю. — Шут с ней, с простыней, — меланхолично отмахнулся Дадзай, бережно подхватывая пациента под локоть. — Что случилось, Мацуда-сан? — заботливо поинтересовался он, поглаживая утешающе свободной рукой по чужому плечу. По худому телу прошлась крупная судорога, мужчина саккадированно* вздохнул и тихо заплакал без слёз. Осаму крепче обнял больного и медленно начал выводить из санитарной комнаты. Приглушённые жалобные стенания вызывали у студента больше недоумения, чем сочувствия; внутри был полный разлад, словно его разобрали, как старый часовой механизм. Один он не справится с унынием Мацуды. — Я перед всеми виноват, — сквозь плачь прорезались слабые дрожащие слова. — Простите. — Сейчас в вас говорит депрессия, поэтому вы считаете себя виноватым. Она же приносит вам боль, — размеренно пояснял молодой человек, подводя мужчину к дверям, если правильно разобрал в спутанных чувствах, сестринской. — Это очень коварная болезнь, манипулирующая эмоциями и рассудком, заставляющая обесценивать прошлое, бояться настоящего и не видеть будущего. Чтобы побороть этот недуг, вы и находитесь здесь. Причём вы делаете большие успехи, — важно заметил он, чуть склоняясь к пациенту, который был несколько ниже него самого. — Мията-сан! — довольно-таки громко проговорил Осаму, тревожно барабаня по двери. — Вы начали ходить, разговаривать, читать, рисовать, а прибыли к нам в ступоре, ничего не могли делать. Это прогресс. Едва юноша докончил фразу, как дверь с треском спешки отворилась и перед ними появилась медсестра в возрасте с чуть растрёпанным пучком. Медики переглянулись, женщина понимающе качнула головой и побежала открывать процедурный кабинет. Дадзай в спину бросил ей какие-то указания, та снова кивнула в знак того, что поняла. С появлением коллеги молодой человек точно провалился в пучину беспамятства, перекладывая практически всю ответственность на хрупкие покатые плечи Мияты Ай. Он с трудом отдавал отчёт своим словам и действиям и лишь чувствовал, как его знобит, точно при лихорадке. Помнил, что назначил порядочную дозу снотворного, перевёл больного в наблюдательную палату и разговаривал с ним до тех пор, пока он благополучно не заснул синтетическим сном. Очнулся Осаму лишь тогда, когда остался наедине с медицинской сестрой в процедурном кабинете. Всё его призрачно-бледное существо рассыпалось волнением ужаса на стуле, карие глаза, высосанные без остатка внезапным осознанием произошедшего, отупело катились по белоснежному кафелю на стене, иногда притормаживая на швах, как автомобиль перед лежачими полицейскими. В голове до свинцовой тяжести было пусто. — Может, кофеинчику ширнуть? — сочувственно предложила медсестра, имеющая привлекательную полноту. Чужой глубокий и ласковый голос с трудом пробил стену прострации вокруг Дадзая. Он с замедленностью заржавелого механизма повернул голову в сторону коллеги. — Он же мог… совсем немного… — слова кололи онемевшие губы; спазм страха съел голос. Мията-сан покачала головой, жалостливо поглаживая молодого человека взглядом ореховых глаз, начинающих с возрастом тускнеть, и отошла к манипуляционному столику. Юноша продолжал безвольно отдаваться брожению гнетущих мыслей о своём недосмотре, ошибке до тех пор, пока к нему не подошла сердобольная медсестра с пятикубовым шприцем и спиртовыми салфетками в руках. Осаму с недоумением только что прозревшего котёнка всматривался в пластиковый цилиндр, наполненный наполовину прозрачной, точно слеза, жидкостью. — Полкуба кофеина и два глюкозы, — тихо пояснила женщина, кладя на стол инъекцию, жгут и салфетки. С безволием ребёнка юноша положил руку на столешницу, затем неловко закатал рукав халата и рубашки чуть выше локтя, задумчиво посмотрел на бинты, неуклюже сползшие к тонкому запястью. Повязка ленивой сколопендрой сползала с жилистого предплечья. Без малейшего преувеличения географично живописные вены Дадзая можно было назвать мечтой морфиниста. Реки кровеносных сосудов широкими, мощными потоками протекали меж склонов грациозных** тяжей мышц. Периодически течение пересекалось мостами гипертрофических рубцов. Около локтевой ямки русла вен расширялись и вздувались. Попасть в такие можно будучи слепым. Медсестра снова покачала головой, глядя на безмолвное свидетельство селфхарма, умело протёрла участок сухой бледной кожи чуть ниже локтевого сгиба. Резиновый жгут обвил руку, юноша сжал кулак, жало иглы легко вошло в сосуд — в шприце потянулись алые нити. — Отошли? — вопрос поразительно ясно пробился в сознание Осаму. — Да, — проглотив каучуковую слюну, откликнулся студент и с пронзительной долготой посмотрел в жалостливые запятые глаз, сгибая руку и зажимая спиртовую салфетку. Взгляд Дадзая — взгляд собаки Павлова — всё понимает, а принять своих мучений не может. Порхающая рука Мияты-сан ободряюще похлопала молодого человека по острому плечу, объемные губы сжались в вынужденной улыбке. — Зато здесь никогда не бывает скучно, — на деланно веселое заявление Осаму мрачно качнул головой и цокнул языком. — Это Мори-сан специально вам дал его, — не утерпев, прибавила она и экспансивно отошла от собеседника, чтобы выкинуть использованный шприц и ненужные бинты. — Ага, шоковая терапия, понимаю, — обронил отрешенно юноша с замешательством исследователя, у которого не сходились вычисления. — Нет, постойте, закон парных случаев***. Да, именно он, — рот разрезала зловещая ухмылка. — Зачем вы так? — сокрушенно осведомилась медсестра, присаживаясь рядом со студентом. — Знаете, Мията-сан, кто-то просто должен быть грустным, без всякой на то причины, чтобы соблюсти некий баланс мирового бытия, — по губам скользнула фальшивая улыбка, скрывая тоску в острых приподнятых уголках. — Может, меланхолия является необходимостью, чтобы исполнить своё предназначение? Кто знает, — юноша лениво поднялся со стула, пряча руки в широкие карманы халата. — Пожалуй, пойду писать дневник. Надеюсь, на сегодня обойдемся одним эксцессом, — он даже позволил себе такую роскошь как ироничный смешок. — И всё же из вас получится хороший доктор, Дадзай-сан, — убеждённо высказалась медсестра. — Пожалуй, — голос, затушёванный скепсисом, растворился в коридоре. За некоторым исключением, Осаму любили и преподаватели, и больные, с которыми ему приходилось сталкиваться за время практик. В общении он был податливее пластилина — каждый лепил из него себе фигурку по вкусу. Вежливый, понимающий, с хорошим чувством юмора, легко схватывал материал, всегда проявлял неподдельный интерес к учёбе и демонстрировал глубокие знания. Вот только сам студент знал, что у него в голове самая настоящая сумятица из клочков информации, когда-то выхваченной из занятий или книг. Он не помнил ни одного определения, и все решения принимались им на интуитивном уровне, и лишь спустя какое-то время этим решениям находилось логическое объяснение в закоулках памяти. В целом, он был красивой профанацией врача, которую любили за чарующие тоской кофейные глаза причудливой формы. Искажённая голограмма личности — по факту Торричеллиева пустота, отчаянно жаждущая наполнить себя хоть чем-нибудь: обрывочными знаниями, чужими эмоциями, новыми впечатлениями. Бесполезное создание, способное лишь потреблять, не могущее ничего дать взамен и полноценно позаботиться о себе. Инфантильное существо, листом трепещущее на ветру прихотей, боящееся малейших препятствий и идущее по пути наименьшего сопротивления. Дадзай едва ли мог работать по-настоящему: он забрасывал любое дело, если на него чуть падала тень скуки и рутины, и практически никогда не смотрел на материальную сторону вопроса, важнее всегда был интерес и возможность получать новые знания. Юноша готов был работать сутками напролет, голодая, если деятельность его увлекала, но ни за какие деньги бы не стал заниматься тем, от чего воротит. Результатом злополучного принципа стали тщетные попытки найти жильё. Подсознательная засечка, оставленная Мори в виде ненавязчивого предложения, исключала всякую заинтересованность безнадёжности. Зачем напрасно тратить силы, если необходимое можно получить без всякого труда? В мыслях Осаму отдал должное заведующему и его удивительному дару манипулировать другими ради собственной выгоды. В его жесте доброй воли усматривались не только благородные порывы, но и своего рода корысть. Мужчина намеренно забросил в апатичное сознание своего подопечного помощь-наживку, которая незаметно парализовывала интерес для активного поиска квартиры, обращая процесс в бесполезную рутину. Таким образом молодой человек угождал в капкан благодарности, когда он становился обязанным отработать Мори все вложения, сделанные в него. Как бы ни было это высокомерно, Дадзай понимал, что преподаватель тратил на него столько сил и времени, готовя себе подходящий кадр для работы в отделении. И если он примет материальную поддержку со стороны руководителя, то уже просто не будет принадлежать себе и не сможет в случае вновь накатившей скуки сбежать, как это делал на других кафедрах. Все же для Осаму в этой жизни была единственная ценность — свобода. Простите, Мори-сенсей, но Дадзай Осаму намерен биться до конца за свой суверенитет, для этого у него есть ещё два дня. * Саккадированно (фр. saccade – неровный) — прерывисто. ** Грациозный в данном случае употребляется как синоним к слову «тонкий», «изящный». *** Закон парных случаев известен в медицине и экстренных службах. Согласно данному закону все редкие и необычные феномены, преимущественно негативного характера, независимо друг от друга возникают парами, одновременно или последовательно, один из которых случай-близнец. В отделении реанимации парами умирают больные от отёка легких; в хирургическое отделение последовательно попадают больные с разрывом аорты. Здесь же в качестве первого случая выступает мысль Осаму о веревке и мыле, случай-двойник — попытка самоубийства пациента.