Чёрный кофе без сахара

Железнодорожные пути тоской рассекали сердце Дадзая с пронзительно-сердитым визгом тормозящих поездов. Он не любил поездки, даже самые короткие, за суетность и ощущение отчуждённости. Будто только молодой человек стоял на перроне, окутанном кислотным туманом, и ждал свой состав, уносящийся в неизвестность. С нервозной навязчивостью юноша вновь и вновь проверял про себя номер платформы, поезда и время отбытия, хотя за час ожидания уже успел заучить данные наизусть. И всё равно не был до конца уверен в их истинности, а может не был уверен в состоятельности собственной поездки. Он возвращался домой или же покидал его? Где вообще этот пресловутый дом? Что для Дадзая Осаму есть дом? Остроносая железная змея проползла мимо студента, притормаживая со скрипом и шипением рассекаемого воздуха, на секунду молодой человек выцепил взором номер состава и какого-то вагона. Именно на этом поезде Дадзай отправится на север. Билет в руках смялся и несколько промок, что на нём остались слабо различимые отпечатки пальцев. Не жаль потраченных денег, и пока есть время, можно уйти, позабыв эту бессмысленную затею. Милые проводницы вышли из вагонов и уже совершали посадку пассажиров, Осаму нерешительно шагнул к работнице, оглянулся на здание вокзала и часы, отшагнул, чем вызвал удивление служащей и недовольство мужчины, с которым столкнулся, нелепо извиняясь. Затем приготовил паспорт и билет для проверки, уже более решительно подошёл к проводнице. Короткая сверка данных по планшету, и Дадзая провожают вежливой до приторности улыбкой в вагон, напомнив с какой стороны и под каким номером его место. Чистый проход, кресла, обтянутые искусственной кожей, и усиливающаяся тревога на сердце. Сидение мягкое, удобное, правда это нисколько не помогало избавиться от навязчивых мыслей. Он запутался в собственном разуме, подобно легкомысленной бабочке, угодившей по невнимательности в тенёта паука. Под действием едкого беспокойства душа его растворялась, и невидимый арахнид выпивал жизненные соки, оставляя от жертвы лишь мумифицированную оболочку. То была давно затаённая обида на родителей, не дававшая покоя и причиняющая боль. Тягостное ощущение не позволяло сблизиться с родственниками и насладиться поездкой. Апатия и печаль замыливали окно, оно казалось мутным, а видимое изображение бессмысленным калейдоскопом. Дадзай видел силуэты, мог разобрать мельчайшие детали костюма прохожего, перекрытий вокзала, но не осознавал их. И если бы его спросили, что происходит за окном, он бы ответил лаконично: «Не знаю». Потому что ему были безразличны происходящее, предстоящая встреча, они наоборот угнетали, сдавливали грудь, точно юноша находился под руинами, оставшимися после мощного землетрясения. При всём желании и усилии воли, студент вряд ли смог бы отодрать от кресла собственное рассыпающееся существо, слившись с обивкой кресла воедино, сделавшись ею. Доступно было лишь пассивное созерцание действительности, разгоняющейся с тихим гулом и постепенно превращающейся в смазанные грязно-серые полосы, которые условно обозначали землю с обледенелым покровом, далёкие здания и обнищавшие деревья. Чуть меньше трёх часов сожалений и два дня неловкого общения. Студент поймал себя на мысли, что заранее настраивался на оборонительную позицию, точно родители — его главные враги. Неужели они так же к нему относятся? Ведь и сам Дадзай принёс им не мало боли. И разве такие взаимоотношения нормальны в цивилизованном мире между взрослыми людьми? Аомори всегда казался Дадзаю враждебным, несмотря на то, что он здесь вырос. Возможно, такое ощущение проистекало из детства, когда Осаму по нескольку раз в год оказывался в инфекционном отделении то с пневмонией, то с ангиной ввиду сурового, холодного климата и слабого здоровья. Возможно, город был вовсе ни при чём, и студент в целом относился ко всему миру опасливо, постоянно считая себя неуместным, инородным в контексте бытия. Настроение моментально испортилось, стоило молодому человеку сойти на перрон, припорошенный снегом из тёплого вагона. Намного резче ощущалось влияние циклона: холодней, ветреней, выше серые снежные холмы, моральное состояние ещё отвратительней. Молодой человек не ожидал, что его телефон вдруг оживёт, извещая о входящем сообщении. Юноша досадливо выдохнул, стягивая с рук, и без того замерзших до костей, перчатки, вытащил аппарат, проводя по сенсорному экрану. Послание от брата вызвало смешанные чувства: недоумение, тайную радость, что писала не мать, и досаду на то, что его опекают, как маленького, ведь смс не отличалось содержание от тех, что он получал, будучи школьником: «Ты где? Тебя забрать?». Назло хотелось воспротивиться, но единственный, кому Дадзай мог этим досадить, был он сам: мало приятного стоять в ожидании транспорта, когда пронзительный ветер бил по барабанным перепонкам и постоянно задирал полы верхней одежды, желая прикоснуться ледяными пальцами к теплой коже спины, обжигая контрастом. Потому молодой человек быстро напечатал положительный ответ трясущимися пальцами, которые до красноты были облизаны шершавым языком стужи. В течение пяти минут к центральному входу вокзала бесшумной пантерой прокралась тойота смоляного цвета, на переднее сиденье которой Осаму незамедлительно сел, стряхнув с ботинок налипший снег и осторожно захлопнув дверцу. Обязательный щелчок ремня безопасности и расслабляющая мягкость кресла с подогревом. Пустые чайные глаза сию же секунду потонули в снежной серости города за стеклом, локоть правой руки упёрся в дверцу, кулак подпёр острый подбородок. — Как жизнь, Осаму? С какой девушкой сейчас встречаешься? — брат довольно усмехнулся, плавно выворачивая с территории вокзала. Студент с презрительным любопытством повернул тяжёлую голову в сторону собеседника, приподнимая недовольно брови. — По-твоему, я бабник, который переспал с половиной женского населения Йокогамы? — спокойно, растягивая в задумчивости слова, уточнил юноша. — Нет, что ты, — растерянно возразил тот. — Просто ты никогда не был обделён женским вниманием. — В последний раз я занимался сексом два с половиной года назад, — беспристрастная, как лязг гильотины, констатация. — Как Момоко? Взор вновь устремился в молочную муть — метель усиливалась. Не то, чтобы Осаму действительно было интересно знать, как поживает невестка, но чувство приличия вынуждало поддерживать разговор. — Да ладно? — выпалил визави, плавно тормозя, — они встали в пробку. — Она на пятом месяце, — не без гордости поделился он. — Это получается, что ты скоро станешь отцом, я — дядей, а Аой — тётей? — бесцветно хмыкнул молодой человек, прикрывая устало глаза; тупая боль обручем стягивала череп — давление упало, зато пульс частил. Мерзкое ощущение постановочности событий, будто Дадзаю снился абсурдный кошмар, в котором осознавал нереальность происходящего, алогичность, при этом проснуться не мог. Юноша себя чувствовал куклой, неспособной порадоваться, как все нормальные люди, таинству создания новой жизни. — Считай, что сексуальные отношения имею только с учёбой, — скучающе добавил юноша, скосившись на брата. — Так ведь можно свихнуться. — Как видишь, пока адекватный, — безучастно обронил студент. — Тебе ведь не интересны все эти разговоры, верно? — понимающая усмешка. — На самом деле, я бы ни за что не приехал сюда, если бы не мать. Лучше бы провёл время с Тюей и за написанием статьи, — тоскливо поделился он. — С Тюей? — удивился собеседник. — Я снимаю уже третий месяц комнату в квартире, где живёт брат хозяйки, — размеренно принялся пояснять Осаму. — Он один из немногих, с кем мне интересно и чье общество меня не тяготит, — виновато признался студент. — С ним всегда можно поговорить о чём угодно, посмотреть вместе фильм. — Учитывая твою отстранённость от людей, можно сказать, что ты влюбился, — в шутку предположил брат. — Юу, а что если это так? Если я действительно испытываю влечение к парню, что тогда? — дерзко уточнил Осаму. — Могу только поздравить с этим. Что ты нашёл для себя подходящего человека, — непоколебимо ответил тот. — Я думал, что ты относишься к гомосексуализму с неприязнью, — скептически высказался студент. — Скажем так, я не понимаю такие отношения, для меня это чуть ли не научная фантастика про инопланетные технологии. Но негатива нет. Лишь бы человек не навязывал свою ориентацию, постоянно говоря о своих предпочтениях к месту и не к месту. Например, у нас есть девушка, её всегда с работы забирала другая, немного старше. Поинтересовались, сестра или кто это? Она пожала плечами и спокойно ответила, что это её девушка. На этом в принципе всё. К ней никто не поменял отношения, потому что для неё самой её предпочтения норма, ей не обязательно доказывать это окружающим. — Не помню этот дом, — вдруг перебил студент, указывая взглядом на десятиэтажку аляповатой расцветки. — Его совсем недавно сдали в эксплуатацию, — поделился Юу, поворачивая направо. — Если бы ты в последние годы приезжал… — он осёкся, понимая, что его слова звучат чересчур укоризненно. — Тебе здесь настолько неуютно? — Не знаю. Дело во мне, это я постоянно чувствую себя ненужным, неуместным, где бы ни был. Может, я и веду себя высокомерно и эгоистично, при этом меня постоянно гложет вина за каждое действие, — меланхоличное признание. — Знаешь, все по тебе соскучились. Мама в последнее время только о тебе и говорила, да и отец сентиментальничать начал, — с мягкой, ностальгичной усмешкой сообщил визави; студент недоверчиво хмыкнул. — Он часто вспоминает твои фокусы и сценки, которые ты разыгрывал. Мы думали, что ты станешь актёром. — Ещё не основали такого театра кабуки, — презрительно фыркнул юноша. — Неужели это наш двор? — удивился он, осматривая детскую площадку с потускневшими от времени снарядами. — Не узнаю, столько деревьев и так тихо, — озадаченное бормотание; щёлкнул отстёгнутый ремень безопасности. — Да, здесь много чего изменилось, — согласился Юу, выходя из авто. — Могу провести целую экскурсию. — «Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени! Воплощены следы моих борений, и не сотрутся никогда они!»* — с чувством, патетично прочитал Дадзай, захлопывая дверцу тойоты. — Неужели со средней школы помнишь эти строки? — удивился брат. — Зато не помню, когда ел в последний раз, — задорно парировал юноша, следуя за Юу к подъезду; на что визави смерил его строгим взглядом. Родительский дом — здание конца восьмидесятых, которое за годы успело впитать в себя запахи еды и подвальной сырости. На второй этаж по сколотой лестнице поднимались молча, Осаму откровенно боялся встречи с родителями. Нажать на дверной звонок студент так и не решился, потому пришлось брату до упора вдавить кнопку. Через минуту дверь отворили — перед ним стояла чуть располневшая женщина в тёмном длинном платье. Осаму едва узнал в незнакомом лице, обезображенном густыми пучками морщин, с потухшими глазами свою мать. Вдоль позвоночника прошлась когтистыми лапами чудовищная мысль: это он превратил родительницу в безобразную старуху. Это по телефону легко высказывать всё, не видя чужого отчаяния в ореховых глазах, но не лицом к лицу. Морозная оторопь, перед ним не мать, которая по незнанию и малодушию причинила ему много боли, а просто несчастный человек, от которого отвернулось любимое дитя. Впервые юноша задумался над тем, что родители — не постоянная в его жизни, которую можно бесконечно винить в большей части собственных бед, а переменная, роль которой дать жизнь и в силу своих моральных и материальных возможностей вырастить. И уже достаточно того, что ему подарили жизнь. Непроизвольно студент глубоко и долго поклонился, вызывая потрясение у родных. — Осаму, прекрати, — спохватилась мать, заставляя выпрямиться сына. — Не за что мне кланяться, раз не смогла выполнить свою единственную задачу — сделать тебя счастливым! — принципиально высказалась она. — Проходите, скоро будем обедать. К нам должны прийти Сибата с сыном и Ибусэ с семьей. — Масудзи? — радостно встрепенулся Осаму. — Сто лет его не видел! — Кстати, ты был прав, в Сибате действительно есть что-то от палтуса. Давно его не видел, а тут на улице встретились, смотрю, ну вылитый Палтус! Лицо ромбовидное, плоское и глаза навыкате, круглые. Всё-то, думаю, брат подмечает. *** От алкоголя Осаму всё же знатно разморило и свежий прохладный воздух был кстати для несколько туманной головы и разгорячённого тела. Ещё более к месту оказались сигареты и зажигалка, нашаренные в глубоком кармане пальто. Кажется, при последней встрече с Одасаку он случайно прихватил себе чужое курево. Вряд ли приятель рассердится, если пачку покинут одна-две сигареты. Дадзай не думал, что семья спустя стольких лет недопонимания и конфликтов, его так хорошо примет. Сложно было отделаться от мысли, что это всего лишь умелая игра, и все разговоры, улыбки — фальшь, и прямо сейчас в его отсутствие родственники говорили о том, какое он всё же ничтожество, до сих пор неизвестно зачем живущее. Мысли вились никотиновым туманом на фоне гуталинового неба с серебряными вкраплениями звёзд. Юноша не собирался пить и тем более травить семейству странные байки. Поразительно: его внимательно, даже чересчур, слушали и смеялись, точно из чувства вины, по обязательству. Странная вещь табак — ничего в нём нет особенного, порой противно от запаха дыма, а попадается в нужное настроение — можно и пачку скурить. — Осаму, ты чего это убежал? — задорно вопросил Юу, разболтанно спускаясь по парадной лестнице. — Не знал, что ты куришь, — с любопытством отметил он, подходя к брату. Непроизвольно рука с сигаретой дёрнулась вниз, подобно пикирующему ястребу, и только после Осаму осознал, что бессмысленно скрывать пагубную привычку, ведь он давно не подросток, чтобы ныкаться от родителей и старших по углам. — Меня немного развезло, решил проветриться. Я же вроде говорил, — напомнил молодой человек и сделал ленивую затяжку. — Не на постоянной основе. Две недели или три назад с другом встретились, предложил покурить и поболтать. Видимо, сунул себе в карман, и с концами, — несмотря на непринуждённую интонацию, студенту свои слова казались унизительным оправданием. — Я сам частенько, как сорока, всё себе тащу, — усмехнулся брат. — То ручку в карман, то резинку жевательную, а один раз себе в карман по привычке чужой мобильный положил, когда свой дома оставил, — не возникало сомнений, что Юу говорит искренне, вопреки своей кошачьей внешности, он был прост, как пробка от бутылки вина. — Что же ты не приезжал до этого? — с толикой сожаления последовал вопрос. — Не думал, что буду чем-то полезен родителям, — отрешённо обронил Осаму, подходя к мусорному баку рядом с лестницей, чтобы стряхнуть с тлеющего конца сигареты платиновую пыль; про себя юноша поразился способности врать, когда мозг был изрядно законсервирован алкоголем. — Зря ты так, Сюдзи, — с тоской высказался старший; сам Осаму поморщился от своего настоящего имени: он не для того так долго воевал с лишним иероглифом, чтобы его звали именем, которое ему не нравится. — Они тебя любят больше, чем нас с Аой. Не потому что ты младший и отличился чем-то, просто ты им близок душевно. Ты душевно близок со всеми, смотришь прямо в душу, потому запросто можешь утешить, а ещё легче сделать побольнее, — с тяжёлым вздохом поделился размышлениями Юу. — У тебя есть особый дар: разделывать душу на части. Студент пару раз зябко содрогнулся и даже не заметил, как дрожь превратилась в истерический смех, будто скрежетал заржавелый механизм. Заглоченный дым пошёл в нос, обжигая слизистую. — Ты не видел людей, которые действительно препарируют душу, — пояснил Осаму, успокаиваясь от экзальтированного веселья. — А я, пожалуй, лишь на мелкие пакости и способен из вредности и упрямства, — горько заключил он, туша сигарету о мусорный бак. — А ведь мы с сестрой до сих пор не знаем о них, — снисходительно улыбнулся Юу. — О чём? — недоумённо осведомился юноша, глуповато уставляясь на собеседника. — О твоих пакостях, — ромбовидные губы расплылись в горькой улыбке, а кофейные глаза лукаво сощурились. — И ту историю с прогулами школы мы узнали лишь по слухам, а мать говорила только, что ты сильно по чему-то тоскуешь. Слова обернулись тисками для сердца, из-за боли душа и тело отнялись, Осаму старался понять, что его так душит из эмоций, в ответ лишь получал новую порцию боли. Встреча с ледяной водой откровения оказалась чересчур неожиданной. Именно эту неясную тоску по чему-то юноша ощущал всю свою жизнь и не мог объяснить, откуда взялась она. Мать знала это, знала, как внутри он мучился, и не могла помочь, потому решила вовсе не вмешиваться в закономерный процесс, не тревожа и без того беспокойную душу. — А я ей столько наговорил, — растерянно обронил Осаму, переминаясь на ватных ногах и потирая щипавшее от влажного холода лицо. — Извинись, — мягкое, без намёка на высокомерие напутствие. — А ещё она всегда велела нам не трогать тебя без надобности, потому что ты постоянно думаешь о чём-то. Нам всегда казалась эта формулировка странной, особенно когда тебе было года три, тем не менее её слушались. А потом убеждались в том, что мать действительно права. По твоим вопросам, рассуждениям. — Как бы глупо это ни звучало, я боюсь, — обессиленно вздохнул студент. — Напиши письмо, как делал это с двенадцати лет. Наверняка ей будет приятнее, — предположил Юу. — Так тебе не придётся говорить напрямую, зато всё сможешь последовательно изложить, при этом не будет такого страха и стыда. — Хорошо. Кстати, Юу, ты не думаешь, что я алкоголик? — осторожно узнал Осаму. — Нет, хотя бы потому что ты спрашиваешь об этом, — брат искренне улыбнулся. — Выпил и выпил, ты же не упился до бессознательного состояния. И сейчас вроде как полностью адекватный? — Вполне. Голова немного мутная, мне на сегодня хватит. Я практически один выхлебал бутылку сакэ. — Не так уж и много. Знал бы ты, сколько я в твоём возрасте выпивал… Пойдём, — Юу мотнул головой в сторону лестницы, на что получил согласный кивок. — Все тебя ждут, заинтриговал нас историей, а так и не рассказал развязку. — Ой, да там не так уж и интересно, — отмахнулся молодой человек следуя за братом. В доме после уличной прохлады было слишком жарко, пахло вкусно едой, чем-то пряным и сладким, почти как в квартире Накахары. Буквально с порога его унес к столу вихрь гостей, неумолимо требующих рассказать очередную историю. От алкоголя воспоминания разбежались по углам крысами. Под локоть подсунули чашечку с рисовой водкой — на губах Дадзая играла застенчивая, немного зажатая улыбка, в глазах, подобно сигнальным огням, вспыхнула паника. Он всегда хотел к себе внимания, потому так часто и ненужно радовался простуде, капканом стискивающей горло. Тогда к нему проявляли малейший интерес, его замечали. В то же время студент страшился излишних взглядов: в такие моменты есть большая вероятность, что кто-то заметит твою малейшую оплошность, дефект натуры. Возможно, бутылка сакэ уже мерно омывающая изнутри сосуды Дадзая, как мягкий прибой моря, была выпита лишь для смелости, а он так неблагодарно выветрил из себя часть паров алкоголя. Чашечка со спиртным так кстати: смочила и согрела гортань, чтобы молодой человек начал вещать о веселой студенческой жизни. Как они группой бегали от преподавателя по всей клинике, чтобы уйти раньше. Как на паре по философии в перерыве напились и это было единственное занятие, когда все ответили на отлично. Как на физиологии сбежала декапитированная лягушка, которую ловили под визг девушек. Осаму давно научился правильно преподносить информацию так, чтобы вызвать у слушателей шквал эмоций. Фарисейство стоит дорого — Осаму начал чувствовать усталость, делающую ноги пластилиновыми, и горькую муть скуки на груди, сдавливающую ребра тисками. Но молодой человек продолжал развлекать окружающих по ненавистной инерции — сейчас он для них хороший. Все же требовалась передышка: Осаму попросил закуску по завершению рассказа. На зубах скрипел резиновый кальмар, как и сердце студента, надрывающееся от скуки. Он недостаточно пьян, чтобы радоваться пустой суете празднества. Это определённо тяготило его, настолько, что вызывало отвращение. Глоток холодного сакэ не спас от разъедающей коррозией пустоты. — Да, мой сын — лучший, — с пьяной гордостью заговорил рослый мужчина с проседью в коротко стриженных волосах. Дадзай продолжал с пресным лицом гонять во рту закуску, похожую на терпкую камедь, не предавая словам отца большого значения. Молодой человек не любил пьяных людей по двум причинам: алкоголь не хуже кислоты растворяет разумное начало в человеке, что даёт волю языку; испаряющийся через кожу спирт порой имеет тошнотворный запах. К тому же молодой человек был убежден, что эти слова относились к его старшему брату. — Учится на медицинском факультете, умница, красавец, — торжественно продолжил родитель. Несогласие отозвалось в затылке скрипом стертой с зубов эмали. Дадзай был достаточно трезв, чтобы не иметь возможности спокойно слушать приторные речи в свой адрес. Он определённо хотел услышать похвалу лет в пять, когда нарисовал не по-детски красивый пейзаж, лет в десять, когда выиграл олимпиаду по математике, в двенадцать, когда защитил девочку, но не в двадцать четыре. Раздражение шевелилось под кожей, будто по юноше пробегали прыткие ящерицы. Всё выступление отца казалось жалким и жгло стыдом. Осаму чувствовал себя сухим поленом, оглушительно трещащим под зубами огня. До противного не вовремя. Недостаточно алкоголя, чтобы самому начать слушать спокойно нелепицу, но достаточно, чтобы самому начать болтать лишнего с агрессивной эмоциональностью, выкладывая давно забытые обиды и упрёки в неправильном воспитании. Вскрылся многолетний нарыв. — Ты ведёшь себя, как пятилетний ребёнок, — растерянно, с налетом вины высказался отец. Обида не могла так сильно душить юношу. Он давно перестал что-либо чувствовать ярко, как будто вся его жизнь была нарисована графитом. Раздражение и тоска скользким питоном обвивали тело, ломая рёбра. Он имел право вести себя как ребёнок, потому что в нём никогда не признавали его. — Ты был замечательным ребёнком и им остаешься, мы не портили тебя воспитанием, — возражал мужчина на все упрёки в неправильной, травмирующей педагогике. Вот именно, родители никогда не утруждались его воспитанием, предоставляя самого себе, никогда не интересовались его эмоциями, желаниями, обеспечивая базовые потребности, дальше — сам справится. Потому ему с таким трудом удавалось говорить о своих переживаниях, принижая их. Каждое откровение — подобно вскрытому нарыву, из которого густыми сливками гноя изливались недосказанные когда-то слова. Сейчас Осаму чувствовал себя намного отчаяннее: родители не считали, что совершили хоть малейшую ошибку в обращении с ним. Для них он идеальный ребёнок, который практически не доставлял проблем и его жалобы не больше, чем радужный мыльный пузырь. В очередной раз юноша бессильно проглатывал горькую, как касторовое масло, обиду. Когда он прямо сказал о том, что пережил, его не поняли, более того, не собирались придавать особого значения его внутренним проблемам, ведь до этого он прекрасно справлялся без излишних излияний души. Уязвлённый гнев сменился оглушенным смирением и отвращением к себе. Невесть что наговорил, выставив себя на посмешище. Наверняка на утро Осаму будет чувствовать себя паршиво, да еще на него будут коситься, как на избалованного капризного мальчишку. Он уже начал чувствовать, как сожаление сжирает его изнутри, точно кровожадный паук, высасывающий из него жизненные соки. Тошнота омерзения щекотала корень языка. Студент намеревался уже выйти из-за стола, как его отец подавленно пробормотал: — Ты уже должен всё забыть. Должен, но не смог и вряд ли сможет. Его до сих пор гложет обида, что его бросили на произвол судьбы, предоставили самому себе. Он никогда не имел поддержки в решении сложных жизненных ситуаций. Но вдруг сознание треснуло глиняным горшком: а действительно ли ему так плохо было и недостаток внимания принёс непоправимый ущерб его личности? Он стал самостоятельным, у него нет необходимости обязательно быть с кем-то, и его действительно любят, безусловно любили и любят. Что ещё необходимо? Почему сейчас так важно для Осаму, почему он до сих пор циклился на этом? Наверное, он желал признания, что его родители в некоторых моментах конкретно оплошали? Почему ему так важен данный факт? Таким ущербным способом отвоевать недополученное внимание, любовь? — Знаешь, я правда не понимаю, почему так прицепился к этому, — раскаянно сказал Осаму, кладя в рот ломтик жирной красной рыбы. — Я действительно давно должен был повзрослеть. — Может, мы с матерью в чём-то были не правы… — горько усмехнулся мужчина, тихо признавая. — Но мы тебя любили. — Знаю, — уверенно качнул головой студент. — И я вас люблю. * Строки из поэмы Иоганна Вольфганга фон Гёте "Фауст" в переводе Бориса Леонидовича Пастернака.