Синдром сильной доли

      Что-то тёмное и вязкое забирало её в свои объятия. Она тонула в омуте чего-то чёрного и плотного, неразрывного. Выход был далеко, дно тоже нельзя было увидеть. И так она висла в чёрной мути, крича и захлёбываясь.       И цвета бесконечно менялись. Пространство было то тёмно-синее, как бездонное море, то чёрное, как самая ужасающая смерть. И где-то в этих беспросветных толщах бликами виднелось бледное солнце. Оно возникало то тут, то там, и невозможно было понять, откуда и куда направлен свет. Всё терялось и проваливалось во тьму.       Лёгкие обжигало, адской болью выгорал желудок, а глаза больше не открывались. Гиза хотела кричать, но горло больше не могло терпеть эти адские муки. Она хотела танцевать, но вода сковывала каждое движение. Вода. Вся эта чернь — вода.       Пара секунд оказались вечностью, а она в этой самой вечности — лишь ненужной пылинкой, которую сносит неведомой ей раньше силой. Все её ощущения и мысли становятся единым комом, который горит… Сгорает внутри. Сгорает снаружи. Сгорает где-то вдалеке. Всё вокруг горит, а она даже не может осознать, что происходит, и тогда, превозмогая все боли, она резко открывает глаза.       Кровать. Она лежит в своей кровати, за окном цветёт и благоухает ночь. Сердце бешено бьётся и разрывается на куски от ощущения воды, которая заливает лёгкие. Она резко сжимает одеяло в своих слабых руках, которые безудержно трясутся и не может даже моргнуть, боясь вновь очутиться там.       Она тут же вспоминает вечер. Вечеринку, на которой её бросили в бассейн и топили родные руки. Злость прошибает сознание. Хочется кричать и ненавидеть. Но то было искусство, то было историей, которую они смогли воплотить, но, кажется, так до конца и не осознали. Было слишком много боли, ненависти, борьбы, косых взглядов и заботы. Ненависти и заботы.       Мысль о том, что Хора рядом, никак не покидает её. Она здесь, всего через пару тонких стенок отеля. Так хочется броситься на её поиски, прижаться к ней всем своим телом, обнять изо всех сил и заснуть в её объятиях. Но всё это лишь доказывает жалкость, скрытую в ней, беспомощность и растерянность. Мэй тут же становится до глубины души стыдно за свои мысли.       Она протяжно вздыхает — пускай нервно и прерывисто, но как может — и встаёт с кровати, откидывая то самое одеяло, которое сжимала до побеления костяшек. Она быстро находит в своём портфеле тонометр, давно ставший её лучшим другом, находит подходящую розетку у кровати и садится мерить давление. До чего же жалко она выглядит сейчас, когда сгорает от страха, от ненависти к себе, когда её руки трясутся и этими трясущимися руками она натягивает на себя аппарат и ждёт этих цифр.       Хотя что это даёт? Это всего лишь цифры. Но каждый раз, когда она видит конкретное число, ей становится легче, она понимает свою проблему, видит, что с ней не так, и в первую очередь, она понимает, что её страдание это не душа и не сердце, а что у этого есть конкретное название. Аппарат показывает сто семьдесят четыре на сто двадцать, пульс — сто пятьдесят. Да, она чувствует, как этот бездушный комок бешено гоняет кровь по венам и артериям, чувствует каждый нерв, который дрыгается и заставляет её нервничать ещё сильнее.       Мэй вскакивает с кровати и подходит к окну, отходит от него на другой конец комнаты и возвращается обратно. Воздуха крайне мало. Кажется, она задыхается. Ей прожигает желудок, её тошнит, и она совершенно не знает, что делать. Хочется уйти из этого мира, раствориться, заснуть… Но она продолжает бегать из стороны в сторону, хвататься то за горло, то за желудок, за любой трясущийся нерв, и в конечном итоге бежит в туалет, яростно сметая дверь, и вся еда, которую она съела на вечеринке, оказывается в туалете.       Как только эта пытка заканчивается, она выкашливает остатки этой бесформенной жижи и падает на холодный кафель. Она рывками втягивает воздух и поражается, откуда взялось столько рвоты, она же почти ничего сегодня не ела, а до этого не видела пищу несколько дней. Теперь горло и правда обжигает, прямо когда ты там, в мутной воде, но Мэй больше не страшно.       Она безразлично поднимает глаза на потолок и расслабляется, чувствуя, как из глаз текут холодные слёзы. Они застилают всё, и весь мир вокруг расплывается, становится таким же комкообразным и бесформенных, как и рвота, спущенная в унитаз. И почему-то именно тогда, когда сознание уплывает, ей становится легче.       — Мэй?.. — где-то на периферии сознания она слышит голос. — Ох, Мэй! Извини, пожалуйста, мне не стоило так поступать. — те самые руки, что топили вчера, теперь аккуратно и бережно смывают остатки рвоты, от которой большинство людей и самих бы тут же вывернуло, и поднимают её на ноги, желая увести из этого несчастного туалета.       Мэй прощает. Мэй даже не в обиде на неё. Она ненавидит себя, а не кого-то другого, это она такая слабая, но в эти секунды Гиза забывает о каких-то предрассудках и радуется вниманию, заботе, безмолвной поддержке в каждом движении. В эти секунды она забывает, что они обе друг друга ненавидят.       — Я всё понимаю, — в итоге отзывается Мэй, когда её спина касается кровати. И когда её вернули на её привычное место, она понимает, что всё не так, как должно быть. Что Хора делает здесь? Почему пришла среди ночи? Но Гиза понимает, что если задаст хоть один вопрос, всё это рухнет, и поэтому послушно молчит, ощущая секунды в присутствии бывшей лучшей подруги. Сквозь панику это всё кажется ненастоящим, будто сейчас рассеется и где-то в глубине её мучает вопрос: а что если это и есть тот самый кошмар, от которого она должна будет в ужасе проснуться?       — Всё нормально? — тихо, словно бы боясь спугнуть, спрашивает Хора, и поглаживает своей мягкой рукой руку Мэй.       — Да, — коротко отвечает та. Сейчас не до разговоров.       — Я сделаю чай. С тремя ложками сахара.       Хора убирает свою руку и Мэй чувствует холод вперемешку с облегчением. Разговоры у них не заладились, потому что они обе понимают, что это лишь воля случая, что всего этого скоро не будет, что это лишь воздушный замок, который скоро уйдёт под воду…       За секунды одиночества Мэй понимает, что хочет, чтобы та скорее вернулась, потому что терять то, что держит тебя, когда ты на грани, сравни мучительной смерти. Мэй улыбается мысли о том, что Хора помнит, сколько ложек сахара нужно положить в этот чёртов чай и не понимает, искренне не понимает, что она тут делает. Но как только фигура Хоры появляется на пороге с двумя кружками чая, все мысли улетают, оставляя здесь. Дома.       Мэй садится на кровать, опираясь спиной на стенку, и благодарно принимает чай, а Хора усаживается рядом, и они синхронно отпивают сладкую жидкость, уносясь куда-то далеко, в прошлую жизнь. Но тишина не согревает, как это было раньше, она давит и заставляет думать, а думать — это всегда зло.       Но Мэй ничего не говорит, у неё совсем нет сил размышлять о том, что бы спросить, она слишком вымоталась с этим непонятным приступом страха. И тогда Хора сама неловко начинает разговор:       — Я испугалась, увидя твой номер на конкурсе. У тебя депрессия?       Вот уж кто мог отличить игру от правды в танце Мэй, так это Хора. Больше никто не мог. Слишком она всё прочувствовала, слишком всё понимала, чтобы увидеть какой-то подвох, но Хора, столько лет чувствующая всё это вместе с ней, видела всё. И от этого становилось на душе тепло. Тепло и невыносимо страшно…       — Уже давно. Не переживай, это всего лишь мелочи, к которым я уже привыкла.       — Это из-за меня? — ставит прямо вопрос Хора, наплевав на год отстранённости и на рамки приличия, наплевав на ту стену, которую они воздвигли. Просто когда ты видишь, что человек, которого ты любил, превращается в ничто, становится уже плевать.       — Д-да, — неловко отвечает Мэй, тут же скрываясь в кружке чая. Да, у неё всегда были большие проблемы со здоровьем, и с физическим, и с ментальным, но после ухода напарницы всё обострилось и стало хуже в разы. Именно тогда все тормоза, которые раньше душили её безумие, окончательно слетели.       Она поднимает глаза из кружки чая — тот, к сожалению, закончился — и тут же натыкается на чужие. Те смотрят на неё в растерянности и не понимают. Ничего уже не понимают.       И им не хочется о чём-то думать и размышлять, в эти секунды всё это совершенно не важно, хочется просто согреть то, что уже давно замёрзло. Хора неловко привстаёт и тянется, чтобы обнять. Мэй напрягается всем телом, не может пошевелиться, но в то же время терпеливо ждёт. Она предчувствует горячее тело, которое даст ей тепла, она сможет прижаться и забыться, закрыть глаза и спать… Вдохнуть старый запах своими лёгкими и прогнать неприятное жжение.       Но как только руки Хоры дотрагиваются до Мэй, как только она чувствует на себе чужое и столь долгожданное дыхание, дверь отворяется, и они слышат далёкий голос, который будто не для них       — Хора, ты там долго?       Который будто не для Мэй, если говорить точнее. Потому что Хора резко выныривает из призрачных, ещё не состоявшихся объятий и неловко смотрит на Лиззи, застывшую в дверях. На Лиззи, новую напарницу. На Лиззи, замену Мэй.       Но Хора тут же разворачивается и беспокойно глядит на трясущийся комок нервов, в котором плещут родные неугасимые пугающие чувства. Она видит страх и ужас, который сама же в ней создала.       — Всё будет хорошо? — твёрдо интересуется та, чтобы выглядеть сильно, чтобы какие-то там левые люди не поняли, что здесь происходит.       — Да, — и снова кратко, и снова, чтобы не спугнуть и не остановить, чтобы ничего не изменилось и текло так, как оно должно течь.       — Обещаешь?       — Конечно, как и всегда.       Мэй нервно улыбается, ведь что такое обещание? Обещание — страх и неуверенность с обеих сторон.       — Всё, иду, — наконец, бросает Хора своей напарнице, которая заинтересованно на них смотрит, и исчезает за дверью, даже не посмотрев напоследок на свою бывшую напарницу, потому что знает, что уходя, ни в коем случае нельзя оглядываться.       А Мэй смотрит на дверь, как будто та — всего лишь воздух, как будто этих стен нет, и людей здесь не было тоже. Мэй смотрит в никуда, и смотрит не глазами, не сердцем. Смотрит из ниоткуда. И в этом непонятном состоянии засыпает.       Утро же встречает непонятной бессмысленностью и холодом. Наконец-то, в Нью-Йорке дождь. Весь прошлый день она видит туманно и размыто. Вот она пришла на вечеринку. Вот танцевала, желая умереть. Вот тонула. Потом снова тонула. Потом беспомощно металась по комнате. Блевала. Лежала. Туман. Туман. И сквозь туман приходит Хора. А дальше она видит лишь чай, напряжение, почти объятия, расставание. Вновь туман. Казалось бы, она помнит практически всё, но ничего не может почувствовать.       Мэй долгое время лежит на кровати, копаясь в соц.сетях и периодически смотря в окно, по которому стекали капли, а потом принимает решение, что должна отбросить всё и сходить позавтракать в ресторан на первом этаже. До того, как она поела вчера на вечеринке, она ела лишь после прошлого конкурса, а прошло достаточно много времени, чтобы желудок сошёл с ума и больше не желал возвращаться в привычную колею. Но от чего-то эта боль была приятна Мэй. Она к ней давно привыкла. Если ты являешься танцором, то тебе приходится следить за своим телом и бесконечно сидеть на диетах. Она бы отдалась этому чувству целиком, если бы ни одно но. Всё-таки танцорам приходится есть, и приходится есть много, потому что каждое опытное движение требует слишком много сил, которых нет у ослабленного организма. Поэтому так Мэй и живёт. Голод. Еда. Рвота. Режим. А дальше снова голод. Еда. Рвота. Режим. Непрекращающаяся колея событий, таких же, как и страх, и ненависть, и боль. Сейчас настало время еды. А если учесть, что ночью была рвота, то, возможно, что она уже и на стадии режима.       Мэй спускается в ресторан и находит себе одинокий столик у стенки, видит вокруг множество танцоров, бесчисленное множество конкурсантов, все сидят небольшими компаниями, и едят, и веселятся, и шумят, и шумят, и шумят. Мэй тошнит от этого шума, пока в какой-то момент она не перестаёт его слышать. Она заказывает себе пиццу, так как после долгого голода можно и разгуляться, но встречается глазами с Хорой, которая весело сидит рядом с Дженни и ещё парочкой девушек, которых Мэй где-то отдалённо помнит. Вот уж кто, действительно, ест, веселится и шумит.       Тогда она видит, что какая-то девочка из этой компании смотрит на неё, потом отворачивается к своим и тихо им что-то шепчет. Все как по команде заливаются смехом, а Мэй утопает в смущении и обиде. Хоть и говорят, что почти все привыкают к шуточкам в их сторону, когда это происходит часто, но Мэй считает, что привыкнуть к этому невозможно, и каждый раз волнуется всё сильнее и сильнее.       Но особенно сильно её накрывает, когда она видит, как смеётся Хора. Этот холодный бездушный смех, от которого хочется скрыться, эти искрящиеся, но искусственные глаза, этот образ богатенькой стервы из сериала. Мэй хватает свой телефон и притворяется, что там она занимается чем-то интересным, хотя на деле терзается тысячами мыслей. Всё-таки вчера всё было не по-настоящему. Они обе выпили той ночью. И обе были невменяемы. Может, от того и туман? Может, это всего лишь сон?       Этот бесконечным внутренний монолог прерывает официант, который холодно ставит на стол большую целую пиццу, и тогда Мэй забывает обо всём и с удовольствием вгрызается в неё.       И не смотря на контроль веса, не смотря на то, что она долго ничего не ела, не смотря на то, что ей уже не хочется, она заказывает ещё и ещё. И съедает это под холодным взглядом Хоры. Так и до булимии недалеко. Но Мэй знает, что какая бы болезнь не ждала её впереди, хуже уже не будет.       Хуже холодных глаз близкого человек и быть ничего не может.