scio me nihil scire

Когда уходите на пять минут, Не забывайте оставлять тепло в ладонях. В ладонях тех, которые вас ждут, В ладонях тех, которые вас помнят…

      Юнги увидел Чона на остановке ещё издалека, ведь узнать знакомую, чуть взъерошенную макушку из пары других было не так уж сложно. На миг остановившись, младший пару раз глубоко вдыхает, чтобы собраться с мыслями, а затем подходит со спины, кладя ладонь на плечо, ковыряющего что-то носком ботинка в снегу Хосока.       — Чего задумался? Твоё несчастье уже на месте, и вообще тебя ждёт выпивка за мой счёт, а ты тут стоишь, как провинившийся первоклассник, — Мин пытается пошутить, на самом деле боясь, что Хосок сейчас обернётся с лицом, полным обиды и презрения, но его встречает глубокий омут глаз, цвета крепкого чая, в которых можно действительно утонуть мысленно, и которые смотрят вовсе не зло, наоборот даже, с какой-то грустной радостью.       — Раньше я бы поспорил, но сейчас ты действительно одно сплошное ходячее несчастье! , — Чон быстро натягивает край шапки Мину на глаза, чтобы больше таких глупостей не говорил, и довольно хмыкает, — и вообще, ты же знаешь, что мне лучше много не пить, иначе развезёт по полной. Тебе так хочется тащить мою тушку домой?       Честно говоря, Юн об этом прекрасно знает, и на это и рассчитывает. Может друг просто захмелеет и все вопросы отпадут сами по себе и со временем забудутся.       — Ну и что? Не впервой, тем более ты лёгкий, как скорлупа от ореха, — и за это естественно получает довольно болезненный ответ в виде удара острым локтем куда-то под рёбра, на подъёме в подъехавшую нужную маршрутку, в которой между прочим тесно, что не удивительно, ведь многие едут с учёбы и работы домой.       В салоне душно, жарко и мало мест так, что Юнги уже жалеет о своей затее. Поговорить в такой обстановке явно плохая идея, поэтому друзья едут молча, прижавшись друг к другу вплотную, заставляя Юна потеть не только от тепла, но и от того, что его нос, в силу роста, упирается прямо в шею Чона. Отодвинуться невозможно, поэтому младший чувствует и приятный запах тёплой кожи, с примесью ненавязчивого парфюмерия, и, любимого Хосоком шампуня для волос. От этой смеси даже не знаешь куда себя деть, то ли в конец уткнуться носом и провести по вот этой вот пульсирующей венке на шее, то ли выбежать из транспорта на холодный воздух, подальше от своих желаний. Радует, что хотя бы пробок нет, и через минут десять они доезжают до нужной остановки, заставляя возносить богам молитвы за возможность выскользнуть из этих разнокалиберных человеческих тел на свежий воздух.       — Фух. Давненько вечером никуда не ездил. В следующий раз лучше за последние гроши такси возьму, — Мин снимает тонкую шапку, поправляя немного взмокшие от пота волосы, и напяливает обратно, смотря на не менее помятого Хо, — Хэй, ты живой там? Кстати, новые духи купил?       — Я в порядке. С отдавленными ногами, но живой. Кх. А? Что купил?       А Юн уже и повторять вопрос смущается, да и кажется вообще ломается, подвисая взглядом на закиданную назад голову, пар из тонких губ и выпирающий острый кадык на изящной шее.       — Да нет, ничего… Кхм. Пошли уже, пока нас не убили за то, что место на парковке загораживаем.       Поблизости от остановки есть отличное заведение, где не так уж много народу, отличное меню и место потанцевать, до чего Хосок например большой охотник. Юн тоже умеет неплохо двигаться, правда тщательно этот талант скрывает, потому что считает танец скорее чем-то личным, нежели той вещью, которой весело заниматься в толпе незнакомых людей.       Но ещё больше они любят проводить время в специальной комнате для отдыха, как правило на человек пять. Обычно они присутствуют там в двоем, как и сейчас, иногда берут общих знакомых или одноклассников. Ведь намного приятнее сидеть в знакомой компании, под не громкую музыку и за просторным столом, чем вместе со всеми. Хорошо, что знакомый Юна — сын владельца этого бара, поэтому им всегда найдётся недорогое местечко, отличная выпивка и отдых за пол цены, Мин клубы любит не особо, но из-за возможности посидеть где-то вне дома за такую цену, можно и потерпеть.       Они заходят в затемненное пространство, стряхивая растаившие капли с обуви, и проходят к барному столику, приветствуя улыбчивого парня, по имени Чонгук, что мастерски сейчас перебрасывает в руках бутылки, словно мячики, что и уронить не страшно. С деньгами отца ему и не обязательно тут работать, но парню нравится атмосфера, ненавязчивая работа, да и лодырем он быть не хочет. Они знакомы пару лет, с тех пор, как встретились на одном из концертов популярной хип — хоп группы.       — Ого, друзья студенты, давно вас не было видно! Как обычно? Празднуете что-то плохое, или хорошее? Может вам и девочек позвать, — Гук дружески жмёт руку обоим, чуть наклоняясь ближе к ним, облокачиваясь на освещённую неоном поверхность, — кстати говоря тут к нам новые официантки поступили, и ещё парочка девочек, такие, что аппетит в другом месте проснётся. Обычно к вечеру устраивают тут такой движ, что даже самый последний лентяй на стуле не усидит, так что советую присмотреться, а то вроде оба одни болтаетесь. Так и до монастыря недалеко.       Друзья смеются, слегка неловко друг на друга поглядывая, Юн достает карту, протягивая её Чонгуку, чтобы тот снял деньги. Выглядит, будто они два мажора, но это вовсе не так, ведь они редко сюда выбираются и тратят деньги на себя.       — Не волнуйся, мы в порядке. Наша випка свободна? Пусть принесут туда меню, больше никто не придёт, нас двое. Просто хотим отдохнуть от серых будней, ещё и продули в сегодняшней игре, — Мин улыбается, кладя в карман карточку.       Все проблемы Мин озвучивать не хочет, да и зачем? Поэтому парни просто берут ключ, в виде пластиковой карты, обходя посетителей и сворачивают в коридорчик, который освещается синими, неоновыми вывесками. Хосок слегка улыбается, стаскивая тёплую куртку.       — Если бы я тут раньше не был, то выглядит тут всё так, будто мы в какой-то бордель или хостес пришли.       Мин нервно хихикнул, погруженный в свои мысли, и не думая в таком ключе. На самом деле ему всё равно какой антураж вокруг, просто тут, особенно вместе с Хосоком, он чувствовал себя расслабленно и спокойно. Место, где никто никому не обязан, которое бьётся живым ключом в отличие от его одинокой, сероватой квартиры.       — Если бы я пошёл в бордель, то пошёл бы один. Заходи, — Юн нервно ухмыляется, жестом джентльмена приглашая Чона внутрь.       Они скинули обувь и куртки, блаженно ступая по ворсу мягкого ковра, похожего на синее облако. Пожалуй Юнги хотел бы себе такую квартиру, потому что тут было всё, что нужно для развлечения. Игровая приставка, огромный телевизор с выходом в интернет, глубокие мягкие кресла с большим стильным столом, бильярдный стол, музыкальный центр, полки с дисками игр и книгами. В общем рай для желающих убить свободное время. Юнги растянулся в удобном кресле, подобно довольному коту, и взял в руки пульт от музыкального центра, выбирая кнопками нужную, любимую, а главное, подходящую настроению композицию.       — Знаешь даже рад, что выбрались сюда. Я конечно люблю свою семью, но порой устаёшь от всего. Особенно от сестры. Сам знаешь, она хорошая, но очень шумная, хах.       Мин не успел ответить, как в дверь осторожно постучали, и вошла официантка, здороваясь и принося им меню. Видимо та самая новенькая, про которую говорил Чонгук. Она застенчиво улыбалась, перебирая в руках красивые папки с меню, и кажется явно нервничала.       — Здравствуйте, рада, что вы решили провести время в нашем заведении. Что хотите заказать? У нас отличный выбор алкогольных на…       — Да, да, мы знаем, можно мы просто выберем что-нибудь из меню, чтобы тоже быть очень радостными? , — Юн чувствовал, что не должен особо грубить, но девушка его раздражала. Например потому, что была вполне симпатичной, особенно в этой юбке, что обтягивала стройные бедра, и потому, что Хосок смотрел на неё с искренней улыбкой, как впрочем и на большинство людей, но всё же внутри что-то неприятно ворочалось.       — Юнги! Где твои манеры? Девушка и так волнуется, старается, а ты.       — Пф… — младший молча уткнулся в протянутую книжечку, выбирая себе, конечно же, любимое мясо, а именно жареные рёбрышки, с закусками и сразу несколькими бутылками соджу, Хосок тоже выбирает выпивку, и кажется свой любимый рамён.       Настроение явно сменилось, а следовательно надо было искать другую песню для фона, Мин усиленно жал пальцем на кнопку, листая плейлист, и бросая недовольные взгляды на этих двоих, что кажется говорили что-то про то, что у этой девушки был «первый рабочий день и тут ей очень нравится, но она нервничает», а Хосок, аки мать Тереза конечно же пытался подбодрить. Наконец, найдя нужное, Юнги резво нажал «OK», постепенно увеличивая и увеличивая громкость песни так, что разговаривать было уже невозможно. Девушка очевидно поняла намёк, благодаря ещё и издевательской улыбке наглеца, и наконец-то ушла, закрыв дверь, после чего пульт у него выхватили и громкость значительно убавили.       — Эй! Чего делаешь, вообще-то это очень громко, у меня чуть уши не лопнули, и официантку ты напугал! , — Хосок смотрит сердито, но затем как и обычно становится мягким, как сахарная вата, садится за стол, смотря на Юна, — Что с тобой? Все хорошо?       После кивка младшего, Чон уходит за заказом сам, чтобы никто не напрягал своим появлением друга, ведь было видно, что с тем что-то не так и он не в духе. Юн же откидывается на спинку уютного кресла, скрестив ноги по — турецки и прикрыв глаза. Внутри всё гудит каким-то непонятным чувством, и не хочет ничего и сразу всё. Потому что слишком эмоционально устал. Выгорел. Как спичка. И всё ждёт ветра, чтобы сдуло чёрный, пепельный скелет. Хён возвращается с подносом, ароматно пахнущим горячей едой, и, закрытыми крышкой, полными бутылками спиртного. От рёбрышек пахнет особенно аппетитно, и младший уже чувствует, как скоро будет жечь рот и губы от острой приправы. Они расставляют всё на столе, с даже некоторой жадностью поглощая еду, ведь для спорта нужно было поддерживать фигуру. По крайней мере Хосок этого придерживался, а Юнги просто было плевать на потребности, особенно когда он погружался в любимое дело, то мог забывать о еде, сне и внешнем мире.       Утолив голод парни садятся за приставку, выбирая любимый диск с игрой "Overwatch" , и, кажется, погружаясь в неё, но Мин то и дело ловит выжидающие взгляды направленные на него, поэтому чувствует себя как на иголках, всё ожидая какого-то каверзного вопроса. В момент когда Юн отвлекается на особо сложную миссию, и в победном жесте вскидывает ладони вверх, улыбаясь, его всё же хватают за рукав тёплого свитера, отчего парень по инерции слегка заваливается на бок. Далее Хосок и вовсе задирает рукав, уставившись горящим взглядом, от которого кожа получает буквально ожоги, и кусает губы.       — Я конечно пытался подготовится к… Разговору. И знаю, что, если пялится на подобное, то ничего хорошего не получишь, так что уж прости, но просто хотел убедиться, что мне это не приснилось, — длинные пальцы нежно проходятся по многочисленным шрамам разного калибра, и Чон наконец-то отводит взгляд, а Мин наконец-то выдергивает руку, сверкая обиженно глазами, — я просто хочу понять и помочь, и… Осуждать не буду, хотя это делает мне больно, поэтому… Можешь рассказать, что у тебя на душе в последнее время? Мне это важно.       Мало того, что на бедного парня обрушился поток трудных вопросов, мало того, что рука горит от нежной кожи Чона, дак тот ещё и придвигается через ковёр и мягкие подушки ближе, осторожно обнимая худое тельце Юнги, с выпирающими рёбрами, и сопит куда-то в плечо. А он молчит, потому что если и рассказывать, то не знает с чего, и зачем, потому что все это всё ещё больно, потому что что-то никак нельзя рассказывать, и потому, что не хочет делать родному человеку больно.       В мерцании плоского экрана повисает тишина, нарушаемая тихой музыкой и фразами из игры, но голос Хосока всё равно приятнее и нужнее всего на свете, даже сейчас мягкий, но требующий, заставляет вздохнуть и расслабится, не смотря на то, что Мин боится пошевелиться в чужих объятиях.       — Это… С того дня? Когда.       Юнги пытается забыть и в то же время вспомнить. Когда он начал причинять себе вред? Он не помнит точно. Так же, как не помнит сколько раз это делал, и сколько росчерков лезвия остались на его теле. Он сбился со счета после двадцать пятого, да и это не имело значения. В любом случае придётся ответить честно, хотя бы большую часть. Потому что скрывать себя и свою душу от того, кого так любишь и кем так дорожишь — преступление. Мин выпутывается из объятий тёплых рук, прислоняется к стене, крутя вокруг руки один из любимых чёрных, кожаных браслетов, и, вжавшись в бетон, пытается дать хоть какой-то ответ на вопрос. В итоге цокает языком, показывая рукой в сторону стола.       — Тогда тащи сюда бутылки, и пожалуй, закажи ещё парочку, я собираюсь сегодня надраться, и можешь не возражать, иначе ты никогда ничего не узнаешь, мой дотошный друг.       Хосок отходит, и написав в бар по навороченной системе связи, возвращается, садясь рядом, и ставя между ними бутылки, одну из которых Юнги тут же берет в руки, отхлебывая приличный глоток, и морщась пару секунд. Горло и язык обжигает напрочь, ударяя в мозг градусом, и слегка расслабляя.       — Я конечно не совсем понял, что значит твоё: «с того дня.?». Что с того дня? Грусть, боль, депрессия? Селфхарм? , — Юнги закидывает голову назад, отпивая очередную порцию, и слегка ударяясь затылком, — Если ты имеешь в виду время после того, как умерли мои родители, то ты и сам всё знаешь. Ведь по сути, лишь благодаря тебе я ещё тут, а не валяюсь на асфальте где — нибудь под высоткой, благодаря тому, что ты был рядом.       В голову возвращаются воспоминания, вот ему шестнадцать, у них счастливая семья, состоящая из него, старшего брата и родителей, которые владеют собственной биржевой компанией. Они живут в теплом, большом доме, имеют всё, что нужно и счастливы. Но в какой-то момент счастье обрывается. Родители погибают занимаясь одним из любимых занятий, а именно скалолазанием. Забираясь вверх, покоряя очередную вершину, их настигает дождь с штормовым ветром, заставляя отправится вниз, в последний полет. Они с братом остаются одни со своим горем. Юн просыпается в холодном поту от ужасов и собственных криков по ночам, на мокрой от слез подушке. Он надееялся найти в брате поддержку и опору, но находит её лишь в начале, пока однажды, когда просит забрать его с вечеринки друга, тот не приезжает раньше, чем надо. И видит то, что не надо. А именно замечает под деревьями Юна, целующего и гладящего под футболкой тело какого-то парня. Просто знакомый, ни чувств, ни любви, лишь физическая потребность забыться, раствориться в чьих-то руках, губах, сплетении тел, чтобы не сойти с ума от черноты и одиночества внутри. И этого хватает, чтобы получить унижающую пощёчину, от которой потом огнём горит щека, хватает, чтобы из младшего брата стать чудовищем для последнего члена семьи.       "— Как ты мог… Отныне не зови меня хёном, я больше не брат подобной мерзости, как ты!" , — так было сказано ему тогда. После чего Юн остался практически один. Брат переехал и лишь гордость за фамилию семьи заставляла его присылать деньги для Мина каждый месяц. Отец написал завещание ещё заранее, где было написано, что старший сын первым возглавит компанию, поэтому Мину ничего пока что не доставалось, и он был этому даже рад. Хотя бы потому, что, благодаря этому, пошёл учиться не на экономиста или офисного планктона, а на музыканта и продюсера музыки, ведь музыка — это единственное занятие, которое доставляло эмоциональное удовольствие и удовлетворение.       Чон знает только, что у них с братом сложные отношения, но что именно произошло нет, и сейчас Юн опускает эту часть рассказа, незачем Хосоку это знать. Но именно тогда появился один из первых и глубоких зарубок на бледной сахарной коже, словно напоминание о своём крахе, и о своей «мерзости». А потом всё окунулось в чернильный мрак ненависти и отвращения к себе, к жизни, обществу. Он улыбался на людях, и рыдал в подушку ночью, обнимал друзей при встрече и расцарапывал в мясо своё тело по вечерам, он говорил, что всё хорошо и выворачивал из себя еду из-за отвращения, но он всё ещё жив и стал тем, кем является сейчас. Может быть стоило бы этим гордится? Юнги не знает, да и ему всё равно. Потому что за хрупким принятием себя, пришёл пофигизм и отсутствие вкуса и чувств к ощущениям, жизни, людям. Правда осталось то, что парень искоренить не смог. А именно понимание, что Хосок для него не просто друг, а единственный человек, которому он хотел бы подарить свое сердце, душу и тело. Потому что он единственный, кто заставляет что-то чувствовать, ощущать себя живым. Заставляет убиваться и ревновать, когда встречается и улыбается очередной девушке, выть волком внутри, видя как обнимает кого-то ещё. Но, скорей всего Чон никогда об этом не узнает, для его же блага.       Кто-то услышав всё это скажет «пфф, да подумаешь, нашёл проблему, а вот у меня…!». Дак вот если бы кто-то так сказал, Мин разбил бы это чье-то личико, потому что нихуя это не весело и не нужно обесценивать чужие проблемы. Для Юна — это самый тяжёлой период в жизни, который душит изнутри, который превратил его в душевного инвалида, который заставляет апатично курить по вечерам у раскрытого окна, и плевать кто что скажет, легче от этого не будет.       Более менее попытавшись объяснить своё состояние, Юн уже чувствует, как голову немного качает от выпитых двух бутылок. Он чувствует себя голым, с обнажённой душой. Слабым и уязвленным и от этого мерзко, стыдно. Парень поворачивает голову к другу, видя красные от алкоголя щеки, искусанные губы, и опьяненные глаза, в которых кажется слезы стоят. Возможно от выпитого, возможно от рассказа Мина, который до последнего надеется, что не испытает сейспм чужой жалости, которую ненавидит.       — Ну вот как-то… Так блять, ты чего, решил вместо меня тут поплакать? Эх ты, чувствительный, словно котенок твоей сестры. Не удивлюсь, если сейчас мурчать тут начнёшь. — Юн пытается улыбнуться, но глупые предложения и слова ничерта не действуют, Хосок изрядно выпил, а на спиртное у него три реакции. Две из них, это либо слезы, либо сумасшедшая энергия и веселье, третья — полнейшая апатия и отсутствие эмоций и сил. Попробуй пойми, какой Чон из всех его сторон — настоящий.       Всё так же, сидя на полу Хосок тянется к нему, обнимая и чуть всхлипывая куда-то в грудную клетку, а Мин видит лишь растрепавшиеся волосы на затылке, до которых хочется дотронуться, что он и делает, слыша какие-то ненужные извинения.       — Пусть скажешь, что сидим тут как две девчонки и ревем, но пофиг. Ты же знаешь, что мне не следует пить, — Мин чувствует, как свитер намокает от солёных слез, за которые он бы любого убил, — И всё же. Мне так больно, я всё это знал и знаю, хотя у меня чувство, что ты ещё многое скрываешь… Ты благодарил меня, что я всё это время был рядом, но выходит, что я хуевый друг. Я ведь видел, что, когда ты улыбаешься, внутри лишь боль, и не спрашивал… Я всегда волновался за тебя, но не говорил потому что знаю, что ты закрытый, и. Прости, что разнылся, просто как представлю, что с тобой. Что ты…       — Прекрати! Я бы не поступил так… С тобой. Да и ты не нянька и не психолог. Мне хватает и того, что ты у меня есть.       Юн ненавидит говорить нежности и откровенности, и кажется краснеет ещё сильнее, уже не из-за алкоголя. Сейчас, с Хосоком можно. Можно потому, что жарко, потому, что выпили, потому что он так близко, дышит тёплым воздухом прямо в сердце под рёбрами. Больно и хорошо одновременно. Он хочет ещё что-то сказать, но чувствует, что Чон странно замер, а его губы касаются легонько запястья и белых кривых полос, заставляя буквально выдохнуть из лёгких горячий воздух, и сжаться желудок, а кожу покрыться мурашками. Правда через секунду всё заканчивается, и слышится лишь тихое сопение, а тело старшего обмякает.       — Хэй…? Заснул? Вот же… — рука Юнги чуть проходится по мягким волосам, но резко отдергивается.       Кряхтя от усилий подняться на затекших ногах, младший материт себя чуть слышно, потому что знает, как же стыдно завтра будет за свои сопли, за свои мысли, и за себя всего. Мин буквально боготворит это заведение за множество приятных бонусов, например за то, что тут можно переночевать, если кто-то слишком много выпил, или некуда идти на одну ночь, за не очень большую плату, поэтому подходит к спящему Чону, подхватывая того под колени, и беря на руки, доносит до широкого мягкого дивана, осторожно опуская драгоценную ношу, хотя и сам слегка шатается. Стоит, пытаясь отдышаться, а взгляд падает на прекрасный лик, словно у ангела, на лицо, чуть красное от спиртного, и чуть мокрые щеки от слез. На раскрытые во сне губы, словно у ребёнка, и мозг буквально ломается и отказывается сопротивляться правильным доводам. Колени подкашиваются, заставляя опустится перед лицом Хосока. Всё, фейерверк, начало и конец. Юнги сдаётся и проигрывает в войне с самим собой. Его губы накрывают чужие, спящие, чувствуя горячее дыхание, и мягкость кожи, ладони проходятся по гладкому лицу, зарываясь в волосы на затылке, язык касается острых кончиков зубов, а внутри разгорается желание узнать больше, почувствовать лучше, быть ближе. Юн углубляет поцелуй, проходясь языком по влажной, шершавой поверхности другого, руки не слушаются, и живут своей жизнью, заползая под футболку Чона, исследуя, касаясь трепетно горячей кожи, очертаний рельефного, худого торса, заманчивых кубиков пресса. Так верующий молится, стоящий на коленях перед иконой, и чувствуя трепет и жар в сердце, так стоят на одном колене, делая предложение любви всей своей жизни, так стоит любящий над дорогим умершим человеком, так и Юнги сейчас, готов то ли умереть, то ли заплакать, то ли кончить от бури ощущений, желаний и эмоций в урагане мыслей и пьяного угара.       Губы с неохотой отрываются от сладкого рта, и переходят на подрагиваюшие веки и ресницы, целуя, выцеловывая, оставляя россыпь следов — звёзд, и собирая звёздную пыль в виде солёных слез Хосока, которые Мин осторожно собирает губами, словно путник в пустыне пьёт последние капли живительной воды. Руки перемещаются на спину, проходясь по каждому выступающему позвонку, словно по вершинам самых красивых гор, губы уже исследуют шею с её мягкой, бархатной кожей. Юнги буквально чувствует бешеные толчки сердца, что бьют на разрыв, качая кровь, что так жжёт внутренности, и чувствует пульсацию вен на шее Чона. Не удерживается и оставляет красную метку, затягивая и терзая пряную кожу губами, одновременно царапая спину ногтями, потому что Чон, кажется, издал звук похожий на стон во сне. А Мин даёт сам себе пощёчину, дёргаясь от Хосока, как от огня, ударяясь спиной о стену, и прокатывает губу, недеясь, что шумом не разбудил своего ангела, но тот лишь чуть поворачивается на другой бок.       Скорее подальше, скорее куда-то, где не видно это великолепие, куда-то где можно снять напряжение и выкинуть мысли из головы. Мин буквально бегом забегает в ближайший туалет, в котором никого нет, ведь уже ночь, и закрывается на все задвижки. Дышать — значит умереть, потому что лёгкие горят огнём, как и всё тело, особенно в районе ширинки, что встала дыбом. Парень прислоняется к холодной стене, и громко стонет, тут же затыкая рот тыльной стороной ладони, вторая тянется вниз, расстегивая ширинку и ремень, и доставая изнывающий орган наружу, и сжимает в руке, оттягивая кожицу и шипя от ощущений.       — Блять. Блять. Блять! , — зубы впиваются в кожу на ладони, заставляя задыхаться в истерике, а Мин судорожно сжимает член рукой, проводя быстро по всей длине, сжимая почти до боли и проходясь по покрасневшей мокрой головке, а из глаз слезы от стыда, потому что гребный урод и извращенец. Потому что брат был прав, и потому, что Чон не заслуживает такого отношения, но тело не хочет подчиняться доводам.       Парень закрывает глаза, чувствуя как по щекам катятся солёные капли, а зубы уже напрочь прокусывают кожу, чтобы не завыть или не застонать в голос. Ощущения заставляют прогнуться в пояснице, по подбородку, кажется, текут капли крови и слюны. Рука яростно проходится по нежной коже, заставляя ту гореть, а по кафелю раздаётся лишь эхо хлюпающих звуков и мычание от телесного удовольствия, и душевной боли. Под закрытыми глазами бегают зрачки, в голове развратные, ненавистные картинки, а именно стонущий Хосок, которого он вкалачивает в мягкие простыни, заставляя просить ещё и ещё, его красные и красивые губы, накаченное тело, потная горячая кожа… Возбуждение накатывает до предела, заставляя мышцы биться в конвульсиях и сладкой судороге, а Мин, вскрикивая через ладонь, делает пару движений, толкаясь в руку, и бурно кончает, слегка заливая кафель на полу и обессиленно опускается на него же, прислоняясь к собственным коленями потным лбом, и со всей силы ударяя кулаком по стене, разбивая костяшки до крови. Застегивает штаны, чувствуя слегка неприятное липкое ощущение. Взгляд падает на свои дрожащие, замученные руки, со следами зубов, из горла вырывается булькающий звук, похожий на протяжный скрип двери, которую снесли с петель. Ужасно, мерзко, но в то же время, черт возьми, прекрасно до отвращения. Ноги быстро поднимаются и несут к раковине, где Юнги остервенело моет руки без остановки, с мылом, стараясь не смотреть в зеркало, потому что боится там увидеть свои глаза, полные опьяненного сумасшествия, похоти и отчаяния. Он останавливается лишь, когда кожу начинает щипать, от столь долгого и тщательного мытья. Затем его ещё кажется рвёт, но это не точно, потому что последующие события Мин практически не помнит. Кажется он стоит у раковины, пока не чувствует, что сердцебиение успокаивается, а слезы перестают идти и высыхают. Затем, пошатываясь, идёт к бару, но оказывается Чонгук уже ушёл домой, смена кончилась, а время уже три ночи, но тот предупредил охранника, что тут остались его друзья. Тогда Юн подходит к охраннику, что сидит в нише на уже закрытом входе, и отдает ему несколько купюр, чтобы он смог остаться здесь на ночь. Хотя на самом деле хочется бежать без оглядки куда-то подальше от самого себя, своих желаний и чувств, своих фантазий и спящего Чона. Но всё же это было совсем бы свинством, оставить спящего человека тут, особенно дорогого, особенно после того, что сейчас произошло. Поэтому Мин возвращается в комнату, запирая дверь, совершенно разбитый и замученный. Смотрит на Хо, что безмятежно спит, раскидав ноги и руки в стороны и шепчет тихое «прости», подходят ближе. Затем накрывает его тёплым пледом, и отходит к столу, включая экраны приборов. На столе ещё две бутылки, которые он залпом допивает сжигая пустой желудок, чувствуя как становится плохо и возрастает желание прилечь. Но иначе нельзя, иначе стыдно, а так пусть спирт убьёт весь стыд, как и весь разум, усыпит уставший мозг и совесть. Но хотя рядом с Чоном и есть место, он больше не ляжет, не притронется, не испачкает собой, не позволит думать о нем, и обезопасит от такого, как он. Но всё же остаётся в комнате с ним, беря, сильно заваливаясь в стороны, плед и подушку, и ложась в другом конце комнаты на теплом полу, с мягким ковром. Голова мгновенно отключается от выпитого, даже против воли. Комната погружается в темноту, нарушаемое лишь спокойным дыханием Хосока и мятежным Юна, словно ночь ожидает, когда придёт день, чтобы растоптать жизни и чувства множества людей на планете снова.