„И если когда-то ты выберешь лес, когда-нибудь, выберешь жить, мой сын, я не стану держать тебя здесь. Я сам разорву эту нить.“ ⒸДжио Россо
В жизни Хюмы Эрдавер была только одна любовь - Азиз Дивит. И только одна ошибка, после которой все, что она с таким трудом отстроила, рухнуло к ее ногам словно древний город, уже не способный стоять. Она и сама была не в состоянии устоять, когда ушла от мужа спустя год самого несчастного на свете брака. Унесла с собой в утробе Эмре, которого ни Азиз, ни она, не смогли полюбить даже наполовину. И последняя фотография со старшим сыном, как самый глубокий шрам на ее груди. Джан был любимым, Джан был желанным. Джан был первым и единственным. Каждым уголком ее сердца и каждой ниточкой в ее душе. Она назвала его „Душа“, чтобы растопить тот лед, которым сковали ее руки Азиза Дивита. Она назвала его „Душа“, чтобы не забывать. А потом Азиз забрал у нее сердце, душу, бесконечные смеющиеся глаза сына, ручки и пальчики. Все забрал вместе с ее первым Ангелом. Оставил ее с сыном, которого просто не должно было быть, и Хюма заставила себя забыть, не искать необъятное звездное небо в глазах младшего, не искать понимания. Привыкла, забыла, вырвала любовь из сердца, заглушила воющую тоску и научилась ненавидеть. Спрашивала себя миллионы раз, любила ли. „Не любила“ - отвечала себе в полузабытье, укачивая рыдающего навзрыд Эмре на ее руках. Ненавидела когда-то любимого с такой силой, что стены дома звенели и падали, роняя крышу на голову. Ненавидела. Тысячу ночей ненавидела. Потому что ее собственная любовь уничтожила ее, превратила в подобие человека, сделала злой и беспомощной, затянула сердце черной завистью. А потом Джан появился в ее жизни снова. И Хюма вдруг вспомнила, что такое „Душа“, что такое Млечный Путь, что такое ветер, море, небеса, что такое смех, что такое любовь. Бесконечная, ставящая на колени любовь. Любовь, перед лицом которой замолкал весь белый свет. Она любила своего сына совершенно ослепляющей любовью. Так, как никогда не любила Эмре. Так, как никогда не любила Азиза. Так, как никогда не любила даже саму себя. Но девчонка по имени Санем заставила что-то внутри беспокойно перевернуться, забиться, завыть и лопнуть, осыпаясь на лицо кусками острого стекла. Санем была точь-в-точь Михрибан. Подруга, которую она принесла в жертву ради любви. И Хюма не жалела, потому что ее малодушие и подлость подарили ей порхающую за ребрами Душу. Свой поступок она обдумала значительно позже. Слишком поздно, чтобы что-либо менять. Да и ненависть никуда не могла деться - так она привыкла. Хюма Эрдавер искренне верила в то, что спасает сына от любви, которая оставит ему только ломающую кости боль. Любви, ради которой он приносил себя в жертву каждый новый день, один за одним. Она знала весь сюжет наизусть: Санем однажды уходит, а ее мальчик, ее душа остается на этом месте, врастая корнями глубоко в землю, и не может больше идти вперед. Ее мальчик полыхает синим пламенем, сгорает и превращается в пепел. От ее души не останется ни следа, когда эта легкомысленная девчонка уйдет, когда бросит его из-за собственного сумасшествия. Ее Джан был точь-в-точь как его отец. Поэтому были Полен, Йигит, далекоидущие планы на жизнь сына, в которых он исцеляется от жрущего нутро горя. Хюма так хорошо все распланировала, что даже не заметила безумства в глазах Йигита. Даже не заметила, что этот, подобный Ангелам, парень будет готов на все, только бы получить Санем. Будет готов даже положить ее сына на алтарь жертвоприношения - все для того, чтобы получить Санем. И он пошел на все это. Поднял голову, поправил ворот свитера и пошел, разобрал ее сына по кирпичикам, а она даже не заметила, что внутри Санем шумит целый океан любви. Что эта девочка, пережившая безумие, больницу для душевнобольных, три попытки самоубийства, готова простить и принять ее мальчика в свои объятия снова, только бы он пришел. „Пусть Держится подальше от Санем. Этого достаточно“ - Сказал однажды Йигит. Когда-то и она была на его месте. Сходила с ума, злилась и ревновала. Столько лет сгорели дотла, потому что Хюма никак не могла принять одного: Азиз не любил ее, никогда не любил и не смог бы полюбить. Ни заставить, ни заслужить. Искала проблему в себе и когда находила - разделывалась с ней с жестокостью палача. Но глаза любимого так и остались ледяными камнями на ее сердце. Хитроумные планы, наивная Михрибан, сбежавшая от любви всей своей жизни из-за какой-то мелочи - Хюма считала, что она уж точно не попадется на провокации, ведь провокации и интриги были ее коньком. А потом была фальшивая измена. И она решила, что уходит именно из-за нее, но на самом деле причина была не в измене, да и Хюма всегда чувствовала, что Азиз этого не делал. Не смог бы. Слишком честный. Вот только вырывать куски собственной души и бросать к ногам того, кому это не нужно, больше не осталось ни сил, ни желания. Все было просто как дважды два - он не любил ее, не видел свет ее глаз, сердце не содрогалось от ее улыбки. И даже два сына, которых она все же смогла ему подарить, ничего не изменили внутри Азиза Дивита. Он смотрел на них и видел лишь нелюбимую женщину перед глазами. Все было так легко и просто, но 25 лет все равно растворились в соленом море, как будто их и не было, лишь из-за нежелания видеть очевидное. Она научила себя ненавидеть отца собственных детей, заставила себя поверить в то, что любви не бывает, возненавидела Санем и вместе с ней похоронила собственного сына. Хюма сделала очень много ошибок, слишком много для одной жизни. Но пришло время их исправить. Пришло время рассказать, раскаяться и смиренно ждать, что сын сможет снова впустить ее в свою жизнь. Хюма Эрдавер очень спешила. Поправляла теплое пальто на плечах, теребила небольшую сумку, заправляла за ухо прядь непослушных волос, успевших за полгода бездействия отрасти почти по плечи. „Как там она?“ - Хюма с ужасом осознала, что слишком волнуется за Санем. В конце-концов, Эмре отказался говорить с матерью чуть меньше месяца назад. В тот самый день, когда все узнал. В тот самый день, когда она рассказала ему о каждой своей ошибке. Она не знала ничего ни о невестке, будущих внуках, ни о девушке, которую собственными руками закопала в землю. И она спешила так сильно, что не могла найти себе места даже в собственном теле, не могла прекратить терзания, не видела света дня. Самолет набирал высоту.***
„непосильнее в мире нету ноши а исход иной просто невозможен никогда больше меч не покинет ножен и сделан последний ход.“ Ⓒbillie joy
Джан слушал и не верил. Ни единому слову о любви не верил, ни одному взгляду не верил. - Как ты могла решить, что для меня лучше, мама? Я жил без тебя двадцать семь лет. - В груди внезапно стало пусто и холодно, будто за одну ночь замерзло все на десятки километров вперед. - Ты меня совсем не знаешь. Как ты можешь называться мне матерью, когда совсем ничего обо мне не знаешь? - Джан стряхивает материнскую ладонь подобно песку. - И как ты теперь можешь называть себя моей матерью после всего, что сделала? Все выложила, как на духу. Одним предложением рассказала, что эти два с половиной года Джан потерял из-за нее. Все было ее идеей. Йигит был ее проектом, ее инструментом, при помощи которого она легко и просто отделила Джана от Санем. Неужели в ее сердце не было ни капли жалости? Неужели ни разу не спросила себя: „Что я делаю?“ Конечно, не спросила. Столько слов, столько клятв и столько слез в глазах чужой теперь женщины. И никакого смысла. Ни крупицы. Хюма Эрдавер, ее слезы, ее раскаяния и клятвы больше не имели никакого значения, не трогали, не задевали. То, что он старался взрастить внутри себя, фантомная любовь к матери, что бросила его в раннем детстве, тогда, когда он еще говорить толком не умел - все это она раздавила острым носком своих лакированных ботинок. Утопила родного сына во лжи, оторвала душу от тела, бросила в огонь. Дала сгореть. „Я думала, что без Санем тебе будет лучше“. „Я думала, что ты забудешь и излечишься от этой любви“. Даже сам Джан не всегда верил, что сможет когда-нибудь излечиться от этой любви. Он не помнил Санем, не помнил в каждом из бесконечных дней в открытом море. Не помнил, не знал, не искал, но все равно едва не умер. Все равно слышал, видел и чувствовал. Санем была подобна миражу, подобно оазису в пустыне, к которому он шел и в конце пути врезался носом лишь в песок. Санем нигде не было. Нигде, кроме его собственного сознания. Как проклятый сверхгигант, к которому тащит всегда самой беспощадной силой притяжения, хватает за волосы на макушке и тащит, швыряет, приколачивает дуло куда-то в районе затылка. А она думала, что ей хватит сил. Как женщина, называющая себя матерью, могла собственными руками задушить родного ребенка? И почему так стреляет в висках? Джан не знал, не понимал и не хотел понимать ни благородных порывов, ни ее тяжелой жизни, ни боли, пережитой из-за отца. Он ничего не хотел знать и слушать не хотел, но слушал, разложив уши на столе, как полный кретин. Как самый доверчивый в мире ребенок слушал о любви, о предательстве, о тетушке Михрибан, обо всем на свете слушал. Будто целый чемодан воспоминаний собрал и взвалил себе на плечи, и он - этот чемодан - тащил его за шкирку к земле. И ни выбросить, ни сжечь дотла. Навсегда с ним. И вот он уже врезается носом в раскаленные угли, на зубах скрипит пепел и что-то еще. Кажется, собственная кровь, хлынувшая прямо в рот. Вокруг шумел целый мир, но он не слышал даже одного жалкого звука, не видел деревьев, не чувствовал запахов. За него молился Босфор, а он не замечал. Не замечал, как добрел до машины, не замечал, как выезжает на шоссе, не замечал, как крутит руль, ничего не замечал, отчаянно цепляясь руками за любую возможность не слететь с катушек. „Ты моя Душа“ Заткнись, мама! „Я сделала это лишь из любви к тебе“ Что ты знаешь о любви? „Я увидела в Санем эту Михрибан“ З А М О Л Ч И Ее ошибка стоила ему двух потерянных лет, стоила ему памяти, любви, дела отца. Ее ошибка стоила ему Санем. Но, может, Санем бы и так ушла. То есть без помощи матери. Ведь она же ушла. Оставила его, потерявшего память, не стала бороться. Села в поезд и уехала, не стала ждать. Проклятые сорок секунд спустя он пришел на перрон. Сорок лишних секунд размышлений - и Санем больше не было."Ты так честно и складно врешь, на всех земных языках: ''Если ты когда-то умрешь, то умрешь на моих руках''. Я так честно и складно вру, забывая свои грехи, Если я когда-то умру, то умру от твоей руки." ⒸДжио Россо
Бежать к тетушке Михрибан стало какой-то странной и дурной традицией. Он прибегал к ней всякий раз, как ребенок к матери, чтобы покаяться. Чтобы она обязательно сказала ему: „Дитя, ты ни в чем не виноват“ Тётушка Михрибан или матушка Михрибан - Джан уже давно перестал различать два этих понятия, они слились для него воедино, превратились в одно, просто засели в его голове, приварились намертво. „Матушка Михрибан“ - Помнит, как кричал подобно истерзанному зверю, задирая голову к белесым облакам, выцветшим от напряжения. И снова, в тысячный, кажется, раз уже приехал в дом, который просто-напросто не помнит. Не помнит, но приезжает, потому что здесь сердце перестает шкварчать и плеваться ядом. - Матушка Михрибан. - Входит в раскрытую настежь дверь. Женщина варит ароматный чай, запаха которого Джан совсем не слышит. - Джан, дитя. - Оборачивается на голос, который, если бы даже и хотела, забыть не смогла. Михрибан кутается в теплую шаль плотнее. - Проходи, не стой в дверях. - Я потревожил Вас снова, простите мне эту невежливость. - Он делает шаг вперед и, кажется, готов упасть. Хотя, если быть совсем честным с самим собой, Джан уже давно провалился в яму такой глубины, что самостоятельно не вылезти. - Сегодня приехала моя мать. Михрибан роняет короткий вздох. Имя Хюмы, наверное, всегда будет вонзаться под ее ногти самыми острыми иглами. - Зачем? - Госпожа Михрибан ставит на поднос две чашки-груши, конфеты, чайные ложки из серебра, какие-то цветы. - Очистить свою совесть. - Он едва стоит на ногах. - Рассказать всю историю от начала и до конца. Рассказать, как они с Йигитом помогли Санем исчезнуть из моей жизни. - Стеклянный взгляд почти безумных глаз. - Вы хотите послушать? Она кивает. Ставит поднос на низкий столик и опускает мягкую ладонь на плечо маленького мальчика, которому не повезло так быстро вырасти. „Расскажи“ - Кивает. - „Освободись“ - Просит без слов. Расскажи ей все, Джан. Начни с того, почему отец вообще ушел от нее, разбей ее сердце вдребезги, расскажи, что твоя мать натворила, как обманула, предала, поставила на колени, расскажи все до последней буквы, до самой точки. Он хочет рассказать все, вылить из своей души помойную воду, но не может. Голоса нет, как будто вырвали вместе с куском глотки, а то, что осталось превратили в кипящий вулкан. А потом его рвет на части, и силы берутся словно из ниоткуда, словно бьют наотмашь по лицу, и слова выливаются, срываются с губ подобно воронам, раздирают крыльями белую кожу на лице матушки Михрибан. Но она молчит, лишь улыбается, а Джан никак не может замолчать. Просит, умоляет себя заткнуться, потому что рассказал уже достаточно, этого хватит еще как минимум на пять жизней. Умоляет, угрожает, пытается договориться, но голова идет кругом, а язык не слушает своего хозяина, и он говорит, мириады слов выпускает из груди, реки слез, подобных жгучей магме, волчий рык и кроличью беспомощность. Но ответом ему становится лишь улыбка. Госпожа Михрибан держит его руки крепко-крепко и светит самой яркой на свете улыбкой, сотканной из прощения. - Джан. - Она мягко накрыла большую ладонь рукой. - Может, все было и так, как ты рассказываешь. И Хюма действительно подстроила ту ссору между мной и Азизом много лет назад. Но расстались мы точно не из-за нее. - Старший сын любимого мужчины поднял изумленный взгляд карих глаз. - Я вернулась на наше с ним место спустя ничтожные две минуты. Но твоего отца уже не было там, Джан. Я даже до поворота дойти не успела, как рванула со всех ног обратно, к нему. - Как это? - А вот так, дитя. Две минуты. Я была расстроена, много глупостей ему сказала. Не могла рассуждать трезво. Но вернулась спустя две минуты. Но он уже ушел. „10 минут. Я позвонила тебе спустя 10 минут. Чтобы извиниться. Я была опечалена, я запуталась, и я позвонила тебе спустя 10 минут, чтобы сказать о том, что не могла рассуждать здраво. Но твой телефон был уже недоступен.“ Он стряхнул ворох каких-то странных образов в голове. Санем внутри него выла раненной птицей, и он почти в истерическом припадке клялся, что отрежет собственные уши, только бы прекратить это. И картинки, сотни таких живых картинок, проносились перед лицом вместе с ее спутанными волосами. И он, словно слепой пес, шел на один только запах, шел за картинками, шаг за шагом, но затем снова оказывался в центре воронки, из которой не мог выйти. - Я совершила ошибку длинной в две минуты. Но, скажи мне, Джан. - Госпожа Михрибан чуть склонила голову. - Неужели я не заслужила право на ошибку длиной в две несчастных минуты? „Я не имела право на десятиминутную ошибку?“ Голова будто трещала по швам, сдерживая разрывы бомб, заглушая удары. Он освободил руки так стремительно, что Михрибан отшатнулась. Голова. Как же у него болит голова. Почему болит так, будто он умрет на этом самом месте? Почему жрет изнутри, почему тисками сжимает грудь?„ты до конца всех времен у меня в груди, и из памяти выкинуть образ твой нету сил, ты не мучь меня, не прощайся, а уходи. я-то знаю, что ты уж давно меня отпустил.“ Ⓒbillie joy
Он пальцами цепляется за длинные волосы, собирает в кулак и тянет, рвет, выдирает. Все, чтобы перестало так сильно гореть внутри. „Ты от меня отказался уже столько раз. - Санем колотит крупная дрожь. - Сказал, что больше не хочешь меня видеть, а я осталась. - Удар под дых на каждое слово. - Вернулась твоя бывшая девушка, а я осталась. - Сердце пускается в бешеный пляс. - Все говорили „Уйдет“, я говорила „Нет“, „Он не поступит так со мной“ - говорила. - Ее глаза, как два дымящихся ствола. - Но ты поступил. Ушел.„ Джан поднимает голову и врезается глазами в лицо женщины, заменившей ему мать. Ставшей ему матерью вместо той, которая сама отказалась от него. - Я этот дневник не сжигал, матушка Михрибан. - Его голос как тишина после битвы. Звенит и бьется эхом прошедших выстрелов. Дымится. - Я не отказывался от Санем точно так же, как отец не отказывался от Вас. Холодный металл кольца впивается ему в ладонь. „Ты отказалась от меня задолго до этого, Санем. Все, что ты мне говорила: Считала меня агрессивным, переносила свадьбу, говорила, что у нас проблемы“. Сердце из стали горит, как папирус. Джан уходил, забирая с собой новое воспоминание.***
Джан ушел из офиса еще днем. Никаких объяснений, никаких ответов на ее вопросы - он просто поднялся из кресла, схватил куртку и вышел, прижимая телефон плечом к уху. Сперва играл с ней подобно опытному шулеру, дергал за волосы, как маленький мальчишка, устроил перепалку, заглядывал за спину, а потом встал и просто исчез. Санем в очередной раз ловила себя на мысли, что не может довериться человеку, способному исчезнуть из ее жизни с первым дуновением ветра. „Санем!“ - Внутренний голос, от которого она уже успела тысячу раз устать, врезался в ее висок на полном ходу. Девчонка внутри была настолько противной, что хотелось ее придушить голыми руками. - „Ну, во-первых, если хочешь придушить меня, то можешь начинать, потому что я - это ты. А во-вторых, прекрати, пожалуйста, себя жалеть, девочка.“ - Голос внутри говорил словами ее матери. - „Не отрицай того, что во всем есть и твоя вина. Джан виноват, конечно, но и ты не наивная овечка“. Младшая Дивит сгорбилась, сморщилась и опустила голову на сложенные на столе руки. Не хотелось ни говорить, ни слушать. Вообще ничего не имело значения с тех самых пор, как подвеска альбатроса качнулась на его груди, приклеившись к обратной стороне ее глаз. Начиная с этого дня в груди поселился страх. Каждый день говорила себе, что уйдет, но не уходил. Гнала его прочь, но не уходил. Узнал, что выходит замуж, но не уходил. А сейчас ушел? Или драгоценная Полен вернулась? Пусть забирает своего братца и проваливает, пусть сгорит заживо, утонет, сгниет в земле. Санем Айдын даже не заметила, когда успела превратиться в то, что ненавидела больше всего на свете, не поняла, не уследила, не подавила в зародыше. Ушла с головой в работу, проекты, сметы, счета и договора, перестала думать о том, что спасать нужно в первую очередь свою душу. Но, если честно, спасать давно было нечего, потому что Джан Дивит забрал ее душу с собой еще в самый первый раз, и в каждый день без него она будто просто слишком долго спала. Он приходил - и она будто снова просыпалась, собиралась заново, вспархивала из пепла подобно фениксу, оглушая взмахами больших огненно-красных крыльев. Стоило ему только появиться в ее жизни. Санем охотно верила в то, что может жить и без него, отчаянно клялась, давила улыбку-оскал всем прохожим и напротивстоящим, наряжалась, заплетала свои длинные волосы в косы и тугие кудри, красилась так ярко, что заметили бы даже с луны, но когда он приезжал… … Мекка и Медина падали ниц. Древний Иерусалим вырастал из обломков. Атлант поднимал руки так высоко, что небо становилось белым-белым. Это происходило в каждый из разов, когда Джан приходил, появлялся перед ее глазами во всей красе. В каждый из моментов, когда улыбался, обнажая ямочку на смуглой щеке. В каждую из ночей, когда снился ей. Это произошло снова. Он пришел спустя долгие семь часов в офис и, не снимая верхней одежды, провалился всем телом в кресло напротив. Санем сперва услышала запах, потом - его дыхание, потом подняла голову, впиваясь уставшим взглядом красных глаз в ямочку над верхней губой. Затем взгляд медленно пополз к его глазам. Стеклянным. Она смахнула невидимых мух перед глазами и снова уставилась перед собой. - Зачем пришел? - Мотнула головой. Волосы, закрепленные на макушке старым карандашом, упали на плечи и стол, покачивались и танцевали. - Я скоро буду закрывать офис, ты можешь уходить. - Стерла большим пальцем усталость со лба. - Почему ты уехала, Санем? Он снова возвращался к этому разговору, и она снова пыталась задавить растущую в груди ярость, снова пыталась найти хоть одну здравую мысль в голове, снова пыталась начать дышать. Джан не давал ей даже шанса вынырнуть из ледяных вод, давил на голову, топил, ждал, пока она, наконец, утонет. И Санем тонула, целую вечность будто тонула и никак не могла сдохнуть, умирала и оживала вновь. Потом все повторялось раз за разом. Все по кругу. - По той же причине, что и ты. - Ты отказалась от меня. Не поверила, что тетрадь сжег не я. - Вырастает из кресла, и под ботинками что-то крошится и визжит. В груди плавится золото. - Эта тетрадь была не дороже тебя, Джан! - Шаг к нему. - Эта чертова тетрадь никогда не была важнее тебя! - Еще один. - В этом мире ничего не было важнее тебя! - В ушах звенит выстрел немого осознания. Санем дышит, сгребая весь воздух комнаты в охапку и заталкивая его в легкие. - Ты вспомнил? - Я вспомнил, Санем, я все, что нужно, вспомнил! - Теперь его очередь кричать, разрывать голосовые связки, драть глотку, оглушать и глохнуть самому. - И твою тетрадь, и твою любовь! - Душу стягивают черные-черные силки. - Если твоя любовь способна отказаться от меня из-за того, что я не совершал, то такая любовь мне не нужна! И ее сердце катится, цепляясь за все ухабы, вниз, катится кубарем, рвется, ломается, трещит, визжит и ноет. Падает к самым пяткам, а затем бьет в самое горло, вызывает приступ тошноты, поднимается выше, застревает костью в глотке, стучит в ушах, лопается тысячей вен и сосудов в голове. Разрывается, как ядерная бомба в Хиросиме, оставляя после себя грязно-серый гриб ядовитого облака. Мгновение. И Джан слышит, как его мозги разлетаются о стены черепной коробки. Яркий хлопок пощечины отпечатывается в его ушах, звенит еще бесконечно долгую минуту после, отнимает волю, разум, здравый смысл. Все пять ее пальцев горят на щеке подобно Гефестову огню, и он не может понять - она его просто ударила, или уже убила? Выстрелила ему в голову из дробовика, проткнула сердце стрелой? Что она сделала, что грудь сперло горячими кузнецкими клещами? Ч Т О Т Ы С О М Н О Й С Д Е Л А Л А Рваный шаг задолго до яркой вспышки осознания. Между ними расстояние ровно в десять сантиметров. Джан хватает ее пальцами за лицо, вдавливая нежную кожу подушечками. В глазах напротив ни грамма сожаления - одна лишь ослепляющая ярость. „Ударь еще“ „Бей же, ну!“ „Санем, умоляю. Бей!“ Пальцы на ее лице остаются бесконечными полосами, шрамами, отпечатками, которые она впитает, растворит в себе, встроит в свой генетический код. Не забудет, как не забыла ничего. Как не забыла ни одного взгляда, ни одного поцелуя, ни одной улыбки. Как не забыла оперу, как не забыла тату альбатроса на груди. Его пальцы так крепко врезаются в нижнюю челюсть, впиваются, царапают и сдирают кожу, что уже не отодрать. И пусть хоть кто-то попробует это сделать - он убьёт любого. Ее глаза, ее бесконечные глаза, как цветные горы, как Большой Каньон, как все семь чудес света, помноженные друг на друга и на тысячу. Как абсолютное счастье, как разрушающее горе, как рождение долгожданного ребенка, как смерть родителей. Все на свете. Все на свете оказались способны заменить только глаза Санем Айдын, в которые смотришь и превращаешься в беспомощную букашку, которые, как самый мощный тайфун, накрывают с головой, хоронят живьем. «Давай же! Целуй!» - Ее голосом в его голове тысяча приказов, и Джан повинуется. Соглашается, не раздумывая. И если сгорит, то пусть. Целует, прижимается своим лбом к ее, своим носом к ее, своими губами к ее, горит, плавится, сходит с ума. В груди наконец лопается тугая струна и лепит пощёчину - совсем такую же, как Санем минуту назад. Бьет, ломает, ставит на колени и возводит на Голгофу. Она - распятие, к которому Джан Дивит сам себя прибил гвоздями. И не жалеет. И Он целует, целует, бесконечно целует. Сминает грубыми пальцами острые плечи и боится, что сейчас она его оттолкнёт. Боится, прячется с головой под подушку, жмурит глаза. Боится. Как же он боится, Милостивый Аллах, как он боится. Умирает. Санем не отталкивает. Поддевает тонкими пальцами ворот рубашки, тянет на себя, еще ближе, так близко, чтобы врасти в него всем телом. Поднимается на носочки и прижимается. Она прижимается! Восстаёт из мертвых. Она целует тысячу веков назад и сотни тысяч веков вперед. Целует, и Джан думает, мол, с места мне не сойти, если есть на свете что-то лучше. Клянется, что ее губы лучше, чем возможность вознестись к Раю.