Семейные прения

Она взаправду пришла. Замерла на пороге, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, а руки опять в карманах непотребной толстовки спрятала. Стоит в своих разодранных джинсах, такая маленькая, такая хрупкая, а упрямства на целую роту хватит, уж он то не по рассказам об этом знал. И оттого так дико неправильно, неестественно видеть её столь застенчивой, потерянной, сломленной, будто призрак себя — не настоящая, словно ему всё привиделось, приснилось в сладкой истомене, и не было ничего: ни громких криков, ни тихих вздохов, ни стонов, ни томного шёпота. Сам себе выдумал… Но вот она. Здесь. И не почудилось ему ничего, ведь на колене белела отметина — светлый еле заметный рубец, но он то отлично его видел, даже сквозь бахрому поверх разреза в её нелепейших «левисах». Сам — лично — ставил, зализывал рану после, так что и каждую мельчайшую нотку во вкусе наизусть перечислить может, её кровь всегда ощущается солнцем. Черт, почти и не верил, почти не надеялся… Пальцы сжались в кулаки, когда Рей, увидев обернувшуюся к ней Лею, а за фигурой той и его самого, немигающим взглядом пересчитывающего все ли веснушки на месте, не появилось ли новых на поцелованной теплом бархатной коже, сразу опустила глаза в пол, что-то приглушённо отвечая зашедшей следом Эмилин Холдо. Та улыбнулась, чуть склоняя голову и легко подтолкнула вперёд — к нему! — навстречу. И его малышка пошла, сама, добровольно, хоть и ноги заметно тряслись, даже со стороны видно. — Бен, — мать больше никакой роли вообще не играла, ни малой, ни тем более большой, поэтому Кайло с мирно отключившейся от сладостного трепета совестью даже бровью не повёл в её сторону — всё потом, всё неважно, — обещай мне. Но Лея не была бы собой, если своего не добилась. — Обещай, — она вцепилась в его руку, впиваясь ногтями в кожу, — мы встретимся и продолжим разговор. И разум встряхнулся, перезагрузился как будто, встали на место все шестерёнки, заводя приглушённый было мотор. — У тебя есть моё слово, — прозвучало крайне надломлено. Мать кивнула, вставая на встречу новопришедшим, и приобняла за плечи Рей, чьи волосы опять — да сколько же можно! — прятались, скрученные в три небрежных пучка. А та улыбнулась ей так открыто и искренне, что страшный зверь ревности в глубине груди вновь вскинул голову, ехидно подскрёбывая уже заметно расшатанные петли замка, запирающего его покрепче и пряча подальше. Совсем немного осталось, скоро уж выпущу. Кайло поднялся следом, принимая вежливый поцелуй в щёку от Эмилин и отвечая стандартные формальности приветствия, да глаза всё равно от желанного девичьего лица оторвать не мог. А та на него не смотрела. Не смотрела пока Холдо болтала что-то о важности семьи и поездке, не смотрела пока Лея желала удачного разговора и напутствовала чушь о терпении, не смотрела пока обе женщины удалялись, оставляя их наедине, на сколько возможно применять это понятия для публичного места, хоть и находящегося в той ещё клоаке. И не смотрела теперь, боязливо присев на край стула и уставившись в металлическую поверхность стола, словно среди сотен царапин и разводов могла прочитать все ответы на повисшее в воздухе невысказанные вопросы. Пока невысказанные. — Рей, — имя растаяло на языке, растворилось карамельным мороженым, оставив привкус истлевающей сладости, да холодный озноб, пробуждающий давно забытое чувство сомнения, — посмотри на меня. На её предплечьях по-прежнему переплетались фенечки — те не мог скрыть до конца и плотный рукав толстовки, непривычно тёмного цвета, грязным пятном смотрящейся на его солнечной светлой девочке. А пальцы, все перечёркнутые белесыми короткими чёрточками — следы одной из их ссор, когда зеркалу не повезло попасться под руку — дёргано барабанили поломанными ноготками ритм нервной мелодии, набатом отдающейся в висках Кайло, словно ему к ушам привязали бумбокс и выкрутили до предела валкодер. — Рей, — нужно подтверждение, знак, подсказка, что она сменила правила, переменила сторону… нет, не переменила — вернулась, — ты сама сюда пришла. Рей зажмурилась, плотно сцепляя длинные ресницы, сморщила носик, сразу становясь похожей на себя пятилетнюю, а затем чуть покачала головой, будто бесшумно сама с собой спорила, договаривалась. И мысленный диалог положительно не закончился, потому как подбородок опустился ещё ниже и плечи поникли, словно притяжение грязного пола было высшей силой тяготения во всём этом гребаном отвратительном зале. Кайло уже закипать начал, изо всех сил сдерживая позывы горячей злобы, раскалённой до бела, плескающейся, даже не ледяной — отрезвляющей, поскольку для него-то единственной гравитацией была, есть и будет — она. Его сверкающая звезда, дышащая планета, личная галактика со своим значительным, всеобъемлющим гравитационном полем, сопротивляться которому бессмысленно, невозможно, всё равно как не дышать, задыхаться — не смог раньше, не сможет и дальше. Никогда уже не получится. Как вдруг тихо, совсем приглушённо донеслось: — Прости меня. Он сначала думал — ослышался. Но Рей плотно сжала губы — в тонкую линию, съедая весь цвет спелой малины — и, немного замешкавшись, выигрывая ещё пару секунд на дыхание, вскинула кроткий взгляд исподлобья, встретилась своими до умопомрачения прекрасными глазами цвета спелых орехов с его — наяву потемневшими, чернее графита. Ох, наконец-то! И повторила: — Прости меня, Кайло. Чёрт! Все предохранители разом перегорели, вылетели пробки последних сдерживающих цепей терпения, коротнув так ярко и так пламенно — не менее трехсот вольт прошило, уж точно. Волосы на затылке дыбом встали, когда по щекам его девочки, его малышки прочертились солёные кривые слёз, сбежали по тонкой шее, чуть задержавшись на точеных ключицах, и пропали за горловым вырезом, растворяясь в плотной ткани, столь грубой, наверняка царапающей. И весь мир сузился до одной простой мысли: проследить влажный путь, увидеть куда катится капля, не дать исчезнуть этому вещественному доказательству. Ведь это — её извинения, её искупление, и он хочет впитать сполна. Кайло не помнил, как встал, с оглушительным скрежетом сдвигая свой стул. Не помнил, как подхватил Рей за плечи, просто сгребая её за собой, как пушинку вздёргивая вверх — она для него никогда ничего и не весила. Не помнил, как размашистым шагом, кинув предупредительный испепеляющий взгляд на замершую официантку, шёл к двери с облупившейся краской, обшарпанной и грязной, как вся эта чёртова забегаловка. И как задвинул засов в узкой — и рук в ширь не раздвинуть, локти в стенку уткнуться — однако на удивление чистой кабинке сортира тоже не помнил. Зато отчётливо запомнил Рей, безропотно развернувшуюся к нему, чуть не упавшую, наткнувшись на белый фаянс унитаза, но так широко улыбающуюся; пока его руки цинично рвали прочь с хрупкого тела эту тёмную дешевую тряпку, недостойную и называться одеждой, оскорбляющую всё её существо — не меньше. Пачкавшую… — Знаешь, я ведь правда хотела уйти, давно ещё, до того, как узнала про родителей, — голос Рей звучал приглушённо, надломлено, — это просто стало последней каплей. Люк убедил, что поможет мне, что есть лишь один способ, чтобы ты меня больше никогда не нашёл. Не достал… Она и не попыталась прикрыться, помешать его пальцам обвести, погладить, проверить каждую светлевшую отметину — метку, и в памяти плыли живые картины всех их появлений: как после каждой ссоры, после каждого примирения, иногда ножом, иногда зубами с обоюдным упоением вырисовывали вместе прекраснейшие рисунки, настоящие произведения их любви, расцветающие на атласе живого холста — на бархате золотистой нежной кожи. Такой нежной, мгновенно покрывшейся мурашками, как только холодный воздух свободно облизал острые лопатки, плоский живот, голую грудь — его малышка так и невзлюбила лифчики, неведомая вендетта, делившая участь обувки. — Но что бы я не делала, сколько бы не пыталась бороться с собой… Не могу. Понимаю, что это всё ненормально… Но не могу. Ты мне каждую ночь снишься, я, кажется, с ума схожу. Даже иногда вижу тебя, как в галлюцинациях. И чем дольше мы не вместе, тем мне хуже становится. Что ты натворил? Что со мной сделал? — С каждым словом её тон становился всё увереннее, а в конце Рей вдруг коротко рассмеялась, невесело — злобно, истерически. — Молчи, Рей, - это она с ним много всего сотворила. Уж в этом они равны. Она глубоко вздохнула несколько раз, успокаиваясь, и уткнулась ему в солнечное сплетение, защекотала горячим дыханием, окутывая до последней ноты знакомым запахом. И обычно ему это нравилось, так нравилось — словами не передать, но сейчас не то, не подходящее. Сейчас хотелось другого. Хотелось видеть. Кайло прочертил ладонью вверх по её предплечью, по линии челюсти, приласкал мимолётно, почти неощутимо по скуле, и запустил пальцы в волосы, с поистине дьявольским удовольствием, затопившим волной блаженного экстаза, срывая один за другим все пучки, больно дёргая за резинки — до задушенного всхлипа сквозь сжатые зубы где-то у него на груди — распустил волну длинных волос… с ощутимо дрогнувшим сердцем подмечая насколько они стали короче. Кисть сама сжалась в кулак, зажимая остатки былой красоты, ныне обстриженной, обрезанной неровно и криво чуть выше плечей, и шейные позвонки до конца не прикрывает. Рей зашипела разъярённой кошкой, когда Кайло потянул её за скальп от себя, силой разворачивая — поднимая — лицо выше, навстречу. В уголках широко распахнутых девичьих глаз вновь встали слёзы, и вторая рука потянулась стереть, забрать те себе, ласкающе нежно, обманчиво бережно проведя костяшками пальцев по нижнему веку до самого виска. — Никогда больше не отрезай волосы, — голос хрипел и срывался от рванного дыхания, одного на двоих делившегося в замкнутом пространстве их сомкнувшегося голубоватыми плиточными стенами мира. А Рей — вот упрямая — смотрела в ответ смело, прямо, не было больше ни страха в глубине радужки, ни смущения, только топящая, всепоглощающая алчность. О, ей прекрасно известно какую власть над ним простирает одно её существование, любой невесомый вздох. Рука дрогнула, усиливая натяжение, — не смей, Рей. — Не буду, — прорычала та и сама подалась навстречу, встала на цыпочки, вцепилась тонкими пальчиками в лацканы его куртки. И он склонился, встретил родные губы, с жаждой умирающего без воды в пустыне, ведь они — оазис, вся она — оазис. Волшебный мираж, островок счастья в пучине уже давно закаменевшей, иссохшей Сахары его жизни. Только его. Его и ничья больше. Рей вновь заплакала, когда руки Кайло вжали её в себя, протащили наверх, скребя нежной кожей по грубому ворсу его одежды, ближе, ещё ближе, ставя ногами на ободок предательски громко загудевшей под подошвами её кед сидушки, а губы не отрываясь целовали, кусали, кромсали нежные уста до металлического привкуса сладкой, как мёд, родной крови. Соль и сладость смешались на языке, осели на рецепторах взрывами ярчайших фейерверков — а ведь когда-то он не терпел её слёз, гребаный дурак. Она сама вжалась плотнее, крепко сомкнула кольцо объятий на шее, тесней анаконды обвивая свою жертву — теперь они вровень, теперь им удобно. Выдохнула ему в рот, дурманя в сто крат сильнее, как будто ещё было куда сильнее, и коготки заскребли в глубине его тёмных кудрей, играясь с искрящимися нервами. Всё между ними лишнее, всё должно исчезнуть сейчас — в момент. Нужнее кислорода подтвердить своё право — она его. Вся его. И Кайло в мгновение ока сорвал эти её нелепейшие драные джинсы, спустил до колен вместе с ненужными больше трусиками, оставляя путами на ногах. А пальцы пробежались вверх до бёдер, почти не касаясь, невесомо, дразнясь лишь, чтобы в следующую секунду скользнуть между уже влажных складок, срывая с губ Рей громкий стон, захлебнувшейся судорожным вздохом, когда он ввёл в неё сразу два — указательный и средний — чуть согнув и поглаживая изнутри. Но это тоже лишнее, вовсе ненужное — Рей уже готовая, изнемогающая, и Кайло резко сдёрнул её вниз, в одно движение разворачивая к себе спиной, пока она упёрлась вспотевшими руками в бачок, скользя на гладком фаянсе и обламывая последние целые ногти, лишь бы зацепиться, удержаться. Надавил рукой на изящную поясницу — даже на той виднелись созвездия веснушек — пока Рей не выгнулась соблазнительно, правильно, стукаясь коленями об унитаз. Место отвратительное, премерзкое, как сама мысль отыметь его малышку согнув над толчком, но ничего не имело значение; в голове болезненно пульсировали, бились в конвульсиях, накопленные за полгода обида, желание, страх, заглушая любые иные здравые помыслы. Сейчас нужно одно — подчинение, полное поглощение. И он получит своё. Кайло отстранился, быстро расправляясь с пряжкой ремня на собственных джинсах, с собственническим восторгом встречая сразу же нашедшей его испуганный взгляд глаз цвета орехов. Ему хотелось сказать, обещать: он никуда не денется, не уйдёт, ни сейчас, ни потом. Но слова не лезли из горла, ведь она ушла, сбежала. Вернулась. Длинные пальцы крепко сжали стройные бёдра Рей, и его бледная, белёсая кожа контрастировала с её смуглой, золотистой, выделялась, как шрамы, причудливым орнаментом разбегающиеся по всему девичьему телу. Может поэтому он и ставил на ней свои метки, закрашивал собой постепенно, зарисовывал золото мелом, топил всё её в своём, в себе. И продолжит, жаль прямо сейчас не может. Забавно, всё когда-то началось со случайных порезов наивности, развивалось под эгидой вечно режущих казусов привязанности, а воплотилось в бритвенно-острую обоюдную зависимость. Впрочем, вроде бы, этого когда-то и хотелось. Этого же? Рей дёрнулась, захныкав, когда Кайло вошёл в неё резко, глубоко, не давая привыкнуть, вспомнить. И начала скулить по животному — воюще — не человечьи, плотно зажмуриваясь и до боли прикусывая губу, лишь бы заткнуться, не выдать их; стоило ему набрать темп, ускориться, не щадя вбиваясь в неё бёдрами, с каждым толчком вдалбливая её в холодную стену, куда она уже уткнулась взмокшим лбом, не выдерживая. Его тяжёлые вздохи смешивались с её подвываниями, накладывались на шлепки кожи о кожу, на влажные чавкающие звуки их возбуждения. Кайло уже чувствовал, как жар поднимается вверх по позвоночнику, опаляет огнём изнутри, раскалённой лавой кипит, сжигая любые сомнения. И почувствовал, как Рей напряглась, сжимая пальцы в кулаки, наверняка ногтями до красных лунок впиваясь в кожу — она это любит, ей без боли никак, никогда, в конце концов это ведь он её учил, воспитывал под себя, собирал как мозаику — и начала подмахивать навстречу сама, приближая свою разрядку. Сейчас её удовольствие в планы не входило, не заслужила, не за предательство. Может позже. Поэтому Кайло потянулся рукой к тонкой шее, сжал плотно сильными пальцами, перекрывая поток кислорода. И Рей потерялась в ощущениях, отвлеклась, открывая широко рот, пытаясь хоть глоток воздуха сделать, засучила руками по стене, словно спасение там искала. А спасение не там, спасение — он. Кайло двинулся последние два размашистых раза и замер, содрогаясь всем телом, сжимая руки непозволительно сильно, утыкаясь лбом в мокрую солёную девичью спину, пока в голове пустота эйфории и только одно слово по кругу, как в сломанном диктофоне: его, его, его… Рей со всей силы заехала ему по лицу ладонью, но как-то косо, будто бы вскользь; и Кайло пришел в себя, разжал пальцы, позволяя той опасть на пол, закашливаясь, буквально давясь возможностью дышать. Она вся дрожала, растирая пострадавшую шею и смотрела на него искоса, зло, однако, без страха — сама ведь всё знала, всё понимала, не по годам умная девочка. Его малышка. Снаружи, за дверью доносился шум, и им уже давно пора уходить, пока официантка не вызвала копов. Кайло брезгливо откинул с ноги лоскут погибшей чёрной толстовки, теперь та на своём положенном месте — месте половой тряпки, застёгивая ремень и оправляя сбившуюся одежду. И подал Рей руку, помогая встать, легко поднимая на дрожащие ноги, как только маленькая ладошка оказалась в его крупной кисти. Чтобы после вернуть на место её бельё и джинсы, внутренне уговаривая себя не выкидывать те в ближайшую мусорку. По крайней мере не здесь. Куртка, накинутая ей на плечи, неимоверна большая по сравнению с её телом, Рей потонула в той, увязла как в болоте — временно подойдёт, всё лучше того, что было надето раньше. Нормальная одежда уже слишком долго дожидалась свою хозяйку, а носить непотребщину он ей в жизни никогда не позволит больше. Сожжёт на фиг, от души поливая бензином, пока не останется пылящийся пепел, легко уносимый ветром подальше и навсегда. — Пошли, Рей, — Кайло вновь протянул ей ладонь, щелкая засовом замка. — Куда? — Она не поняла ничего, нахмурилась, но руку вложила, сама крепко сжимая пальцы. — Лея приедет за мной через час. Его полные губы растянулись в кривой ухмылке, а внутри сорвавшиеся с цепей, взломавшие замки демоны уже истекали слюной, звонко клацали клыками, злые, оголодавшие. Им долго пришлось сидеть взаперти. — Домой, Рей, — она ему задолжала, — домой.