Злобный кролик Питер и мейсенский сервиз

Жемчужный муслин нового складчатого платья и бокал сухого белого шампанского с ягодным пирожным способны утолить любые временные печали и развеять тоску сердца юной леди. Накануне Лиззи получила приглашение на музыкальный вечер, равно как ее родители и брат. Это было странно, вяжуще горько, ведь в том доме уже около четырех лет не давали званых фортепьянных концертов. «Я выписал пианиста из Вены, моя Лиззи, — взахлеб писал Сиэль в сопроводительном письме, — он совершенно изумительный, как пятнадцатилетнее вино, убедишься сама!..» И она поехала, конечно: взяла экипаж и прибыла раньше семьи. Матери и отцу солгали о том, что Сиэль случайным образом выжил, бережно относясь к их рассудку. Эдвард понял сам, а слова Лиззи и ее истерика, за которую было теперь стыдно, только подтвердили его подозрения. С братом она по этому поводу не говорила — между ними после возвращения Лиззи установилось осторожное молчание. Эдвард боялся ее ранить, а Лиззи только и делала, что вышивала шелком дни напролет, тренировалась или сидела у окна, глядя на по-зимнему уже темную громаду леса. Видишь ли ты сны, милый Сиэль? — мысленно обращалась она к нему, просыпаясь по утрам. Вспоминаешь ли наше счастливое детство, возлюбленный мой? — спрашивала она, завтракая утренним пудингом и не ощущая вкуса. Каждую ночь она видела его смерть, которую не смогла предотвратить, поскольку была тогда слишком мала. — Леди, мы ждали вас, — приветствовал ее Танака, подавая руку. Лиззи кивнула и посмотрела ему за плечо: Сиэль выскочил на лестницу в одном легком пиджачке, накинутом поверх шелковой сорочки. Впрочем, хватит с нее лжи. Никакой он ей не возлюбленный, никакой не «милый». Она поклонилась и улыбнулась, опустив ресницы. — Родители и Эдвард приедут к вечеру, — объяснила она неловким и чужим тоном. — Я просто... — Понимаю! Понимаю! — воскликнул он и повел ее в дом. — Я так рад тебя видеть, Лиззи! — Сиэль, ты простудишься, не стоило встречать меня в таком виде, — смущенно ответила Лиззи. Он засмеялся и посмотрел на нее вдруг жестоким и холодным блеском глаз. — Я же не мой брат, Лиззи! — весело сказал он. — И не настолько хрупок здоровьем. После этих слов она окончательно оробела, но вместе с тем ощутила какое-то глухое нехорошее чувство в глубине души. В банкетном зале ей представили венского пианиста — нервного молодого мужчину с черными, как два колодца, глазами под длинными ресницами. Он поцеловал ей руку и посмотрел столь пронизывающе, что у нее загорелись щеки. Больше гостей пока не было. По залу сновали бледные слуги с сухими незаинтересованными лицами, и Лиззи, попробовав легкий десерт и пригубив шампанского, в отчаянии стала искать взглядом Танаку; ей было не по себе среди незнакомцев. — Маркизе нехорошо? — вкрадчивый тихий голос, мягкие шаги. Она резко обернулась и увидела Гробовщика, по случаю приодетого в костюм вместо обычного балахона. — Вы тоже здесь... — Где мне быть еще, миледи? Вы же знаете, я — страж и защита вашего жениха. — Душно, я выйду в сад, — сказала Лиззи. Гробовщик насмешливо поклонился. Сиэль беззаботно болтал с пианистом у окна, и ей удалось выскользнуть незамеченной. Сумерки подкрались тихо, как убийца в нищем лондонском квартале. Кутаясь в пальто, Лиззи ходила по узким тропинкам, завороженная мерцанием огней в сизом тумане и льющимся плеском мраморных фонтанов. Из открытого окна сверху сочилась нежная музыка — венский пианист пока разогревался, готовясь к прибытию других гостей. Был ведь еще один подобный вечер со времен трагедии, вспомнила Лиззи, ненавидя себя. Тот день, когда она, капризная избалованная дура, швырнула фамильный перстень на пол и разбила его. Когда «Сиэль» в ответ ей сам запальчиво выкинул его в сад. Лиззи потом видела этот перстень — его починили — на худой мальчишеской руке, и думать забыла о случившемся, хотя в тот вечер от отчаяния готова была, точно служанка, ползать по земле под окном в зарослях розовых кустов, лишь бы отыскать сокровище, с которым обошлась так опрометчиво и жестоко. Она вытерла глаза и присела, заметив обломанную розу. Шип больно впился ей под ноготь, но Лиззи только стиснула зубы и наконец смогла отломить крепкий стебель. И тут же от неожиданности отскочила на шаг, едва не выронив цветок. Маленькая белая тень испуганно метнулась мимо ее колыхнувшейся муслиновой юбки и сиганула через небольшой черный канальчик. — Боже, — развеселилась Лиззи и сорвалась с места. — Откуда ты здесь?.. Она преследовала его, отчего-то не думая о том, что туфли выпачкаются в осенней грязи, а ленты на платье могут зацепиться за что-нибудь, ее охватил неведомый азарт. Поэтому чуть не сбила с ног Сиэля, вдруг выросшего под зеленой плющевой аркой. Она коротко вскрикнула, отшатнулась, а он со смехом подхватил ее за руку. Они закружились, чтобы не упасть. — Лиззи, безлюдный сад не место для танцев! — хихикнул он и не отпускал ее. Лиззи, скосив глаза, смотрела, как удирает ее быстрый кролик, сверкая белым мехом и отталкиваясь сильными задними лапами, пока совсем не исчез в черноте. — Я увидела кролика... — Правда?.. — Захотелось его поймать, — она поджала губы, осознавая, что слова ее бессмысленны, и выпрямилась. — Прости, Сиэль. Я потеряла счет времени. Люблю этот сад. — Идем, твоя семья приехала. Они быстро зашагали к дому. И как ему не холодно, размышляла Лиззи и с подкатывающим ужасом сглатывала, а к губам прилипала глупая кукольная улыбка. Предательница! Предательница! — Быть может, ты выпила слишком много вина, — ехидно заметил Сиэль, и у Лиззи слегка отогрелось сердце. — Это не твой белый кролик, — прошептал он с едва слышной злобой, и Лиззи запнулась. — Что?.. — Лиз! — отчаянно крикнули от парадного входа. Лиззи с облегчением подхватила юбки и взбежала на крыльцо. Она налетела на брата с горячими объятиями, зарываясь лицом в теплый распах его осеннего пальто, и Эдвард подхватил ее, тревожно обнимая в ответ. Потом всё как-то закружилось. Прибыли еще два благородных семейства с юными наследниками, хищно оглядывались, ища сплетен и вестей. Мидфорды держались отстраненно-вежливо, и Лиззи ощущала смутную гордость за них. Она и Эдвард танцевали друг с другом и с остальными. Она кружилась в вальсе с Сиэлем, а потом венский пианист печально поведал, что будет играть «Годы странствий». … — Я даже слышала, что лже-граф любил ходить по балам, переодевшись дамой... — шептали позади нее. — О, какой стыд! Газеты пишут, что мальчишка позволял себе слишком многое. Что же с ним будет, отчего лжеца всё еще не нашли? — Его найдут и арестуют, полагаю. Столь извращенная натура... королеве и раньше следовало догадаться... Лиззи обернулась и молча уставилась на двух сестер-сплетниц. Слова, которыми следовало закрыть им рты, душили ее. — Элизабет? — вежливо поинтересовалась старшая. — Ты в порядке? «Элизабет» прозвучало от нее почти издевкой. По телу пробежал огонь. Она отвернулась и зло уставилась на рояль. На подоконнике у открытого окна за ним фривольно сидел Сиэль, закинув ногу на ногу, тут же к стене прижимался расслабленный Гробовщик. Сиэль нашел взглядом ее взгляд и улыбнулся. Играли «Vallée d'Obermann», печальную и томительную. Лиззи, слушавшая поначалу вполуха, довольно быстро почувствовала волнение и подступающие к глазам слезы. Когда после тихого шепота-повторения музыка вдруг сорвалась в крещендо, она сильно вздрогнула и вцепилась в подлокотники до боли в пальцах. Она не была знакома с этим произведением раньше, но увидела вдруг перед глазами образ бредущего по ночному утесу человека, который держал себя за плечи, сгорбившись, лишь бы не упасть от порывов лютого ветра — и не сорваться со скалы в бушующее черное море. И вновь — после тишины и ложного покоя вернулась печальная главная тема. Лиззи выдохнула, сколько еще продлится эта мука?.. У нее не было сил дотерпеть до самого конца. Пианист вдруг открыл плотно сомкнутые глаза, резко повернув голову, и вцепился взглядом в первый ряд — и ей показалось, что он посмотрел прямо на нее, а его страшные глаза перестали принадлежать ему, и стали частью самых тяжёлых ее кошмаров. — Знаете ли вы, — тихо зашептал голос, и ее щеки коснулась упавшая прядь, — миледи, историю этой пьесы, такой неловкой и юной, такой откровенной?.. — Я видела вас только что у окна, мистер Гробовщик, — растерялась Лиззи. Он тонко улыбнулся и разжал пальцы. — Лист назвал эту, центральную часть «Странствий», по имени одного книжного героя — юноши, знающего, что такое мучительные сомнения. Это очень современная музыкальная история. Вот только герои всё молодеют, понимаете, маркиза?.. Страдания юности неповторимы, и герой уже не романа, а самого Листа, его Оберман, сладостно тонет в них — слышите, музыка стала счастливее, точно он разрешил свои дилеммы и ответил на вопросы «кто я?» и «ради чего я?»... Вот только это неправда. И пьеса сама говорит о том, что герой никогда не обретет покой. — Я не желаю слушать, — пробормотала Лиззи, а музыка вновь с насмешкой вернулась к изначальной теме, только стала еще прозрачнее, еще призрачнее и еще печальнее. — Чего вы хотите? — почти ласково поинтересовался Гробовщик, проводя длинным ногтем по ее щеке. Она замерла, не в силах двинуться. — Вы не человек, — пробормотала она со страхом, понимая, что теряет ощущение реальности: даже спинка креслица и та поплыла. А музыка превратилась в искрящийся водопад, срываясь бешеным, тревожным, больным биением сердца, у нее перехватило дыхание, и ей хотелось закрыть уши и забыть эту мелодию навсегда. — Ох, не волнуйтесь об этом, — мягко отозвался Гробовщик. После «Долины Обермана» пианист ломанным голосом попросил перерыв, и его с жидкими хлопками отправили выпить прозрачного чистого вина и перекусить. Лиззи воспользовалась этим и торопливо ушла из залы, задыхаясь. Она стояла у парадной лестницы, глядя вверх, и видела плывущий в свете десятков свечей силуэт мальчика, которого быть здесь не могло. В последний раз она видела его, когда сама возвышалась над ним — он глядел на нее изумленными глазами с того самого места, где она стояла сейчас, в дорожном плаще, вымокшем от хлеставшего снаружи ливня, в слегка сбитом цилиндре, под которым было бледное лицо, растрепанные волосы, обескровленная линия рта, а на одной щеке темнела ссадина от удара чьего-то кулака. Руки затряслись. Лиззи вцепилась в муслин и тяжелым шагом двинулась вверх. Тело ломило как после выматывающего урока фехтования. Сумрак, мерцание, неровный предательский свет — всё это навевало на нее тоску, горечь, боль, и из неверного окружения рождались картинки почти фотографические — они наслаивались на настоящее с жестокой издевкой, которую она заслужила. Вот она, девятилетняя, легко прыгает по ступенькам парадной лестницы вниз, поскольку слишком нетерпелива, чтобы ждать, когда Сиэль насытится подаренной его дядей новой книжкой и соизволит, наконец, выйти с нею и ее няней на прогулку. Настроение у нее просто замечательное, потому что ее на целую неделю привезли к Фантомхайвам. Никаких уроков, строгой матери и шпаги, только лето, лодочные прогулки, охапки цветов и корзины лесных ягод, молочные десерты, сказки тети Рейчел и завораживающие истории элегантной тети Анны, которая тоже приехала погостить. Она запинается на последней ступеньке, и задумчиво идущий в сторону лестницы близнец Сиэля испуганно подбегает к ней, но поймать не успевает. Позже они сидят на этой же ступеньке и болтают, а Лиззи делает вид, что ее коленям вовсе не больно, ладони ее не ссажены, и ей не обидно, что Сиэль никак не выйдет из комнаты — она делает вид, потому что ему-то всё равно хуже, ведь из-за проклятой астмы у него не будет просто лета, речных прогулок, холодного мороженого с ягодами, скачек верхом на лошади и котят деревенской кошки, которых Сиэль прячет в деревянном ящике, обложенном теплыми тряпками, на заднем дворе. Ей жаль его. А еще она каждый раз немного робеет и ей неловко — он так похож на Сиэля, но она мало знает его, у него лицо Сиэля, но характер — совершенно иной. Они разные, как день и ночь. Еще одно воспоминание, всего-то годичной давности: она так грустила из-за тетушки Анны, что «Сиэль», заметив это, пригласил ее отправиться в Лондон — проехаться по магазинам, закупиться рождественскими подарками и прочей ерундой. Она примчалась на экипаже вместе с Паулой, цепенея от радости, ей открыли слуги, а «Сиэль» уже ждал внизу, изящно покачивая тросточкой. Он улыбался ей, хотя Лиззи знала, что даже это дается ему с трудом. Она хотела видеть радость на его лице и была счастлива даже тем, что оно немного светлеет, когда он встречается с ней глазами. … — Леди не пристало убегать с праздника, куда ее пригласили друзья, — сказал Танака, после стука войдя в спальню, которую она всегда занимала, когда оставалась в этом доме на ночь, и вкатил тележку с легким ужином. — Однако я подумал, что леди Элизабет чувствует себя дурно и лучше будет ей перекусить, умыться и поскорее лечь спать, и всё объяснил господину Сиэлю и ее дорогой семье. — Спасибо, — безжизненно отозвалась она, садясь на кровати, на которую легла в чем была, не расстилая. — Пригласите, пожалуйста, ко мне Паулу чуть позже. — Слушаю вас, миледи. А теперь ешьте. Вы должны быть сильной и крепкой. Лиззи растерянно отправила в рот ложку, проглотила, погруженная в свои мысли, и только после этого подняла глаза на Танаку, всё еще учтиво стоявшего у окна. — Почему я должна быть сильной и крепкой? — шепотом спросила она. — Сиэль всегда говорил, что ему нужна веселая и легкомысленная глупышка-жена!.. — Если вы спрашиваете мнения у старого дворецкого, леди Элизабет, — слегка улыбнулся Танака, наклоняя голову, — то я отвечу вам, что мой господин, попавший в беду, нуждается в сильном и верном друге. Чтобы вернуть всё на свои места и вновь защищать своих друзей и близких. Лиззи медленно ела, думая только о том, как устала от самой себя. Танака налил ей чаю с молоком и, коротко поклонившись, ушел. Она потянулась за сложенной салфеткой. Из мягко распахнувшихся складок выкатилась тусклая монета. Лиззи с удивлением подцепила ее пальцами и подняла, чтобы рассмотреть — и сердце вновь зашлось, поскольку это была не монета, а белая фишка для настольной игры от компании «Фантом». Тот самый кролик Питер, который уже три года являлся лицом компании и был знаком каждому английскому ребенку, от аристократов до беднейших мещан. Лиззи оглянулась на дверь, точно ожидая объяснений, но Танаки уже и след простыл. Кто знает, может быть, Питер оказался завернутым в салфетку случайно — старик рассеян и давно потерял былую хватку, он же не идеальный Себастьян; быть может, эта фишка оказалась случайно спасшейся из всех вещей и игрушек от «Фантома», что были в поместье — всех вещей, которые вернувшийся Сиэль отчего-то решил выбросить. Лиззи было всё равно, она воровато спрятала маленького белого кролика в корсаж и почувствовала, наконец, уверенность. Словно ее слабая девичья рука, наконец, взялась за эфес и обрела силу, какая была дарована лишь ей одной. Ее поломанная облетающая роза стояла в узкой вазе на подоконнике. Фишка жгла ей кожу, как жгло ей глаза весь вечер слезами, она сидела на неразобранной постели, быстро дыша, смотрела в окно на луну, укрытую морозными темными облаками, сердце ее колотилось в ушах, звенело внутри еще той странной, сводящей с ума музыкой — и не болело ничего. Только злость билась в ней — и новое пламя, которое она вот-вот была готова назвать по имени.