Край света и тьмы

После духоты жарко натопленной комнаты пахнущий морем ветерок казался нектаром. Де Сарде глубоко вдохнула прохладный вечерний воздух и предложила: — Давай немного прогуляемся? Они с Куртом только что покинули дворец после нескольких партий в покер в компании Константина. Ей хотелось хоть как-то развеять гнетущее ощущение, оставшееся после игры. Кузен изо всех сил бодрился, старательно притворялся, что с ним «все в порядке», что все, как в старые добрые времена — они снова сидят втроем, пьют, играют и болтают о пустяках. Но она смотрела сквозь надетую им маску, будто сквозь стекло, и отчетливо видела, насколько все не «в порядке». И ее пугали не столько темные вены, проступившие сквозь его бледную кожу, не столько неровное, слегка затрудненное дыхание, сколько сам факт притворства. В прежние времена ему бы и в голову не пришло ее дурачить, даже из самых лучших побуждений. Константин, которого она знала, картинно закатывал бы глаза, ныл о том, как он страдает и без конца переспрашивал бы, точно ли дорогая кузина понимает, насколько ему плохо? От фальшивого оптимизма ей было в сотню раз хуже, чем от капризов. Курт в этот вечер помалкивал, что, впрочем, бывало с ним часто. И лицемерить, подыгрывая Константину, приходилось ей самой. Сейчас она не понимала, зачем это делала. В груди де Сарде и так непрерывно жгло от сочувствия, вины и беспомощности. А теперь она почувствовала себя еще и ужасно одинокой без привычной честности между ней и Константином. Ей захотелось отвлечься, стряхнуть тягостные мысли. — Так не терпится с кем-то подраться? — хмуро проворчал Курт после паузы. Он угадал, хотя проворчал, похоже, только по привычке осуждать ее сомнительные идеи. Они уже шагали куда-то в сторону темных подворотен Медного квартала. И раз Курт не попытался ее остановить, значит и сам не возражал против незапланированной драки. Должно быть, просто задумался о чем-то своем. Де Сарде бросила на него быстрый внимательный взгляд, убедилась, что Курт выглядит куда более мрачным, чем обычно, и решила, что непременно расспросит об этом дома. А пока она действительно была не против убить пару-тройку мерзавцев, чтобы облегчить тяжесть, стиснувшую грудь. Это помогло, но лишь чуть-чуть. Когда они вернулись, избавив город от шестерых грабителей, де Сарде позвала Курта в библиотеку, усадила у камина и приказала служанке принести им подогретого вина. Некоторое время они просто отдыхали в уютной тишине, позволяя друг другу собраться с мыслями для разговора. Ей всегда делалось удивительно спокойно от того, что Курт находится рядом — так близко, что можно прикоснуться. Словно он закрывал ее спину от всех бед на свете. Нет же, она вовсе не была одинока. Де Сарде смежила веки, наслаждаясь этим ощущением. Еще бы сжать в своей руке его ладонь... но это было бы слишком хорошо для яви. Единственное, чем ей можно ответить — это защищать его самого. Поэтому она подняла на него глаза и негромко спросила: — Так что случилось? Курт подобрался и отставил бокал. Его челюсти окаменели, а глаза вспыхнули, будто огоньки свечей в темноте. Он начал без предисловий: — На письме в кабинете Рольфа стояла подпись моего старого знакомого, Германа, — и рассказал ей о намерении покарать этого человека. Голос Курта звучал твердо и сдержанно, как всегда. Но де Сарде видела, что ее снова дурачат — за показным хладнокровием скрывался обжигающий гнев. Курт говорил о Райнере и прочих пострадавших рекрутах, а она знала, насколько эта тема для него болезненна, каким уязвимым его делает. И мысль, что Курт не так уж ей и доверяет, раз тоже прячет эмоции под маской, оказалась болезненной уже для нее. А еще де Сарде отчетливо осознала, что ни за что не отпустит его одного. Все, что было важно для него, было важным и для нее. Но как это объяснить? — Можешь на меня положиться, — сказала де Сарде просто. — Что ты задумал? Его безрассудный план ей не понравился — Курт абсолютно не думал о последствиях и бросался в омут своей мести, очертя голову. Ее предложение арестовать Германа он отмел не просто категорически, а с негодованием. Похоже, идея публичности его рассердила. И только де Сарде приготовилась спорить и настаивать, как за их спинами раздалось знакомое деликатное покашливание. — Прошу меня простить, что не дал знать о себе сразу — задремал в уголке за книгой, — добродушно улыбнулся отец Петрус, подходя к ним. Он и вправду держал в руках «Историю хождения в земли за Аль-Садом и дальше» — в телемском издании столетней давности. Повествование, изобилующее неточностями и откровенными выдумками, но не настолько скучное, чтобы вгонять в сон. Де Сарде мысленно закатила глаза. Специально же притаился и подслушивал, старый лис! Но его лицемерие нисколько не раздражало. Оно было полностью естественным и выглядело столь же привычно, как и мерцающий перстень святого отца. — Раз уж я стал невольным свидетелем вашей беседы, позволите в нее влиться? Предложение отправить Германа на костер, озвученное вкрадчивым бархатным голосом, которым Петрус одинаково проникновенно рассуждал и о подлых приемах, и о милосердии, ошеломило де Сарде до онемения. Но прежде, чем она успела возмущенно возразить, Курт процедил сквозь зубы: — Я против методов инквизиции, но этот подонок Герман заслужил и не такое. Де Сарде едва удержалась от того, чтобы некуртуазно разинуть рот. С ее глаз словно упала повязка: Курт прятал не гнев, а ненависть. По хребту пробежал мороз — она и не подозревала, что он способен быть жестоким и так люто кого-то ненавидеть. Чего еще она о нем не знает? Пока он говорил, выплевывая слова, как будто те были горячими и отвратительными на вкус, она внимательно его разглядывала. Высматривала в нем незнакомца. Но Курт оставался Куртом, ее дорогим другом. И у де Сарде вдруг перехватило дыхание: она поняла, откуда взялась эта злость и даже кровожадность. Курт хотел смыть чужой кровью свою боль. Ее щеки стали горячими от стыда. Разве она сама не просила его сегодня о чем-то таком же? И если Курт кого-то настолько ненавидит, значит у него есть на это веские причины. Куда более веские, чем ее жалкая смесь тоски, обиды и злости. Она непременно узнает о них в свое время. Но если его ненависть так сильна, то как глубока боль?.. Ей на мгновение стало дурно. Желание обнять его, успокоить, согреть, пообещать, что все будет хорошо, стало просто нестерпимым. — Хорошо, — кивнула де Сарде решительно. — Сегодня же повидаемся с генералом Зиглиндой, а с утра отправимся в Сан-Матеус. С Зиглиндой Курт разговаривал на одном с ней языке — конкретно и прямо. Она поняла его с полуслова и сразу же предложила свою помощь. С Алоизиусом стоило бы выбрать другой стиль, но Курт снова высказался в лоб. Даже согласившись на методы Петруса, он не желал кривить душой. Де Сарде всегда нравилась его прямота, хотя порой та осложняла ей жизнь. В ее мире она была огромной редкостью. Де Сарде мысленно вздохнула и пришла на помощь, добавив к его правде чуточку полуправды и толику лестных намеков: «Корнелия с этим злом не справится, только вы, инквизитор!». Алоизиус купился на это и согласился им помочь. И де Сарде услышала, как Курт шумно выдохнул. — С тобой все в порядке? — спросила она тихо, когда они шли к казармам Монетной Стражи. — Нет, — буркнул он. — Но это неважно. Главное, чтобы все поскорей закончилось. Так же прямо, но куда более агрессивно, Курт разговаривал и с верными Герману лейтенантами, и даже спровоцировал драку. Де Сарде всей кожей ощущала — чем ближе был его враг, тем сложнее Курту становилось держать себя в руках. Ее и саму потряхивало от напряжения. К складу, в котором обосновался Герман, они уже не шли — летели. Но перед входом она остановилась, перегородив дорогу, и посмотрела на Курта. Его лицо искажал гнев, грудь бурно вздымалась, а по лицу бежал пот. Что бы ни сотворил Герман, де Сарде сейчас ненавидела его так же сильно, как и Курт. Но все же сказала: — Погоди. Тебе нужно немного успокоиться. Он сначала ожег ее яростным взглядом, а потом подумал и нехотя выдохнул: — Ты права, Гринблад. Иначе я его попросту убью, — и замер, закрыв глаза. Через минуту Курт кивнул и сам толкнул дверь. Ему удалось взять эмоции под контроль, но его голос обильно сочился ядовитым сарказмом, словно свежая рана — кровью. И де Сарде сама еле удерживала рычание в горле. Ей хотелось рвать и терзать этого человека с холодными и равнодушными глазами садиста. Но вместо этого они его скрутили и доставили в тюрьму Монетной Стражи. — Ну вот и все, — вздохнула де Сарде, выйдя из здания казарм на улицу. Но Курт покачал головой и пробормотал: — Не все. Я хочу это увидеть. Своими глазами. Она все-таки не удержалась и охнула. А потом стиснула пальцы на его запястье: — Ты вовсе не должен этого делать! — Должен, — возразил он с заметным усилием. Его голос скрипел, будто сочленения латной перчатки, густо покрытые засохшей кровью. Взгляд казался мутным, как после хорошей попойки. — Мне нужно похоронить прошлое, Гринблад. У де Сарде сжалось сердце. Она вцепилась в его руку еще крепче и сказала: — Как скажешь. Но я иду с тобой. Глаза Курта прояснились, а брови удивленно взлетели вверх: — Тебе-то это зачем? — Я... — она прокашлялась и закончила не так, как хотела вначале: — ... без суда отправила человека на костер. Считаю, будет справедливо проводить его до конца. Курт лишь пожал плечами. А де Сарде подумала, что, кажется, поняла Константина. Иногда лицемерить приходится даже с самыми близкими людьми: кузен смирился со смертью, а ей мысль об этом была нестерпима. Он берег ее своей ложью. А сейчас она берегла Курта. Фраза: «Я хочу разделить с тобой твою боль», — могла сделать только хуже: собственная уязвимость его огорчала. Аутодафе оказалось для Сан-Матеуса чем-то сродни цирковому представлению. За час до заката площадь с эшафотом запрудил народ. Им с Куртом пришлось проталкиваться в передние ряды с боем, попутно отмахиваясь от навязчивых разносчиков воды, пива, пирожков и леденцов на палочке. Даже от мысли о еде де Сарде затошнило, хотя она вовсе не считала себя неженкой, и ее собственные руки были по локоть в крови. Ей доводилось видеть и казни, и пытки, но гибель в огне казалась наиболее ужасной. Она сотни раз наблюдала, как горят зашитые в мешки трупы, а теперь увидит, как человека сжигают живьем. От чего именно умрет Герман? От ожогов, от дыма, или его сердце просто не выдержит ужаса и разорвется? Она сглотнула и покосилась на Курта. Его лицо застыло и казалось неживым — он смотрел прямо перед собой, и было совершенно непонятно, о чем он думает. Его взгляд снова мрачно сверкнул только тогда, когда на помост вывели Германа. Пока того приковывали к столбу, один из инквизиторов громогласно зачитал приговор: нарушение заветов Просветленного, ересь и демонопоклонничество. Де Сарде нервно усмехнулась дрожащими губами: какие только подробности личной жизни не всплывают под пытками. Затем служители Ордена Света ушли, и палач деловито обложил поленья у подножия постамента вязанками хвороста, навалил сверху соломы и взял из рук помощника горящий факел. Герман дернулся, пробуя цепи на прочность, а потом его взгляд жадно заметался по толпе, ища хотя бы намек на спасение, пока не остановился на них. Лицо майора перекосилось от злобы и отчаяния: — Проклятье на твою голову! — закричал он пронзительно и страшно, впиваясь глазами в Курта. — Слышишь, ты, грязный ублюдок?! Сын шлюхи! Ты и сам сгоришь, подлый предатель! Мало я тебя... Но его вопль оборвался кашлем — от соломы повалил густой белый дым, просушенный хворост затрещал и вспыхнул. Де Сарде снова посмотрела на Курта, и ей показалось, что этот огонь отражается в его глазах — такой ненавистью они горели. Ей опять стало немного жутко. И все-таки она предпочитала смотреть на него, а не на человека, стоящего в клубах дыма. А потом Герман вновь закричал, но уже не от ярости, а от страха и боли. Курт вздрогнул, ненависть в его взгляде сменилась растерянностью. Де Сарде коснулась его руки своей, и он тут же стиснул ее в крепком рукопожатии. Она все-таки невольно обернулась на крики, и уже не могла оторвать взгляда от ужасного и в то же время завораживающего зрелища. Огонь успел разгореться ярко и ровно, поджаривая ступни, поднимаясь вверх по штанам. Герман принялся бессвязно ругаться и рваться из пут, но, скованному профессионалами, ему не удалось сдвинуться ни на йоту. Он жалобно заскулил, его колени задергались, тщетно пытаясь уберечь ноги от нестерпимого жара, а потом из груди Германа вырвался панический, полностью нечеловеческий вой. Толпа одобрительно загудела. Языки пламени быстро поднялись выше, охватив тело Германа по пояс. Огонь добрался до рубахи, перекинулся на рукава, завывание перешло в визг, а потом опять сорвалось кашлем. — Жалко, дрова сухие, быстро все кончится, — огорченно сказал кто-то позади них. — На прошлой неделе еретика на медленном огне запекали, специально так развели, чтоб дым ветром сдувало. Ух, он верещал! Целый час, наверное. Де Сарде опять сглотнула вязкую слюну и глубоко вздохнула. Лучше бы она этого не делала. Сквозь запах дыма ее ноздрей коснулся слабый аромат жареного мяса — аппетитный, и от этого еще более тошнотворный. Она закусила кулак, не отрывая взгляда от казни. Кашель опять сменился сиплым криком — у Германа запылали волосы. Де Сарде видела, как его кожа покрывается крупными желтыми волдырями, как они лопаются, сочась сукровицей, и та мгновенно запекается уродливыми коростами. Огонь уже добрался до груди и принялся лизать лицо. Глаза Германа побелели и выпучились, как у вареной рыбы. Он перестал кричать, лишь сипел. Его трепыхание в цепях стало конвульсивным, а потом и вовсе стихло. Смолкло и сипение. Наверное, он потерял сознание. Сквозь его нос, уши и рот потекла пузырящаяся кровь. Теперь был слышен лишь треск костра и гомон толпы, но де Сарде никак не могла заставить себя отвернуться от эшафота. Смотрела и смотрела, как высыхает и трескается кожа, как спадают с медленно обугливающегося тела остатки одежды, как шипит на огне жир. Теперь от костра тянуло до жути знакомым горелым смрадом, а не едой. Когда у Германа с негромким, но отчетливым хлопком лопнули глаза, де Сарде, спасаясь от дурноты, слегка прислонилась к плечу Курта. Она была уверена, что этот звук будет преследовать ее в кошмарах до конца жизни. Курт стиснул ее руку крепче. — Идем, — сказал он хрипло. — Мерзавец свое получил. Вовсе не обязательно, чтобы он заставлял кого-то страдать еще и после смерти. Де Сарде молча кивнула, и они принялись проталкиваться назад. По возвращению в резиденцию де Сарде сама сходила в погреб и выбрала бутылку вина, самого сладкого из того, что было — чтобы убить горечь во рту. Они снова сели к камину, но, не сговариваясь, не стали разводить огонь. Первый бокал выпили почти залпом, а второй тянули в долгом опустошенном молчании. — Ну как? — спросила де Сарде наконец. Протянула руку и коснулась локтя Курта. — Тебе стало легче? Чувствуешь себя счастливее? Она пыталась говорить с иронией, но вместо этого в голосе проскальзывала истерика. Ее все еще потряхивало: ноздри забивал омерзительный запах гари, а в ушах стоял звериный вой. И она ничего не могла с этим поделать. Но ей было важно услышать, что все это было не зря. — Счастливее? Это вряд ли. — Курт криво усмехнулся, глядя на остывшие угли. — А вот свободнее — да. — Хорошо, — вздохнула она. — Ведь, хорошо, правда? Он перевел на нее взгляд, окрашенный горечью. А потом черты Курта смягчились, и он произнес почти с нежностью: — Правда, Гринблад. И... спасибо. — Он положил ладонь поверх ее руки. — И за то, что помогла, и за то, что стояла рядом. — Разве могло быть иначе, Курт? Ты мне дорог. Он посмотрел на нее — долго и внимательно, и его губы тронула легкая, немного застенчивая улыбка. — Ты мне тоже, Гринблад. — Его пальцы на ее руке чуть сжались, а Курт внезапно спросил: — Знаешь, что такое весенний пал? Это когда крестьяне сжигают прошлогоднюю траву. Удобряют так почву, убивают паразитов, убирают все ненужное. Все, что мешает новым всходам. В этом был смысл — уничтожить в огне прошлое, чтобы оно не мешало будущему... Сердце де Сарде затрепыхалось беспорядочно и часто. Она покрутила почти пустой бокал и, опустив ресницы, тихо спросила: — Значит, ты теперь можешь думать о будущем? — Мне нужно о многом подумать, Гринблад, — ответил он серьезно, а потом потрепал ее по руке и поднялся на ноги. — А тебе надо поспать. У тебя усталый вид. — Тогда до завтра, Курт, — де Сарде тоже встала из кресла. — Спокойных снов. Он тихо рассмеялся и ответил невпопад: — В самом деле. Тебе тоже, Гринблад. Когда ее голова коснулась подушки, она с удивлением поймала себя на том, что улыбается. Кошмарная казнь, болезнь Константина, постоянная изматывающая ответственность — все ушло на второй план. Ей тоже ужасно хотелось думать о будущем — о своем, личном! Она ведь имеет право быть счастливой, правда? И когда она засыпала, в ее ушах, не смотря на опасения, стоял не жуткий вой умирающего предателя, а тихий смех человека, который простился с прошлым.