Край света и тьмы

Там, на горной тропе, Курт простился с Гринблад навсегда — по старой солдатской привычке. Но все равно продолжал ее ждать. Ждал и сражался, шатаясь от десятка ран и удерживая скользкую от крови рукоять меча лишь силой воли. Ждал, когда остров тряхнуло, а вулкан глухо и угрожающе зарокотал, дохнул черным вонючим дымом, и зверье, будто обретя новые силы, кинулось на людей с удвоенным бешенством. Не прекращал ждать, когда из него вытекали последние капли тепла и жизни, когда армия союзников, разбитая наголову, бежала, бросив убитых и раненых на поживу тварям. Гринблад не вернулась. Курт понимал это гаснущим сознанием, и из последних сил тянулся туда, куда она ушла — будь то мрак зачарованной пещеры или темнота небытия. Зиглинда все-таки вытащила его с поля боя, передала с рук на руки лекарям. Курту опять повезло: он выжил, а значит, продолжил ждать. Он не мог позволить себе сдаться. Только не теперь, когда после стольких лет вновь смог открыться другому человеку, научился доверять и думать о будущем. Их будущем. Каждая минута звенела перетянутой струной, сочилась кровью. Минуты стекались в часы, те скапливались вязкими лужицами дней. В лазарете Монетной Стражи царили теснота, духота и смрад. Такой же душный смрад стоял и на душе — новостей от Гринблад все не было. Ни от нее, ни от ее кузена. Курт знал, как крепко связаны эти двое. И терялся в догадках: чем закончилась та встреча в святилище — ссорой или сговором? Ссора означала бы кровь. А сговор... Когда Константин перетягивал кузину на свою сторону, не было на свете силы, способной их остановить. Курт не хотел об этом думать. Он просто ждал Гринблад, смутно надеясь на чудо. И когда Тир-Фради облетела дикая весть о новых богах, не понял, радоваться ему или отчаиваться? Чудо случилось — она жива. Но кто она теперь? Кто ей он сам? И кто ей теперь Константин? Брат, вросший в нее корнями, задолго до отправления на остров... Курт отмахнулся от этих мыслей, как от тревожащих и напрасных. Значение имело только одно — Гринблад жива. А значит, он будет ее ждать. Хотя бы для того, чтобы задать ей эти вопросы. Тревожно было не только ему. Остров медленно и неотвратимо, словно приливом в полнолуние, начало накрывать безумием. Сам воздух стал пахнуть иначе, пропитанный страхом и обреченностью. Беспокойные слухи медленно поднимались над тремя городами, как плесень над забытым в старом зимовье куском хлеба. Жирный налет дурных предчувствий густым слоем покрывал умы. Первыми сдались самые чуткие и самые трусливые. Они бросили дома, продали за бесценок утварь и мебель, чтобы оплатить плавание на корабле и покинуть и Тир-Фради, и свои надежды на новую жизнь. Тихая паника все нарастала, и чем дальше, тем дороже становилось возвращение в Гакан. Навты тоже чуяли неощутимый запах угрозы, все отчетливее веющий с вершины вулкана. Там, в дикарском святилище, закрылись те, чьи имена теперь старались лишний раз не произносить вслух, чтобы не накликать беду. Там вызревало и прорастало что-то, недоступное пониманию, и от этого еще более жуткое. Курт упрямо отмалчивался на расспросы о бывших учениках и, несмотря на запреты лекарей, начал вставать, чтобы медленно бродить по гудящему городу, касаясь пальцами закопченных стен. Он чувствовал себя призраком в этой взволнованной толпе. Он знал, что беда неминуема, и был почти рад этому — она обещала хоть какие-то перемены. Бесплодное ожидание сводило его с ума и пытало хуже, чем не желающие заживать раны. Нужен ли он Гринблад сейчас? Ей, названной живой богиней, он — старый, битый судьбой солдат, цепляющийся за жизнь только из-за упрямства и глупой, наивной надежды? Она говорила когда-то: нужен. Что изменилось с тех пор? Похоже, все. Гринблад выбрала Константина и нечеловеческую судьбу. Почему? Как она могла? Как могла нарушить слово? Решиться сломать все, что когда-то строила? Бросить их всех — и его? Курт пытался понять ее, и не мог. Ответ, который приходил на ум, ему не нравился. Но он все равно ждал — исступленно, яростно, самоотверженно. Как никогда в жизни и вопреки всему. А потом в город пришел лес, и воздух снова наполнили железистая вонь крови и звериный рев. Новые боги заявили о себе, и их голос не был милосердным. В чем-то таком этих двоих Курт и подозревал, но не хотел верить, что гнев и обида возьмут в них верх. Да только раз они захотели их насытить — они их насытят. Он сам не раз говорил им, что месть — дело благородное. Это случилось едва ли не в одночасье. Зеленая волна подступила к Новой Серене ночью. Тихо поглотила возделанные поля, окружила крепостные стены, и они покрылись зияющими черными трещинами под могучей атакой древесных корней. Деревянные балки и стропила с противоестественной стремительностью пожрала ненасытная гниль. Они не выдержали веса крыш, те тяжело провалились внутрь домов, погребя под собой людей, а сами строения опали, будто были сложены из игральных карт. Камни мостовых рассыпались детскими кубиками, их жадно заглотила земля и покрыла буйная зелень. Дороги затянуло высокой, колючей и цепкой травой, жесткой, словно проволока. А затем в разрушенный, еще дымящийся пылью город вновь пришли неисчислимые стаи зверей. Одержимые твари рычали и бросались на паникующих людей, пастушьими псами сгоняли их в стада, а потом скидывали в море. И казалось, сам остров стал раскачиваться и гореть под ногами беглецов. В этом хаосе, грохоте, вое и плаче Курт слышал: «Мы идем! Радуйтесь! Бойтесь!». Он хотел этой встречи и страшился ее. Но ответы стоили страха. Ему было слишком важно узнать: почему? Его не тронула обезумевшая толпа, обошли стороной хищные чудовища. Он остался у руин особняка, когда-то бывшего их домом. Стоял, скрестив на груди руки, на краю останков площади с оплетенным шипастыми лозами изваянием — и сам был памятником сумасшедшей надежде и упрямству. Там и нашел его моряк. — Она не вернется! — закричал Васко в ответ на спокойное: «Я буду ждать Гринблад здесь». — Она предала нас. Все кончено, слышишь? — Нет. Нет, нет, — покачал Курт головой. И распознал в своих словах не уверенность, а тоску. — Она вернется! «Это не возвращение, — прошептал ему чей-то тихий голос где-то внутри. — Это не твоя Гринблад, это незнакомая тебе богиня. И она просто собирает дань со старого мира. А ты — ее часть». Эта мысль вызвала ужас. Но он все еще сомневался, и Васко уронил его ударом в челюсть, скрутил и утащил на «Морской конек» силой. Сопротивление оказалось бесполезным, его сейчас побил бы любой доходяга — он все еще не оправился от ран. На корабле они открылись, и половина пути прошла в горячечном бреду, полном боли, вины и отчаяния. Тогда Курт и услышал тихий, пугающий скрип ветвей впервые. Он зародился на краю сознания, проник в мозг, будто хищные усики лозы, и поселился там грибом-паразитом, становясь то тише, то громче, но никогда не уходя насовсем. Так скрипит старое дерево, раскачиваемое ветром. Но шума ветра слышно не было — один равномерный, сводящий с ума скрип. Скрип, скрип, скрип... Цветные пятна под веками окрасились в зеленый, алый и желтый — в тон листве лесов Тир-Фради. А потом Курт увидел Гринблад — грозную и прекрасную лесную королеву в одеянии из алых, как кровь, цветов с кривыми ядовитыми шипами. Она укоризненно качала головой, увенчанной тяжелой короной из ветвей: «Почему ты меня не дождался? Я ведь шла к тебе, любимый... Ты — мой! Вернись, вернись ко мне!». И профессор де Курсийон, спящий на соседней койке, проснулся от его стона и со вздохом положил новую вымоченную в морской воде тряпицу на его пылающий лоб. Курт встал на ноги лишь перед прибытием в Серену. И сразу же пошел к Васко: — Отвези меня назад! — Да ты окончательно рехнулся, солдат, — сердито прищурился тот. — Никто из навтов больше туда не пойдет. И уж точно не я. Забудь о ней. Подумай лучше о своем будущем. Но будущего уже не было: Гакан встретил их войной. Курт кинулся в этот водоворот, чтобы заглушить сверлящий голову звук, чтобы смыть тяжелые мысли кровью. Слышать, думать, вспоминать и сомневаться — опять и опять! — казалось куда больнее и страшнее, чем получать новые шрамы. Да только тихий голос Тир-Фради был теперь с ним везде: вкрадчивый скрип вплетался в шелест сухой травы, обрамлял едкий запах гари и горький привкус воды. «Помни!» — все отчетливее звучало в ушах и пульсировало в жилах. А в бликах костра и неверных вечерних тенях ему теперь часто мерещилось лицо Гринблад: алебастровая маска с провалами глаз и яркими губами, изогнутыми в непонятной улыбке. «Я жду тебя. Ты — мой. Вернись ко мне!» — каждый раз слышал сквозь скрип Курт, засыпая. Скрип, скрип, скрип... Он уже видел эти качающиеся тяжелые ветви заповедного леса. Их очертания проступали сквозь костлявый сухостой, через который продирался его отряд, они колыхались зыбью на обглоданных огнем и войной стенах очередного обреченного города. Эти миражи становились куда ярче яви, давно ставшей непрекращающимся тошнотворным кошмаром. А иногда Курт замечал знакомый силуэт, укрытый кроваво-алыми лепестками. И заливающий глаза пот казался ласковым прикосновением легких горячих пальцев. С каждым днем Курту становилось все сложнее разобрать — где реальность, а где видения, к которым уже стремилось его сердце. Он поверил, что ошибся. Винил себя в глупости и трусости. И в то же время никак не мог избавиться от мерзкого страха, который внушал ему этот навязчивый скрип. Яркий желтый свет Тир-Фради преследовал его теперь почти постоянно. Курт окончательно перестал разговаривать с товарищами, опасаясь, что примет их голоса за зов, летящий с другой стороны океана, и начнет отвечать на вопросы, звучащие лишь в его голове. «Почему ты меня не дождался, Курт?» «Я хотел! Но не смог... Прости меня, Гринблад. Ты простишь?» «Конечно, глупый. Я все еще жду тебя. Иди ко мне». Скрип, шепот, багряно-зелено-желтые пятна света, свежий и острый запах влажной прелой листвы. Ласковые глаза, невесомое прикосновение, нежное дыхание на его щеке... Или это просто ветер?.. Стая ульгов напротив, совсем рядом, так рядом, что он слышит их хриплое рычание: но в нем нет угрозы, потому что среди них его королева — гладит бурые шкуры, пропускает меж пальцев косматые пряди. Но нет, это всего лишь темная груда чьего-то сожженного амбара. И снова ритмичный скрип, и голоса, поющие на незнакомом языке... Или крики раненых и умирающих? Воронье карканье или звонкий смех в прозрачной многоцветной чаще? Кто несется к нему? Леволан, на спине которого восседает улыбающаяся богиня? Или враг, черный всадник в оранжево-красной броне, которого он должен убить? Секундное промедление — и мир покачнулся, опрокинулся битой оловянной чашей. Конечно, это Гринблад. Как он мог сомневаться? Вот же она, идет по дымящемуся полю, изрытому копытами, изъязвленному воронками бомб и пушечных ядер, протягивает ему обнаженные бледные ладони. Или не по полю — по маленькой лесной поляне посреди густого леса, вставшего вокруг, как крепостные стены. Вместо мешанины черного грунта, бурой крови и серого дыма — зеленая, алая и желтая листва, пронизанная светом. Голая истоптанная земля сменилась мягкой изумрудной подушкой мха. Гамбезон, насквозь пропитанный его и чужой кровью пополам с ледяной грязью, превратился в белоснежную рубаху. Пропал тяжелый меч, исчез давящий виски шлем. — Гринблад... — прошептал Курт, тоже протягивая к ней свои такие же обнаженные руки. Двигаться было удивительно легко. Истерзанное тело забыло об усталости и боли и стало невесомым, как в юности. Маленькие, но крепкие пальцы легли на его ладони. Курт почувствовал их жар. Они были настоящими — куда более настоящими, чем его смутно различимые перчатки, заскорузлые от грязи, пота и крови. — Наконец-то ты вернулся, — навек любимый голос звенел от счастья и торжества. — Я так ждала! Иди же ко мне. Курт обнял ее, зарываясь лицом в растрепанные отливающие зеленью волосы, впитывая ее запах — новый, и в то же время до дрожи, до обморока знакомый. Кривые шипы алых цветов вонзились в его тело, прошили насквозь, но это не было больно. Напротив, Курт почувствовал, как начинает согреваться — впервые за эти долгие, долгие дни, наполненные тяжким туманом морока. Гринблад подняла на него глаза — две прозрачные бездны. Два колодца в иной мир. — Вот ты и дома, Курт. И ее поцелуй принес свет — ослепительный и вечный.