Стоял ли на самом деле?..
Часть 1
23 ноября 2019 г. в 02:53
Море шелестело шершавыми перекатами вздымающих песчинки волн. Звук усиливался и стихал, иногда переходя в угрожающий рокот и тягостно нарастающий гром. Серые воды и серый крапчатый песок. Он утекал сквозь пальцы тем быстрее, чем сильнее они сжимались, и оставлял уродливые грязные подтеки.
Прошлое утекало также безжалостно и неумолимо, как прах песчинок, и оставляло такие же уродливые следы. И чем сильнее он за него цеплялся, чем отчаянней хотел сохранить, тем безнадежнее оно рассеивалось перед глазами и тем глубже врезались оставленные им шрамы.
От исчезнувшего в прошлом мира осталась эхом отдающаяся на лице горечь, терпкая настолько, что не рассеется никогда, и граничащая с жизненной необходимостью цель, которая горчила вдвое сильнее. Он и сам не верил, что из этого выйдет что-то хорошее – даже из самых благих его намерений оно выходило слишком уж редко – только отступиться не мог по определению: вместе с тем миром в небытие ушла часть него самого, часть, без которой он не был до конца собой.
Даже если отчаянно этого хотел. Даже если до последнего пытался – хотя бы ради нее.
Эта рана все еще кровоточила – и будет кровоточить еще долго, вскрываясь отголосками боли и воспоминаний в самые неподходящие моменты. И в эти моменты он всегда будет оглядываться назад и думать «а если бы?..». И – как и сейчас – эта мысль всегда будет отравляющей, опутывающей руки, ноги и сердце так плотно, что последнее с трудом продолжало биться, а сам он не мог отыскать в глубине себя той исступленной решимости, которая поддерживала его с того времени, когда он пробудился в этом чуждом мире.
Впрочем, ровно такое влияние Лавеллан на него и имела – в ее присутствии эта решимость начинала истончаться и рассеваться, как дымок от потушенной свечи. На какой то момент он даже позволил себе поверить, что сможет отступиться и… Только понял, что без этой решимости от него не остается почти ничего. То единственное – но непримиримо необходимое – чего Лавеллан не могла ему дать – это его самого: каким он себя помнил и каким хотел быть. Где-то в глубине сердца червоточиной пробилась мысль: «тот» он любил бы ее иначе, полнее, правильнее. Так, как хотел бы любить ее – как хотело то, что от него осталось теперь. Если бы он мог встретить ее в той, прежней жизни… Или в той новой, которая наступит после, только не здесь, не сейчас и не так.
Потому что он не верил, что смог бы смотреть ей в глаза в момент, когда весь ее мир рухнет, чтобы вернуть ему старый. Вернуть ли?.. В глубине души он знал, что как было уже не будет – знал и то, что этой мысли не хватит, чтобы убедить его отступиться, но хватит, чтобы сделать груз его сожалений еще более неподъемным, потому избегал ее.
Хватит груза ответственности за народ, который он пытался спасти, но привел к падению, хватит тяжести, оставшейся от ошибки с Корифеем, хватит осознания того, что он собирается уничтожить теперь и горько-терпкого прощания, которого так хотелось избежать. Потому что лучше бы ей было не знать правды… только его стремление уберечь ее от этого, как и прочее, кончилось еще большими горечью и болью, а призрак этого прощания словно так и остался путающей ноги веревкой, из-за которой идти к цели становилось не в пример сложнее. Лавеллан тянула его назад сильнее всякого якоря, и одно только осознание этого заставляло волю мучительно надтреснуть – каждый раз, когда он издалека наблюдал за ней в Тени.
Как-то раз она сказала, что он живет снами. И хотя она имела в виду совсем не это, она была не так уж не права. Он и правда жил сном, мечтой о том, что сам у себя – у всех – отнял. И единственным, что разгоняло этот сон была сама Лавеллан – слишком настоящая, слишком здесь и сейчас, чтобы быть сном. От ее присутствия он отдалялся и блекнул.
Только она тогда имела в виду и не то, о чем он подумал. И этим сама подтолкнула – знает ли она, в какой степени эти ее слова повлияли на то, чем все кончилось?
«Эти «сны» – такая же реальность, даже большая в своем роде: они реальны вне времени, не только здесь и сейчас; они такие же настоящие».
И весь потерянный давным-давно мир и правда был для него не менее настоящим, чем ее прикосновения. И эта мысль – еще одна песчинка, еще одна маленькая точка невозврата. Когда их скопится достаточно, он поймет, что не сможет отказаться от своих замыслов ради Лавеллан – как бы этого ни хотел.
Она и правда каким-то чудом всегда понимала даже больше, чем полагала сама – и это было ее проклятьем. Проклятьем, которое свело ее с ним, и проклятьем из-за которого во время разговора на Перекрестке она отчетливо понимала, что ничего уже не изменить. И теперь она мучилась своей мудростью, идущей ровно из этого же.
Как-то раз во сне она натолкнулась в Тени на то, что сочла своим искаженным воспоминанием: обломок стены с фреской – сестрой тех, что остались вечными свидетельствами свершившейся истории на станах Скайхолда. Только на этой фреске она узнавала саму себя.
Лавеллан долго смотрела на нее, а затем, не отводя взгляда потянулась рукой к собственным глазам, ища там слезы, которых не было – с самого начала не было.
Тень в ее снах с безупречной искренностью отражала то, что она носила в душе – отторжение самой себя от того, что она не могла утонуть, не могла захлебнуться своей печалью. Она так и оставалась глухой тоской где-то очень глубоко внутри, давящей, саднящей, которую все никак не удавалось вытащить наружу. И она готова была ненавидеть себя за то, что не может страдать достаточно, что не может сорвать с себя маску спокойствия и выцарапать эмоции, что засели где-то там, за ней. За то, что изо дня в день ведет себя так, словно ничего не случилось, не через силу, а потому что не может отвлечься на затерявшиеся в глубине ее натуры чувства. Не может, хотя хотела бы.
Была эта надломленная женщина, тянущейся единственной рукой к фреске со своим изображением настоящей? Или это было его сном, его желанием? Была ли настоящей та, что стояла на коленях на перекрестке? Или та, с все еще с ветвящимся узором на лице, из тех времен, когда еще ничего не кончилось? Были ли все они сном или среди них затерялась одна реальная, та, что и в самом деле оказывалась в Тени в своих собственных снах? Или же теперь он и правда жил своими снами, потому что здесь и сейчас не осталось уже ничего?
Солас стоял на берегу шуршащего песком в прибое моря и отчаянно сжимал прах этого песка в руке, силясь удержать хоть одну песчинку – хоть одно настоящее воспоминание, тот не-сон, что он делил с Лавеллан в Инквизиции. Потому что это было последним, что еще сохранило хоть каплю реальности. Прочее затерялось в миражах утративших границы понятий: «сна» и «яви».