freak

Скрежет алюминия о фаянс нисколько не тревожит пятилетнего мальчика, с отвращением протыкающего вилкой картофелину, через силу приоткрывая рот и отправляя туда кусочек овоща. Женщина стискивает зубы, жалея, что не купила беруши, когда ходила в аптеку, и продолжает нервно тереть уже не пенящейся губкой тарелку, пока та не издает неприятный звук. Чонгук качает ногами под столом, подперев кулачком щеку. Он лениво наблюдает за моющей посуду мамой; неспеша пережевывающим рагу и смотрящим по телевизору футбол девятилетним братом; черно-белым мячом, летящим в ворота; ликующими игроками. — Ты, блять, жрать будешь? — он вздрагивает от резкого тона матери, вырвавшего из дымчатой пелены мыслей ни о чем, потупив взгляд и пробубнив обиженное «я ем». Время тянется мучительно медленно. На старых настенных часах уже половина десятого, за окном проснулись звезды, а главы семейства все нет дома. Чонгук ждет его, но в то же время так не хочет, чтобы он возвращался. Чем раньше он придет, тем быстрее начнется ругань, а чем позже, тем сильнее и дольше она будет продолжаться. Каждая секунда падает в копилку, прибавляя по слову; терзает и нервирует женщину, добавляющую по детали к пазлу «почему мужа нет дома»; пугает Чонгука и раздражает Хосока, разрушая фундамент крепкой и дружной семьи в детском сознании. Исход событий всегда тот же, развилка всех путей и вариантов неизменно приводит к одному. Скандал неизбежен. Входная дверь глухо закрывается, а после слышно упавшую на комод связку ключей. Женщина громко ставит недомытую тарелку, упираясь руками на стол, по обе стороны от грязной посуды. Она опускает голову, громко выдыхая через нос. Каштановые пряди, выбившиеся из низкого хвоста, падают ей на лицо, из-за чего она взмахивает головой и вытирает руки полотенцем. Шаги приближаются и на кухню входит мужчина, — взрослая копия Хосока с едва уловимой примесью Чонгука. Женщина поворачивается к мужу, складывая руки на груди и, нахмурив тонкие брови, спрашивает: — Где ты был? — На работе. — устало отвечает мужчина, потирая переносицу и садясь за стол, напротив жены. — Нет, ты не понял. Я повторю. Где. Ты. Был? — она делает паузу после каждого слова, сдерживая свой пыл. — Любовь моя, я повторю. Я. Был. На. Работе. — пародирует ее мужчина. — Твой рабочий день заканчивается полдевятого. Пятнадцать минут на дорогу. Вопрос: где ты был все остальное время? — До нужна была помощь, плюсом пробки. — Что-то слишком часто в последнее время ты ему помогаешь, а пробок, где ты обычно ездишь -- не бывает. Ну хорошо, допустим. Почему не отвечал на звонки? — Ты же знаешь, я был занят. Работал. — Работал значит... — Так хватит, прекращай. — Это тебе хватит врать! — прикрикивает женщина, бросая полотенце в мужчину. Хосок закатывает глаза, и, отбросив вилку, встает из-за стола. Прошипев сдержанное «идем», он тянет дрожащего от подступающей истерики Чонгука за руку, волоча за собой в комнату. Чонгуку становится страшно вдвойне, он видит в темных глазах брата злость, а чужая рука сжимает его запястье с такой силой, что хочется взвыть от боли. Он поджимает дрожащие губы, сдерживая всхлип и быстро перебирая ногами, стараясь поспевать за старшим. Хосок затаскивает Чонгука в их общую комнату, прикрывая дверь и разжимая холодное запястье. Они с ногами забираются на его кровать, и мальчик дает волю слезам, отворачиваясь от старшего. Давит жалкие всхлипы, кусая ребро ладони. Но срывается и плачет страстно, навзрыд, когда чувствует спиной тепло груди обнявшего сзади брата, а горячие пальцы переплетаются с его холодными, согревают, дарят ощущение полной безопасности и изолирования от выясняющих отношения родителей. Хосок медленно раскачивается из стороны в сторону, прижимая малыша ближе. Уткнувшись носом в чернявую макушку, он наполняет легкие приятным арбузным запахом детского шампуня и сладкими ирисками. Умиротворение растекается по венам, создавая некий вакуум, абстрагированый от реалии, сменяя злость больным уколом обиды. Чонгук уже почти не плачет, откинув голову Хосоку на плечо и играя с его пальцами, лишь изредка всхлипывает, икает и шмыгает носом, нарушая тишину. В комнате тихо, насколько это позволяет назвать тишиной закрытая дверь, слабо, но удерживающая крики с кухни. Темно. Задернутые плотные шторы не пропускают синий свет уличного фонаря, что стоит прямо под окном, настойчиво порываясь пробраться в комнату. Темнота не пугает и не отталкивает маленького Чонгука, как большинство детей, страшащихся монстров, живущих в шкафу. Его монстры сидят совсем не в шкафу. Они за дверью, ругаются, и, кажется, бьют посуду. Темнота успокаивает, разгоняет тревожные мысли, как это должны делать мамины руки, когда ее чаду тревожно. — Они разведутся. — вздыхая, констатирует факт младший, когда очередная посуда разбивается с особо громким, оглушительным звоном. Малыш только завтра узнает, что этой битой керамикой, попавшейся под руку матери, была его любимая нежно-голубая чашка с совенком. Он будет долго плакать, уткнувшись носом в подушку, пока Хосок в школе грызет гранит науки. Чонгук чувствует, как брат напрягается, отстраняясь от его спины, и садится лицом к нему. — Нет, совсем нет, все бу... — Хосок округляет глаза от услышанного, теряясь, но тут же берет себя в руки, чувствуя своей главной задачей успокоить и переубедить Гука в том, в чем и сам полностью уверен. --...дет хорошо? Ты это хотел сказать? — выгибает бровь, перебивая и продолжая оборванную фразу. — Это был не вопрос, Хосок. — грустно хмыкает. За пять лет своего столь недолгого пребывания в мире, этот кроха успел познать соль жизни. — Ушел? — с тоской спрашивает он, услышав хлопок входной двери и завывания матери. — Плачет... Они еще минут сорок сидят поглощенные своими мыслями, редко обмениваясь короткими фразами. Позже Хосок начинает замечать: частые зевки, ленивые движения руками, выводящими на пледе только ему понятный узор в темноте, и заплетающиеся слова. Чонгук еще долго отнекивается, утверждая, что совершенно не хочет спать, но все же сдается под напором старшего и засыпает в его кровати, обвивая всеми ледяными конечностями горячее тело, что очень не нравится Хосоку, но ради Чонгука он готов потерпеть. Дожидаясь, когда Гук уснет, Хосок встает, прихватив молочный плед, и тихо выходит из комнаты. Луч света из-за приоткрытой двери ползет по комнате, проскальзывая по спящему лицу, тревожа сон. Чонгук морщит носик, ерзая и отворачиваясь к стене, проделывая маневр удушения с ни в чем неповинной подушкой. На носочках ребенок доходит до дверного проема, отделяющего кухню от коридора, переминается с ноги на ногу и закусывает до боли губу, сжимая теплый плед в руках. Не решается переступить порог. Выдох. Шаг. Картина маслом: женщина спит сидя на стуле и положив голову на согнутую в локте руку, лежащую на столе в окружении пустых и початых бутылок из-под соджу с белой этикеткой. Другая рука вытянулась через лежащие рядом закуски, над которыми кружится пара тройка мух. Темные пряди волос закрывают половину лица, обнажая вторую, с высохшими извилистыми дорожками туши, имеющими начало в уголке глаза с слипшимися, мокрыми ресницами. Представшее пред взором зрелище не удивляет совсем. Хосок привык каждую ночь находить мать пьяную в сопли, спящей в непригодном для этого месте, но каждый раз, как в первый. Он надеется, лелеет глупую надежду, что сегодня все изменится, а мама будет спать вместе с папой в своей кровати. Упс. Снова не изменилось? Обязательно изменится завтра, или послезавтра... А может уже никогда? Хосок невесело усмехается, переводя взгляд в потолок, сдерживает непрошенную влагу, стремительно накапливающуюся, искажая реальность. А чего он еще ожидал? Еженочный марафон продолжается, не собираясь сбавлять обороты. Сегодня вокруг нее уже нет рюмок или чего-то другого, во что можно было бы налить содержимое прозрачных темно-зеленых бутылок. Она пила прямо из горла, запивая горечь горечью. Только горечь, что она пытается запить вот уже на протяжении нескольких недель, гораздо сильнее горчит, обжигая внутренности и отравляя душу, чем та, которой она топит ее, обжигая горло. Хосок подходит к женщине, задерживая дыхание, чтобы не слышать въевшийся в нее тошнотворный запах спиртного, аккуратно укрывает пледом, боясь разбудить, хотя, сделать это, при всем старании сложно. Мальчишка злится. На мать, устраивающую, словно по расписанию истерики, часто срываясь и на детях, пугая Чонгука до полусмерти и пуская несмелые ростки ненависти в юном сердце старшего сына. На отца, пропадающего неизвестно где вечерами, и это явно не работа. Наверняка, туда же он отпраляется после ссор с женой, пуская проблемы семьи, теперь уже скорее «семьи», на самотек. Зачем он приходит домой, если всегда уходит в неизвестном направлении, хлопая дверью? Хосок не может найти ответ на этот вопрос. На себя, на свое бессилие. Не может уберечь маленького брата — смысл своего бренного существования, от родителей, стирающих в порошок, развеваемый по ветру, его беззаботное детство. Призма розовых очков, помещенная на границе между жестокой реальностью и детским представлением сказки, слишком рано дала неизгладимую трещину. И ее не залатать. Хосок злится на всех, кроме Чонгука. Он сделает все, что в его силах, но милая улыбка с выпирающими зубками, напоминающими кроличьи, не сойдет с миловидного лица, а за каждую сорвавшуюся с черных глаз кристальную капельку слезы, обидчик поплатится каплями своей крови. Хосок пожертвует всем, что имеет, но его младший брат будет счастлив. И никакие родители не испортят ему детство, пусть для этого придется пожертвовать собственным.