365

                     Не то чтобы я был психологом, но разнообразие чужих эмоций давалось мне без особого труда, пусть во многих случаях и нельзя было разглядеть весь спектр разом. Я был… не знаю, как сказать, но я был кем-то вроде «общественной подушки». Ко мне можно было прижаться, в меня можно было поплакаться и рассказать что угодно, и я при этом не имел никакого особого значения — как кружка с кофе, в маслянистой тьме которого растворяются молчаливые мысли. Выпил — на дне остались только чернильные разводы. И никто, кроме этого кофе, не знает, о чем ты ему говорил. Сам я, наверное, рассказывал о себе в ответ редко когда, да и всё то, о чём я говорил, не имело по сути своей даже толики смысла и совсем не было полезным, но люди слушали, перебивая своим, потому что в этом заключается людская особенность. Всем нужно выговориться, а о чем говорить — неважно. Лишь бы не пережёвывать это в одиночестве. Балаболов, к слову, я не люблю. Все те, с кем я когда-либо общался достаточно близко, чтобы они могли выговориться, сначала — прежде, чем мы заговаривали о чем-то таком, — выставляли невидимую табличку с аккуратной надписью: «Если тебе это будет в тягость, просто скажи. Мне жаль, что тебе придётся слушать это». Они нервничали, что мне нет до них никакого дела — точнее, не столько до них, сколько до их проблем. Они были правы, но ни один из них этого не узнал, потому что мне совсем не сложно было их слушать. Мне было всё равно. На них самих, может быть, нет, а на то, что заставляет или заставляло их когда-либо чувствовать ту тоску, причины которой они на меня выливали — да. В какой-то момент я терял интерес и к ним тоже, но они продолжали идти. Я запомнил двоих. Первым был… Тао, вроде. И мы с ним даже неплохо общались, пока его не сломало и не утянуло в пучину дымчато-серой апатии, с каждым днём всё больше похожей на пародию депрессии. Потом ему стало тяжело вариться в своём котле одному — и он решил, что неплохо было бы затащить в этот котёл ещё и меня, за компанию, вдвоём ведь веселее. Но мне было всё равно, и от его апатии я устал, поэтому Тао… остался где-то в прошлом. Мы поругались — я, по его словам, не хотел понимать, как ему тяжело; он же, насколько я видел, стал чересчур токсичен, беспокоен и жесток. Я не хотел держать все это на своих плечах, как Атлант держит небо, и я ушёл. Мы пришли к нейтралитету только спустя месяцы, но прежних отношений между нами уже не было. Я… был к нему привязан. Самую малость, наверное, потому что куда больше я всегда был привязан только к одному человеку, ставшему мне впоследствии гораздо ближе, чем кто-либо другой, но факт оставался фактом — общаться с Тао я больше не мог. Да и говорить нам было не о чем. Вторым был неожиданный человек, пришедший из ниоткуда — можно сказать, что нашёл я его сам, и, к сожалению, не смог устоять перед его грустью. Его звали Ченле — Леле, если коротко, — и он был действительно очень грустный. Когда долго играешь роль… всеобщей плакательной жилетки, невольно и сам тянешься спасти кого-нибудь, где-то внутри надеясь, что человек окажется замечательным — его бы только вытолкнуть вверх. Ещё бы только не забывать, что, выталкивая, остаешься внизу. Ченле и правда оказался замечательным, милым, очаровательным со всех сторон и очень ласковым, всё рвался звать меня «хёном», хоть я и не настаивал — ему это слово нравилось больше любого другого. А потом… Так иногда случается, что человек клянётся тебе, что ты для него самый любимый и самый важный, а сам со временем всё чаще смотрит в сторону, и потом ты нужен ему всё меньше и меньше, и о «самом любимом и нужном» он говорит по въевшейся привычке. Я решил, что мне всё равно, и предпочёл уйти самостоятельно, не дожидаясь, пока меня попросят прямым текстом. И без того было ясно, что всё это уже бессмысленно и никому не надо. Терять людей всегда очень… неприятно, чуточку, бывает, даже грустно, но я флегматичный (немного больше, чем это бывает нужно, но уж какой есть), и моя флегматичность и некоторое равнодушие всегда помогали мне уходить с наименьшими потерями для себя. Прощаясь с людьми, я прощаюсь с ними совсем. Может быть, я малодушен, но так куда проще, чем вечно оглядываться, вспоминать и думать. Но не то чтобы все эти люди и их уход волновали меня. Знаете… когда у вас есть игрушка, которой лет почти столько же, сколько вам, вы её очень любите и всегда помните о ней, но каждый год вам дарят ещё какую-нибудь, и все они такие милые, что вы отвлекаетесь то на одну, то на другую, и первая забывается, хоть вы никогда не оставляете её без внимания. Чем вы становитесь старше, тем у вас больше игрушек, но потом вы вырастаете, перестаете верить в то, что у них есть душа и что они ночью, пока вы спите, бодрствуют, и выкидываете их, раздаете, раздариваете знакомым детям. Но одна единственная у вас остается, и это та самая игрушка, которой лет столько же, сколько и вам. Можно сказать, что я обнаружил у себя наличие такой игрушки. В метафорическом смысле, разумеется, и не то чтобы она была моей, но мне всегда этого очень хотелось. С Каем я был знаком давно. Я познакомился с ним раньше, чем с Тао и, тем более, с Леле, и я… тянулся к нему, но мы никак не могли сойтись, потому что, в отличие от остальных, Кай никогда не пускал меня близко. Это отличало его от других. Это отличало его ото всех, с кем я когда-либо был знаком. Другим я был нужен — пусть даже ненадолго, — а Каю от моего присутствия было ни холодно, ни горячо. Ему было все равно, я его не интересовал ни в качестве собеседника, ни в качестве «плакательной подушки». И, наверное, это меня зацепило. Кай был единственным, к кому я потянулся первым, к кому я потянулся не для того, чтобы утешить, а чтобы… может быть, чтобы утешили меня. Мне остро захотелось, чтобы я стал ему нужен. Да, я был нужен тому же Тао, может быть, я был нужен — недолго — и Леле, и промежуточным знакомствам между всеми этими периодами, но мне этого никогда не хотелось, я никогда не знакомился с целью понадобиться, знакомились всегда со мной. И я становился нужным просто потому, что так сложилось. Кай… Кай для меня был оплотом спокойствия и тотальной невозмутимости. Он никогда не ныл, он никогда не жаловался и не стонал, не делился тем, что у него что-то болит или что у него плохое настроение. Он всегда был безмятежен, пусть даже несколько вспыльчив, громок и по-детски безрассуден. Он так сильно отличался от всех, кого я знал, что моё подсознание, не объясняя мне причин и поводов, просто решило, что хочет Кая себе. Спустя долгих пять лет с начала нашего знакомства и полгода с тех пор, как мы стали общаться особенно близко, я смотрю на Кая в упор, чуть смежив ресницы от солнца, бьющего в стеклянные окна балкона, глотаю горьковатый привкус привычного кофе и улыбаюсь от того, как Кай, щурясь от утреннего тепла, закуривает, повернув голову к свету, разливающемуся по его коже бледным золотом, словно он подсолнух. Все те люди, Тао, Леле, — все они по сравнению с Каем были… чем-то незначительным. Не то чтобы он был лучше них или они были плохими… Кай был особенным. Может быть, только для меня, может быть, для кого-то еще, но ни разу с тех пор, как я решился двигаться дальше в его направлении, я об этом не пожалел. — Ты… раздражаешь, — говорит Кай, не раскрывая глаз, и я фыркаю в почти опустевшую чашку, вызывая на его лице легкую полуулыбку. — Твой взгляд во мне скоро проделает лишнюю дыру. Не то чтобы я был как-то особенно против предыдущих, но эта обещает быть сквозной. Я обожаю его. Совершенно без шуток, это единственный человек, который стоит многого, который достоин. Чего угодно достоин. И пусть он временами чертовски капризный, пусть он часто устраивает мне сцены ревности по совершенным пустякам, пусть он иногда до ужаса грустный и пусть он собственник до мозга костей… Я никогда в жизни не видел людей сильнее, чем он. — Я уже понял, что ты меня безумно любишь, — говорит Кай, поднимаясь с кресла и, захватив свою кружку, тыкает меня мимоходом в плечо, ухмыляясь с самодовольством человека, которому подарили как минимум тысячу долларов только за то, что он хороший, — но если ты не перестанешь тут медитировать, мы опоздаем и никуда сегодня не пойдем. — Сейчас только шесть часов утра, — я хмыкаю, поднимаясь следом и в комнате успевая поймать Кая за талию, чтобы прижать к себе и поцеловать фыркающее недовольно создание в висок. — И на прогулку опоздать нельзя. Мы можем пойти гулять даже ночью. — Хорошо, — легко соглашается это чудовище, выворачиваясь и всё-таки попадая на кухню, откуда затем слышится шум воды. — Тогда сегодня мы идем гулять ночью! И с тебя мороженое.               Без шуток, я люблю его больше всех на свете. 365 дней в году.              

***