Через океан.

— Маринетт! Девочка, просыпайся! — как сквозь воду доносилось до вымотавшегося сознания. Алия взялась за плечо подруги, пытаясь её разбудить. — На улице шум стоит, а нам с тобой ещё протиснуться через площадь к колодцу. За водой надо. — Девушка встряхнула подругу за плечи, настойчиво выводя из мира снов. Послышалось недовольное мычание, и Маринетт, наконец, открыла глаза. На её лице отразилось крайнее недовольство, она ничего не видела кроме руки, в которой её подруга держала дрожащий огонёк свечи, тело ломило и голова гудела, — вставать не хотелось совсем, несмотря на всю непригодность её ложа. Износившаяся "перина", набитая соломой, немало перепачканная подушка и не совсем пригодный для роли оделяла кусок ткани служили её кроватью на протяжении многих лет. Всё это лежало на полу, в надёжно заткнутом кусочками тряпья и замазанном глиной углу. На большее средств просто не хватало, Маринетт и так едва сводила счёты, чтобы удерживать маленькую комнатку у самой крыши дома, где помимо неё проживало ещё три семьи, так же ютившихся в одном продуваемом ледяными ветрами, грязном помещении, которое и комнатой нельзя было назвать. Тесное, промозглое, с крохотными окошками, почти не пропускающими свет, состоящее из старых прогнивших досок, — такого жилья никому не пожелаешь. Что сказать, — не слишком роскошной была жизнь обычных крестьян в Средневековье, пусть и в расцвет экономики и в свободном от владычества феодалов городе. Маринетт была обычной служанкой, девушкой, подрабатывающей сразу в нескольких местах, чтобы иметь право хоть на одну краюшку хлеба да глоток не заплесневелой воды, пригодной для питья. Исхудалая и бледная, с просвечивавшимися синими венами, особо чётко видными на руках, девушка, имевшая всего одно изношенное тёмное платье и то, доставшееся от матери, ничем не привлекала. Её большие синие глаза, казались пустыми и безразличными ко всему, внутри них разлилась нескончаемая, глубочайшая тоска, поселившаяся ещё со смерти родителей и ничем неутомимая. Чуть розовые тонкие губы, крохотный нос и короткие иссиня-чёрные волосы, — её можно было бы назвать красивой, имей она более опрятный, свежий вид. Девушка не гналась за этим. Радости жизни вовсе не было. Приходилось работать на износ, и за трудовую неделю Маринетт ужасно выматывалась. Без единого выходного. Она вставала рано, когда небо едва-едва начинало светлеть, — это было единственное, что намекало на начало нового дня. Все ещё спали, дом был погружён во мрак, он пошатывался и скрипел дряхлыми стенами, словно общался со старыми соснами в близком лесу; признаков жизни не было видно, только мотылёк трепыхал прозрачными крылышками у самого жгута свечи и рисковал вспыхнуть со скоростью зажигаемой спички, но своих попыток приблизиться к свету ближе не оставлял. Только сегодня у Маринетт был шанс подняться чуть позже обычного. Вчера ей выплатили десять франков за месяц работы у председателя городского совета, то бишь, мэра, который с этого дня отлучился в столицу по приказу самого короля и очень спешил с собираниями. На радостях воодушевлённый и заинтригованный приближающейся аудиенцией месье Андре отпустил на день всю прислугу, дав единичный выходной день. Маринетт работала у него в особняке горничной и служанкой уже несколько лет и в основном жила на деньги, которые выручала за уборку и готовку в его доме. По распорядку дня девушка уже в пять утра трудилась при нём, выполняя мельчайшие прихоти своего господина и его дочерей, лично убирала хозяйские покои и накрывая на стол. Неоднократно ей вручали ключи, чтобы поздно вечером все служебные и чёрные ходы были заперты. Для девушки, едва выживающей за горсть монет, ничего не значило даже отношение молодых барышень к своей служанке. Неоднократно старшая дочь Андре высмеивала Маринетт, — за что только не цеплялась, чтобы задеть побольнее: то рёбра у служанки уродливо торчат, то лицо сморщено, то волосы засалены, а уж про про одежду говорить нечего, — но больше насмешек она себе не позволяла. Может, боялась гнева отца, а, может, и воспитание не давало на полную поиздеваться, поэтому Маринетт могла дышать спокойно, не опасаясь молодой госпожи. „У меня есть заботы и поважней какой-то избалованной девицы ”, — неоднократно усмиряла свой гнев она, когда белокурой мадмуазель удавалось задеть её за самое больное. Её предрасположенность с рождения. Но Маринетт не могла уйти, этим она жила, и потом, девушка была бесконечно благодарна своей подруге Алии, и в особенности её матери, работающей личным поваром мэра. Именно благодаря Марлене Маринетт попала на эту работу, и уйти с неё, тем самым подвести доверие и труды семьи Сезер, была не в силах. Маринетт тщательно оберегала свой месячный заработок, тратя деньги исключительно на пропитание и одежду, изредка на новые ткани, правда, девушка часто болела, и откладывала отдельные монеты на лекарства. Мало кто знал, но старательней всего Маринетт оберегала дальних угол своей комнаты, где было набросано особенно много тряпья и соломы. Там, под надломленной доской, в резной шкатулке хранился дорогой гребень, доставшийся девушке ещё от бабушки, а ей — от её бабушки. Мама Маринетт любила говорить, что когда-то их семья была богатой, род знаменит и славен и, может быть даже, он был приближен к самому королю, состоял в почёте и доверии. Но произошло что-то ужасное, навсегда изменившее отношение короля к Дюпенам, поэтому теперь они вынуждены голодать, трудясь на благо аристократов. Маринетт всегда усмехалась, когда вспоминала эту сказку, но отдалённо верила, — иначе как объяснить столь дорогое украшение, предназначенное лишь для высоких, вычурных причёсок статных дам? Девушка хранила гребень на чёрный день, рассчитывая, что если ей уж совсем станет жить невмоготу, она продаст его и выручит денег на ближайший год, — вещица-то дорогая. О том чтобы самой носить украшение не могло идти и речи, — волос у Маринетт было мало, почти всегда сальные и короткие, они никак не подходили под длинные золочёные зубцы, да и не пристало простой девушке мерцать обновками да ещё такими дорогими, — гребень могли просто отобрать, а её обвинить в воровстве, и ничем хорошим это бы не закончилось. О её секрете знала лишь единственная и лучшая подруга — Алия. Девушка, не многим богаче Маринетт. Темноволосая с карими добрыми глазами, чуть выше подруги ростом и по рождению крепче телосложением. Алия плохо видела от с детства, на улице не могла распознать лицо человека с далёкого расстояния и иногда мучилась из-за этого. Зрение могло сыграть с ней дурную шутку, и девушка переживала по этому поводу. Маринетт была её помощницей и направляющей в такие моменты. Девушки держались друга за друга, как за единственную нить спасения в океане, и обе дали клятву помогать друг другу. Потому что в несправедливом мире, где ты один-одинёшенек, а другие заняты спасением себя, мало людей, которые протянут руку помощи и поддержат в нужную минуту. Маринетт бесконечно ценила Алию, они везде подрабатывали вместе, жили в одной комнате и укрывались одним одеялом, прижавшись спиной к спине, согревали друг друга. Но сейчас Маринетт показалось бесчестным, что подруга сама встала и её разбудила раньше в их единственный и короткий выходной день. Девушка сощурилась, силясь разглядеть лицо Сезер в темноте, поскольку огонёк свечи освещал лишь её руку, пугающе смотрящуюся среди черноты. — Почему не спишь? — проговорила Маринетт туда, где предположительно была голова подруги. Из темноты послышался грустный смешок: — Маринетт, если мы сейчас не встанем, то и к полудню не доберёмся до колодца. Маринетт болезненно застонала, переворачиваясь на бок, нащупывая в темноте свою одежду. — Прости, — с сожалением прошептала Алия и вытянулась в полный рост, направляя слабый свет на ложу подруги. Маринетт нащупала в темноте свою камизу — широкую рубашку изо льна с длинными рукавами, сшитыми к низу, при слабом освещении больше походившее на тряпку, и, сбросив с себя ночную рубашку, быстро накинула его, принимая сидячее положение. Ткань нелепо повисла на её теле, укрывая до самых щиколоток, и Маринетт глубоко вздохнула, почувствовав пробравший её холод, за время пока она вылезала из-под нагретого одеяла и одевалась. На ноги девушка натянула шоссы — узкие чулки, держащиеся ниже колена на завязках, которые затягивали крест-накрест. Подошва была изготовлена из кожи, девушка не надевала поверх неё обувь. Сверху на камизу Маринетт надела котту — платье с короткими рукавами до щиколотки, из-под него продолжались рукава нижней рубашки. Её пальцы ловко и быстро стянули шнуровку спереди, и теперь платье полностью облегало её тонкий стан, небольшую грудь и узкие бедра, почему Маринетт быстро накинула сверху пестрый, сшитый из множества лоскутков платок, и поспешно закуталась в него, боясь замёрзнуть ещё больше. Алия терпеливо ждала, прикрывая огонёк свечи ладонью, чтобы тот ненароком не затух от взмаха рук Маринетт. Девушки бесшумно выбрались с чердака, спустились по ветхой лестнице, изо всех сил стараясь не шуметь. Они, так же бесшумно, взяв в руки вёдра, двинулись по тёмным улочкам в сторону колодца, расположенного на опушке леса. Маринетт шла, спотыкаясь о собственные ноги и то и дело откашливалась. К горлу вновь и вновь подходил комок, от которого следовало избавляться, иначе он грозил удушьем. На улицах города собралось уже много людей, и постепенно нарастал шум и толкотня. Открывались лавки, выставлялся товар, продавцы уже зазывают покупателей, за поворотом стучит молот кузнеца, крутит станок гончар, работает портной. Город оживает после холодной, страшной ночи, будто возрождается заново. Пережил ещё несколько часов мрака. Удивительно, как быстро светлеет... Чем дальше идут девушки, тем меньше на стенах горящих факелов. Их тушат гасильниками на длинных палках. Чем ближе к главной площади, тем больше лавок, они выстроились вдоль улочек и поставлены по кругу у стен крайних домов, они расставлены в хаотичном порядке. Между ними по дороге, мощённой камнями, носятся босые мальчишки с палками, одетые кое-как и перемазанные сажей и грязью. Они вопят и бьются палками, изображая рыцарей, которыми едва ли смогут когда-нибудь стать. Девочки в одинаковых платьицах и с одинаковыми косичками следуют за ними по пятам и хлопают в ладоши, приветствуя новым взрывом смеха каждый взмах игрушечной рапиры. Одна такая острая палка рассекает юбку какой-то пухлой женщины, которая держит обеими руками внушительную корзину. Её лицо багровеет и она едва не выпускает свою ношу, принимаясь браниться на чём свет стоит. Мальчишки с визгом бросаются врассыпную. Маринетт невольно улыбается, по крепче перехватывая ведра и вдыхая воздух этой утренней суеты полной грудью. Она любит свой город, но, пожалуй, он слишком беден для счастливой жизни. Он растёт и отстраивается только за счёт морских путей, связывающих Францию с другим миром, оттуда приплывают заморские купцы и привозят разные диковинности, город ведёт с ними взаимовыгодную торговлю и вырученные деньги тратит на свои нужды, в основном на обеспечение местных аристократов, конечно. Наверное, исключительно на этом держится этот клочок Франции, обеспечивая купцов запасами провизии для дальнейшего плавания. Правда, в последнее время дела не идут. Краем уха Маринетт слышала разговоры городской стражи, — по городу прокатился слух, будто морской подход к пристани окольцевали пираты и они перехватывают уже девятый по счёту корабль у берегов Франции. Такая информация получена от выжившего матроса ограбленного торгового судна и передана местным властям, есть предположение, что король именно в связи с последними событиями пригласил здешнего мэра к себе на аудиенцию. Дескать, твой город, и наведи порядок. — Маринетт, — окликнула её Алия, когда они уже пробирались сквозь ветки леса к колодцу. Девушка заинтересованно покосилась на подругу. — Я совсем забыла тебе сказать, — неожиданно улыбнувшись, произнесла Сезер. — Тебя Натаниэль искал. Маринетт от неожиданности чуть не выпустила из рук тугую ветку, и та почти хлестнула девушку по лицу. Дюпен нахмурилась, показывая, что она отнюдь не рада этой новости. Натаниэль Куртцберг — местный художник. Выполняет заказы зажиточных горожан и получает за свои картины неплохие деньги, но живёт скромно. Кто-то бы подумал, что парнишка просто не знает, куда потратить заработок, но дело тут в другом. Натаниэль славится не только своими работами, но и благотворительностью. Парень раздаёт большую часть нажитого бедным людям и, кажется, счастлив этому. Благородно, — подумали вы, но Маринетт считала это излишней скромностью. Ведь если у тебя есть шанс улучшить свою жизнь, так улучши её. Если будешь вечно отдавать всё другим, сам себя потеряешь. Когда-нибудь эта жертвенность и наивность в том, что всем людям надо приносить добро, вернётся, погубит его. Но Маринетт обязана отдать ему должное: за короткое время их знакомства парнишка проникся к ней симпатией и помогает по любому поводу. Он спасал её уже несколько раз, закрывая долги, но Маринетт неохотно принимает от него деньги. — Мне девятнадцать лет, Алия, — холодно отвечает она на очередной намёк подруги о замужестве и о том, что Натаниэль неровно к ней дышит, — и я прекрасно справляюсь сама. Справлялась без него раньше и сейчас могу. Алия лишь плечами пожимает: — Глупая ты. Каждая девушка на твоём месте, не раздумывая, согласилась бы, а ты! Но Маринетт не считала себя глупой. Девушка не знала намерений Натаниэля, но если они серьёзны, она готова решительно дать отказ. Не чувствовала она надёжности в этом парне, он казался ей каким-то чересчур тихим и молчаливым, а как известно от таких людей больше всего можно ожидать, поэтому Маринетт не спешила и плыла по течению. — Ну и что он от меня хотел? — безразлично спросила девушка, продолжая прокладывать путь сквозь листву. — Не сказал, — ответила Алия, заметно притихая от холодного тона Маринетт. — А где он сейчас? — так же бесцветно поинтересовалась девушка. — Наверняка, в мастерской, — лаконично произнесла Сезер. «Вот пусть и сидит в своей мастерской, — мысленно продолжила у себя в голове Маринетт. — Зачем меня трогать-то?» Но вслух ничего не сказала, лишь сделала вид, что забыла начало диалога. Девушка опустила ведро в колодец, привязав к нему верёвку и принялась терпеливо ждать, задумчиво смотря в темноту на дне. Алия последовала её примеру, и около десяти минут стояла тишина, прерываемая только щебетом утренних птиц. Маринетт чувствовала себя сильно уставшей и полностью вымотанной, она присела на край колодца и прикрыла глаза, собираясь провалиться в спасительную дрёму, но тут за городом, со стороны пристани послышался пушечный выстрел.