Satellite

      Небольшая комната.       Убийца, профайлер и журналист.       Что может пойти не так?       Сначала свет мигнул пару раз на середине разговора, когда Малкольм топтался по ядовито-красной черте, интересуясь у отца на счёт нового преступника, нового дела.       Эйнсли сидела на ковре, сложив ноги по-турецки. Она, как и Мартин, хорошо рисовала. И сейчас делала небольшие наброски в блокноте, в пол уха слушая про море крови, яды и мышление преступника.       Свет мигает дважды.       Охранник - санитар выходит из камеры, чтобы узнать, что же такого случилось. Тяжёлая дверь захлопывается, закрывается на электронный замок.       Свет гаснет.       — Я не при чем, — Мартин поднимает руки вверх.       Малкольм смеётся. Его ждёт преступление, а он заперт в клинике. Пока свет не включат, отсюда не выбраться. Не войти, не выйти.       — Чем займёмся? — Малкольм вздыхает.       — Пап, может, ты нам расскажешь про юность и Лигу Плюща? Как ты учился в академии хирургии? — Эйнсли откидывает блокнот и карандаш. Она вся во внимании.       — А может, вы расскажете папе, почему ваша мама приходила сюда жутко злая? — Мартин ощерился. Реакция детей была бесподобной: Малкольм нахмурился, а Эйнсли закусила нижнюю губу, густо краснея.       — Она приходила?       — Зачем?       Уитли усмехнулся, хищно оскалился. — Милые мои, ваша мама знает о ваших игрулях.       Эйнсли открыла и закрыла рот. Малкольм скрестил руки на груди в защитной позиции.       — И я теперь тоже знаю. Джессика поставила камеры в твоей квартире, сынок, — Мартин с наслаждением наблюдал за реакцией своих детей. В груди приятно потеплело. Перед глазами до сих пор стояли соблазнительные картинки.       Малкольм грязно выругался, крутанулся вокруг своей оси, аж ногой топнул от переизбытка эмоций и чувств. Брайт был растерянный, озлобленный немного. Почему мать снова влезла не в своё дело?       — И что ты скажешь? — Тишину нарушает Эйнсли.       Хороший вопрос, как ни крути. А что Мартин может сказать, если у него встал во время просмотра аморальной записи, на которой его доченька уверенно оседала Малкольма, сжала коленками его бёдра, позволяя восхитительно чувственно трахать себя. Хороший отец должен отругать обоих детей. Но Мартин не может. Его дети взрослые, самостоятельные и такие прекрасные.       — Вы влюблены друг в друга, не так ли? — Мартин садится в кресло, забрасывая ногу на ногу. Психологическая игра возобновляется, принимает другие обороты.       — Ага, Малкольм любит меня, а я его, — в полумраке можно вдоволь дурачиться. Эйнсли подползает к Мартину и с самым довольным видом садится близь его ног. — А ты нас любишь, папочка?       Мартин поперхнулся воздухом. — Конечно, я вас люблю, вы же мои дети, — или Эйнсли имела ввиду совершенно другую сторону любви?       Малкольм смотрит на них обоих. Сестре будто снова 16. Она упирается подбородком в колено отца и просяще смотрит. Брайт подходит максимально близко, рассматривает родительское лицо.       — Что? — Уитли изгибает картинно бровь.       — Значит, мама принесла тебе записи, и ты их смотрел? — Малкольм коснулся отцовской щеки, зарылся пальцами в жёсткую бороду, прочёсывая.       Мартин этого не ожидал. Он почувствовал себя домашним котом. Ладонь сына любезно соскользнула ниже, короткие ногти поскребли под подбородком. Мартин если бы мог — замурлыкал, но голову откинул назад.       — О, это было весьма возбуждающе, — острый кадык дёрнулся, когда Мартин сглотнул вязкую слюну. Малкольм очертил подушечкой пальца залом на коже — кольцо Венеры, мягко накрыл ладонью горло, не сжимая, но четко прощупывая бешеный пульс.       — Тебе понравилось наблюдать за нами? — Эйнсли, милая искусительница, так прохожая на самого Мартина: круглое, чуть вытянутое личико; пухлые губы; прямо нос; аккуратные брови с правильной архитектурой. Она поглаживает крепкое полнокровное бедро, сжимает ладонью сквозь ткань.       — Вы были так поглощены друг другом, так заняты... Как давно? — Мартин шумно выдыхает. Малкольм пальцами слегонца нажимает на сонную артерию.       — Со старшей школы, — Эйнсли накрывает широкую ладонь Мартина своей, скользит по ней пальчиками.       — Поэтому ты не хочешь замуж, милая? — Уитли все прекрасно понимает, включая психологию таких отношений. В какой-то степени это его вина. Обычно, модель идеального мужчины девушка берет с отца. Но в данном случае, пристань и опора Эйнсли — родной брат. Эйнсли согласно кивает; сжимает круглую коленку сквозь белую ткань робы, ненавязчиво гладит. Нежная, немного растерянная девочка.       — Эйнсли, принцесса, а чего бы ты хотела? — Мартин уверен, что девочка его удивит. И это действительно так. Потому что Эйнсли садится на отцовские бёдра, ёрзает вне терпения.       Голова Мартина все также откинута назад. Широкая ладонь Малкольма выглаживает беззащитное горло; молодой мужчина пальцами ныряет в жёсткие волоски на подбородке, скребёт короткими ногтями кожу. Мартин довольно жмурит глаза; морщинки собираются «гусиными лапками» в уголках глаз.       — Поцелуй меня, — раз Мартин не танцевал со своей девочкой на ее выпускном балу, пусть хотя бы поцелует. Эйнсли жаждет любви и ласки.       Уитли выдыхает, кладёт широкие ладони на крепкие бёдра дочери, властно сжимая упругую плоть. Он целует отнюдь не целомудренно; уверенно, крепко, задевая резцами тёплый язык дочери. Эйнсли вздрагивает. Губы отца немного обветренные, но пухлые, и поцелуй горячий, влажный. Девушка прижимается собственным телом, обнимая Мартина за шею.       Малкольм наблюдает за парой с явным любопытством. Сестра кажется счастливой, а отец даже не прикрывает глаз, хищно наблюдает, впитывая чужие эмоции, словно губка. Эйнсли солнечно улыбается — румяная и счастливая. Она обнимает отца за плечи и восхитительно ёрзает на полнокровных бёдрах.       — Милая, тебе нравится? — Мартин проскальзывает руками под тонкую кашемировую водолазку, оглаживает подтянутый живот, скользит по худым бокам. Учащенное дыхание Эйнсли служит ответов. Отцовские руки тёплые, ласковые, чуткие. Эти нежные руки, спасшие тысячи жизней, запачканные по локти в крови, сейчас дарили приятную ласку.       Мартин откидывает голову назад, чтобы поймать мягкие губы сына. Малкольм не такой нежный, как Эйнсли. Он зарывается пятерней в платиновые кудри, соприкасается с отцом языками и прикусывает его нижнюю губу.       — Не советую раздеваться сильно, здесь все может в любой момент заработать, — предупреждает Мартин, он не желает, чтобы их застали в чересчур компрометирующей обстановке.       Постель слишком узкая для троих, матрас жесткий; на ней даже сидеть не очень удобно. Но дети совершено не акцентируют на этом свое внимание. Малкольм прижимается к отцу со спины, тепло дышит в кудрявый затылок. Мартин сосредоточен на Эйнсли. Доченька так нуждалась в нем все это время, страдала, жила во стыде до достаточно взрослого возраста. Но доктор Уитли все исправит, не только восполнит, но и даст авансом свою любовь наперёд.       Юная Уитли вздрагивает. Широкие ладони отца изучающе гладят, подушечки пальцев гладко скользят по сливочной коже, пальцы обводят каждое выпирающее ребро, приглаживают тазовые косточки. Дыхание Эйнсли заметно учащается, тёплая волна удовольствия окатывает тело мягким бризом. Малкольм притирается грудью к широкой отцовской спине — за такой грех не спрятаться. Хорошо было бы раздеться, соприкоснуться обнаженной кожей, но даже так, сквозь слои одежды это очень приятно. Брайт зарывается носом в платину кудрей на затылке, ведёт вниз до основания шеи. От Мартина пахнет душистым мылом, дешёвым стиральным порошком, немного медикаментами. Но сквозь какофонию этих ароматов пробивается другой — собственный запах Мартина, нечто терпкое, крепкое, сладко-горькое.       Эйнсли срывается на тихий стон. Мартин скользнул руками выше, накрыл ладонями небольшую, упругую, девичью грудь. Пальцы так правильно погладили сквозь тонкое кружево, спустились ниже, очертили пластмассовые косточки бюстгальтера, пригладили бока. Эйнсли едва не заскулила, взглянула на отца, тот выглядел слишком довольным.       — Милая моя, ты разрешишь мне взглянуть на тебя? — Крепкие пальцы подцепили край кофточки.       — Конечно, да... — Эйнсли немного теряется. Мартин смотрит на ее тело с благоговением, прижимается лицом к животу, наклонившись. Жёсткая щетина раздражает кожу, щекочет.       Доктор Уитли едва ли не рычит, ведь Малкольм смыкает ровные зубы на загривке, оставляя налившийся кровоподтёком след. Правда, потом зализывает вдумчиво, ласкает участок открытой коже.       Эйнсли дёргает — тёплый язык отца скользит над поясом брюк. Девушка зарывается пальцами в гриву кудрей, привлекает Мартина ближе к себе, изнемогая. Мужчина в ответ выпрямляется, он буквально облизывает дочь масленным взглядом. Она такая красивая, нежная, чувственная.       Малкольм тоже не отстаёт. Он возбужденный, воодушевленный; скользит руками под одежду отца, ладонями оглаживает мягкий живот, прослеживает пальцами ту самую «блядскую» дорожку редких волос.       Эйнсли раскраснелась, задрожала. Отец был ласковым, каждое его прикосновение оставляло за собой приятную волну удовольствия. Стоило Мартину сжать губами затвердевший кремовый сосок, задеть нежную мякоть зубами, как его девочка протяжно застонала, вцепилась пальчиками в волосы ещё сильнее.       — Психиатрические больницы не предусматривают презервативы, милая, но папочка очень сильно постарается для тебя, — голос Мартина заметно сел, стал более хриплым.       Малкольм наблюдал за сестрой через плечо отца. Брайт с упоением трогал Мартина: сжимал бока, гладил живот и грудь; он наслаждался богатством чужого тела, упивался и никак не мог насытиться.       Эйнсли шумно выдыхает. Брюки с бельём спущены до щиколоток, девушка сидит на коленях отца спиной к нему. Мартин придерживает дочь за талию, свободной рукой накрывает промежность. Между девичьих ног нежный цветок, пальцы растирают влагу, скользят между половых губ.       — Папочка... — Эйнсли всхлипывает. Эмоции захлёстывают. Мартин действительно хороший, заботливый любовник. Он внимателен и ласков к дочери, касается восхитительно правильно, там где это необходимо, где плоть обильно истекает естественной смазкой.       Малкольм пытается потереться пахом о тело отца, о его бедро или бок. Это весьма вульгарно, но так опьяняюще хорошо, до дрожи.       Мартин сосредоточен на дочери. Ласкает девушку со вкусом, плавно скользит пальцами. Эйнсли скулит, притирается спиной к груди отца, откидывая голову ему на плечо и раздвигает стройные ноги. Доктор Уитли приникает жадно ртом к изгибу девичьей шее; засасывает нежную белую кожу, целует мокро. Мартин едва ли не рычит. Он чувствует, как Эйнсли сжимается, как мышцы сокращаются.       Волшебно.       Малкольм проскальзывает рукой в белые брюки. Отец мокрый, крепкий, твёрдый. Брайт ёрзает, сжимает пальцами восхитительный член крепче. Мартин кусает плечо дочери, смыкает ровные зубы на суставе, чтобы не быть слишком громким.       Эйнсли совсем не против. Низ живота сладостно тянет. Девичье тело содрогается, пальчики на ногах поджимаются. Эйнсли кусает ребро собственной ладони, чтобы не быть слишком громкой. Мартин чувствует оргазм дочери, нежные стенки влагалища плотно сжимают его пальцы. Доктор Уитли придерживает Эйнсли, чтобы та не сползла на пол. Девушка все ещё дрожит, после оргазменная нега обволакивает тело. Уитли переползает на узкую кровать, пытается отдышаться и унять бешено колотящееся сердце.       — Мальчик мой, — Мартин поворачивается корпусом к сыну. С Малкольмом можно не мелочиться, не сдерживать свою хищную натуру.       Брайт реагирует мгновенно. Обхватывает отца руками за шею, крепко целуя, сталкиваясь зубами и языками. Молодой мужчина прижимается телом, притирается пахом к круглому колену отца, всхлипывая. Малкольм чувствует, как его тело горит, как внизу живота пульсирует. Адреналин и порочное желание гуляет по телу. Кровь венная подобна кипящей лаве.       Эйнсли наблюдает за мужчинами. Она приводит себя в порядок и одевается. Девушке кажется, будто отец вспорол ее наживую и выволок всех демонов наружу, приласкав каждого из них. Малкольму это необычайное чувство знакомо не понаслышке. Поэтому он не сдерживается, отвечает со всей страстью; обнажает хищную нарциссическую натуру, будто свеженький перелом.       Мартин стекает на пол аккуратно между ног сына. Он расстёгивает брюки: сначала ремень, затем маленькая пуговичка, после вжикает металлической молнией. Малкольм смотрит на отца во все глаза. Папенька разошёлся не на шутку. И то, что он собирается сделать — так возбуждающе, так хорошо, так горячо. Мартин спал с мужчинами так давно, так давно. Ещё в колледже, когда гормоны бурлили, а кровь вскипала при взгляде на подтянутую фигурку сокурсника или сокурсницы.       Оказывается, Уитли не растерял навыков. Малкольм вскинулся, вгрызся зубами в ребро ладони и толкнулся в жаркий рот, приподнимая бёдра. У Мартина была восхитительная глотка и узкое горло. Он прижимал язык к уздечке и плотно сжимал раскрасневшимися губами член сына.       Малкольм тек, словно молоденькая девчонка. Предэякулят резал терпким мускусом вкусовые рецепторы. Широкая ладонь легка на затылок Уитли. Брайт направлял мужчину, перебирал пальцами платиновые кудри. Молодой мужчина изнемогал.       Эйнсли, пришедшая в себя, но все ещё немного осоловелая, устроилась на коленках на ковре. Ее ладонь скользнула под ткань брюк, пальцы сжали член. Мартин задохнулся, стон прокатился вибрацией по горлу. Девушка прижималась к тёплому боку отца. Она с удовольствием дарила Мартину ласку и наблюдала за ним. С уголка губ стекала ниточка слюны, пачкая жёсткую бороду. Скулы и шею тронул румянец, пятнами расцвёл на коже.       Малкольм содрогнулся. Конвульсия прокатилась по телу. Мартин сжал бёдра сына с особой силой, оставляя гематомы, но контролируя себя. Брайт падал в пучину порока и похоти. Он взмок, по виску стекала капля соленого пота.       Мартин расставил ноги чуть шире. Эйнсли свободной рукой жадно трогала отца сквозь одежду: гладила бёдра, мягкий живот, бока; сжимала твёрдые соски сквозь слои одежды, добавляя «перца». Доктор Уитли пошатнулся, проглатывая все до последней капли. Он и сам содрогнулся, хриплый стон застрял где-то в горле. Оргазм затягивал, будто чёрная дыра, а перед глазами пронеслась добрая половина жизни.       Приводить себя в порядок не хотелось. Брайт все ещё находился в состоянии эйфории. Мартин в свою очередь нервно сглотнул, впившись взглядом с поволокой в дочь. Эйнсли слизывала тёплое семя с собственных пальцев, кривила пухлые губы правда. Это не страшно, сперма действительно не так приятна на вкус, как об этом пишут на форумах и во всяких женских романах. Но это не главное. Важно другое — полное принятие партнёра.       Когда санитар возвращается в камеру спустя пару часов, он видит всю ту же картину: Малкольм выхаживает по красной линии взад - вперёд, слушая Мартина и согласно кивая периодически. А Эйнсли сидит на ковре, скрестив ноги и что-то черкает в большом блокноте.       — Ваше время подошло к концу, — объявляет Дэвид безжалостно.       Эйнсли хмыкает, лениво поднимается, подходит к отцу, чтобы целомудренно поцеловать колючую щеку. — До встречи, папочка.       Мартин даже не пытается сдержать победную ухмылку. Его дети любят его, ценят не смотря на все ужасные вещи, которые он творил в прошлом.       — Мы ещё зайдём, пап, — Малкольм тоже улыбается. Его руки больше не дрожат. Стоило его всего лишь принять отца, понять отчасти его мотивы, и все волшебным образом встало на свои места.