По цене одного Ривая

Вопреки армейской привычке спать в любую свободную минуту, Эрвин никак не мог заснуть. Сегодня был третий день из назначенных десяти, и он чувствовал, что уже готов лезть на стенку. Кто же знал, что после дня рождения Ирвина все гости мгновенно разъедутся? И разве можно было предположить, что перенести десять дней ничего-не-делания будет так тяжело? Конечно, если говорить объективно, жаловаться было не на что. День прошел совершенно замечательно и начался с того, что Эрвин опять выспался. Во время конной прогулки он осмотрел все имение Шмидтов и их пустой, по-осеннему голый парк, плавно перерастающий в самый большой лес на территории Шины. Там он с лесничим поохотился — причем весьма успешно: поймал пару куропаток, которых домоправительница сразу же передала на кухню. Перед ужином он плодотворно трудился над собственным дневником, разгребал записи, продолжил чтение оставленной с прошлого вечера биографии (теперь уже не выдуманной) основателя Фабричного города. Вечером он насладился собственноручно пойманной дичью под апельсиновым соусом, красным вином и молчаливым обществом пройдохи Ирвина и помятого Ливая — это единственный раз за день, когда они собирались втроем. После трапезы те снова исчезали в недрах поместья и предоставляли Эрвина самому себе. Этот раз не стал исключением, и после ужина Эрвин пошел в выделенную ему гостевую комнату, где играл сам с собою в шахматы, опять читал, опять проводил ревизию всех своих вещей. Перед сном у него была очень горячая ванна. В камине напротив кровати трещали горящие поленья, от них было тепло и по-домашнему уютно. Эрвин ложился. Потом вставал. Потом опять ложился. А потом наступил час ночи, и к Эрвину в оглушительной для зрения темноте пришла мысль, что ему не обязательно делать то, что он делает. Ведь если он продал Ливая своему братцу, то это не значит, что он должен Ливая тут сторожить, верно? Он может уехать в столицу и вернуться сюда в срок. Но ведь это же означает оставить Ливая один на один с Ирвином, его ненормальным братом. Чокнутым извращенцем — его развратили деньги, и обычный секс ему уже был не интересен. Ему нужны были мужчины, чтобы удовлетворять свою страсть — да еще так затейливо, что Эрвин все никак не мог взять в толк, откуда это у Ирвина в голове? Разумеется, он следил за тем, что они делают. Ливай, вообще-то, его соратник, им вместе еще сражаться с гигантами за Стенами. Конечно, Эрвина интересует, как с ним будут обращаться! Именно поэтому он прислушивается к шуму в коридорах и к звукам из соседних комнат. Отмечает, как они не смотрят друг на друга, как Ливай, поджав губы, выдерживает взгляд и дает понять, что знает — Эрвин дал добро на все происходящее с ним. Ощущение было такое, будто с охотничьей собакой Эрвина играется чужак. Издевается над ней, дразнит, а она вся извивается и скулит, смотрит на бывшего хозяина. Ее лупят поводком, обманывают, бросают в нее палку, бьют по носу. Эрвин никогда бы не додумался поступать с ней так. Это было отвратительно и грязно, хотелось отвернуться, забрать свое больное животное обратно, но Ливай вновь поднимался на ноги и продолжал гавкать, вилять хвостом. Эрвин не мог удержаться. Он понял, что провалил свое обещание прекратить следить за утехами брата, и сегодня ему предстоит вновь приникнуть к самой дальней двери, за которой Ирвин развлекался с Ливаем. Из своей комнаты тот съехал буквально в первый же день после того, как их покинули гости — видимо, из нежелания пачкать свой дорогой интерьер. Там же поселился и Ливай. Прислуга убиралась всегда вечером, когда оба вечно встрепанных обитателя спускались поужинать. Шесть горничных устраивали на втором этаже жуткий топот — за двадцать минут они умудрялись все освежить. Дверные петли там были всегда хорошо смазаны, и ручка поворачивалась бесшумно — Эрвин видел, как на нее нажимали, но никогда не рисковал сам открывать дверь. Он просто прижимался ухом к замочной скважине и слушал стоны, звуки, скрип. Разговоры, смех Ирвина. Тихие ответы Ливая. Звуки борьбы и всхлипы. В этот раз все было тихо. Что там? Эрвин старался как можно тише дышать и не двигаться, чтобы половицы не скрипели. Неужели легли? Или сегодня решили взять отдых? Когда Эрвин слишком сильно вжался ухом в дверь, она чуть приоткрылась — правый глаз ослепила полоса света из комнаты, и сердце замерло. Внутри было трое обнаженных мужчин, и — что в первые секунды поразило Эрвина больше всего — одним из них был тот самый лесничий, с которым Эрвин сегодня ловил тощих куропаток, специально выпущенных для гостя. Он был возбужден и гол, его вздыбленный член качался при каждом движении, когда он развязывал осевшему на пол Ливаю руки. Ирвин стоял спиной к двери, подбоченясь и медленно попивая вино из бокала. Его широкая спина перегораживала весь вид, и Эрвину нравился контраст между крупным мужчиной и мелким Ливаем. Лицо Ирвина не получалось ни углядеть, ни представить. Какой взгляд он обращает на свою очередную игрушку? Ливай был само смирение и нега — несмотря на всю его битую красную грудь, полосы на предплечьях и влагу на щеках. Так его били, значит, пороли, а он молчал, его маленький стойкий солдат, мужественный зверек... Правильно, Ирвину он не по зубам, Ирвину его не поломать... Ливай был заворожен. Он следил за каждым движением Ирвина и чуть запрокинул голову, когда тот отставил бокал. Лесничий собрал его волосы и потянул так сильно, что Ливай приподнялся на коленях. Ирвин встал напротив очень близко и поднес руку к паху — видимо, хотел, чтобы у него взяли в рот, но Ливай зажмурился и чуть отвернулся. Тут же ему в щеку ударила струя мочи — Эрвин от неожиданности отпрянул — и быстро растеклась по всему лицу, потекла по подбородку на румяную грудь, живот. Ливай не вырывался, просто сидел, закрыв глаза. Эрвин следил за ним, затаив дыхание — чтобы Ливай, его чистюля! Да еще позволял себя так унижать! Да он сейчас встанет и порвет этих детин, это же позор для разведчика! — и с жадностью вглядывался в его благодарное лицо. Вопреки всем ожиданиям, когда Ирвин закончил справлять нужду, Ливай обратил на него обреченный взгляд и вновь тяжело прикрыл глаза — не от тягот унижения, а от удовольствия. Удовольствия жертвы, удовольствия унижения. Да, он сдавался Ирвину — вот так просто позволял себя взять. — Хороший мальчик, — позвал его Ирвин и кончиками пальцев провел по скуле. «Отличный мальчик», — повторил про себя Эрвин, и от всего увиденного его заполнила желчь. Ливай наслаждался своей слабостью, показывал себя беспомощным перед лицом Эрвина, а Ирвин пользовался своим сходством и упивался властью. Все эти выражения лица Ливая, вся эта красная кожа, порочные слипшиеся ресницы, струящаяся по лицу моча — это все из-за Эрвина. Для Эрвина. Это для его глаз. Не для брата, не для прислуги. Ливай — для Эрвина. И больше ни для кого. Прописная истина, казалось бы, но ее с первого раза было никак не понять. Лесничий поводил головой Ливая, тот вновь открыл глаза и заметил наблюдателя в дверях. За секунду черты его лица напряглись и исказились в гримасе глухой злости — не страха, не стыда, а ярости, которую порой вызывает сильная обида за предательство. Ирвин заметил реакцию Ливая, уже начал оборачиваться, но потрясенный и оскорбленный до глубины души Эрвин бесшумно встал и пошел к себе в комнату, в укрытие. Вряд ли его заметили. А даже если и заметили, то что? Его Ливая, быть может, и увел новый хозяин, Ливай, быть может, теперь и огрызается. Но это ведь всего лишь третий день из десяти.