В ад и обратно

Воспоминания, казалось, сползли с тела тонкими струйками чернил, просочились сквозь дыры в полу и слились с огромной густой массой, вылавливать их из которой было сродни попыткам искать иглу в стоге сена. А может, это было вовсе не так — может, память его осталась при нем, да только растеклась и смешалась, а столетия (или дни? Он не знал) среди чернил стирали возможность читать ее, и казалось, будто все эти осколки былой жизни перед глазами — вовсе не его. Фрагменты чужой жизни, записанные на кинопленку в его голове. Кинопленку.? Он должен что-то вспомнить. Теперь, когда всего этого давно уже нет, когда его тюрьма рухнула, разбилась об заклятье. Теперь это стало очень важно. Почему, стоит только ему представить ленту кадров в голове, на душе становится так неспокойно и противно, а где-то в глубине бушует целый шквал чувств, главное из которых… Пожалуй, тоска? Он должен вспомнить. *** Сэмюэль Лоуренс родился в 1905 году в Нью-Йорке, в обеспеченной семье, перебравшейся сюда почти полстолетия назад из Южной Каролины. Его дед и бабка были крупными землевладельцами с сотней негров на руках, жили отлично, торговали табаком и хлопком и ни с кем никогда не считались. Соседи не любили их, своенравных и нелюдимых иммигрантов-ирландцев, чужие негры втайне жалели тех, кому не посчастливилось служить у них рабом, барбекю и балы они обходили стороной, и даже дом их веял благородным, надменным богатством, чего не любили местные южане. Но с соседством этим свыклись — пришлось. Так они и жили, читали книги, учили детей музыке и изредка ездили охотиться со своими гальго — непривычным аксессуаром в здешних краях. И жили бы так и дальше ещё столетия. Но вскоре началась гражданская война. Армия конфедератов не имела ни денег, ни вооружения, и противостояние было бессмысленным — так считала семья Лоуренсов, не вторившая общему горячему настрою южан и не желающая растрачивать накопленное богатство ни на бесполезное кровопролитие, ни на что-либо еще. В эти голодные и жестокие времена они продержались на юге всего пару лет — до тех пор, пока Союз не заявил о своём намерении освободить негров. Растеряв большую часть состояния, бросив дом и хозяйство, Лоуренсы вновь бежали — на этот раз на Север, в Нью-Йорк, оставив провинциальную жизнь и ужасы войны на стороне проигравших позади. Несмотря на то, что на Севере приходилось мириться со множеством других проблем: с тоннами швали и иммигрантов из европы, с почувствовавшими вкус свободы неграми, с шумом и грязью далеко не провинциального города, Лоуренсы адаптировались и вполне быстро вписались в современное общество. Нью-Йорк был городом тяжёлого, рабского труда для одних и размашистого кутежа да веселья для других, музыка ценилась, а хорошей музыке поклонялись. Семья Сэмми быстро восстановила былое богатство, занимаясь репетиторством — преподавать музыку было очень престижно, а их происхождением никто не интересовался. Они купили шикарный особняк в центре Манхэттена, и продолжили жить, как жили, а может, даже и с большим размахом. Сэмюэль родился через год после того, как сын эмигрировавших в Нью-Йорк Лоуренсов женился на молодой француженке, с которой познакомился в местной филармонии. Она чудно играла на скрипке и сносно говорила по-английски, и для него этого было достаточно. Женщин в жизни подрастающего Сэмюэля было мало, а если те и были, то никаких тёплых чувств у него не вызывали. Мать мальчика, потеряв в беременности и родах здоровье и приобретя вес, воспринимала сына более как несносную причину всех своих неудач, бабушка к тому времени, как он родился, скончалась, а многочисленные двоюродные сестры казались нелюдимому мальчику настолько доставучими, что общества их он предпочитал избегать. И тем не менее, нельзя сказать, что рос Сэмюэль сам по себе, как трава — за него и его способности крепко ухватились, как только он начал их проявлять. Пятилетний Сэмми как-то ковырялся в цветочных кустах в саду и принялся напевать незатейливую детскую песенку про овечек. Голос его долетел из приоткрытого окна до отца, читавшего в гостиной газету, и он решил: пора. С тех пор с ним начали заниматься, и, как и все родители, отец мальчика хотел, чтобы его сын смог его превзойти. И оттого играть на одном лишь фортепиано для Сэмюэля оказалось недостаточно. Однако бесконечные инструменты, сольфеджио и прочие «прелести» музыкального искусства не испортили ему детство и юность. Маленький Лоуренс ходил в местную школу, однако слишком привык на всех смотреть свысока, и оттого друзей не завел. Ему повезло, что не завелись и обидчики — должно быть, все были достаточно напуганы его влиятельной семьей, игравшей музыку в гостях у самого губернатора. Со сверстниками он почти не общался, с родителями тоже, возможно, и слугам говорил больше слов, чем всем вышеперечисленным, но однажды ему стукнуло пятнадцать, а на следующий день после к соседям, что делили с Лоуренсами забор, приехал жить племянник. Сэмми отлично помнил, что его звали Роберт. И что он был… Не похож на тех, с кем парень общался до этого. Такой же тихий, но совсем не нервозный, спокойный и улыбчивый, словно солнце в вечер жаркого лета. Как после оказалось, он долго наблюдал за тем, как в закат Сэмми садился в самый дальний угол сада на небольшие скрипящие качели и бренчал на банджо, можно даже сказать… Любовался? Их знакомство было спонтанным и болезненным. Голос незнакомца, решившего нарушить затянувшуюся мелодию приветствием из кустов, напугал нервного Сэмми, и тот свалился с качелей, разбив очки. Стекло оставило на его веке тонкую красную линию, которая потом станет бледным шрамом, и чуть не лишило глаза, Роберт довел его до дома, тысячу раз извинившись, помог служанке обработать рану и долго сидел с подростком, рассказывая ему всякие весёлые истории и шутки. Несмотря на это, мальчики подружились. Роберта зацепило в Сэмми то, что больше никто до него увидеть не смог: его простота. За всей его напускной гордостью и надменностью стоял обычный худощавый паренек, наигрывающий старые мелодии на банджо — то ирландские, то негритянские, не заботясь о том, что это совсем не одобряли его родители. И так смотрел на закат, отраженный в озере, будто ничего красивее в его жизни не было. А ещё, пожалуй, то, что и на самого Роберта он стал вскоре смотреть так же. Со временем дружба переросла в нечто большее. Было все — и неловкий первый поцелуй с привкусом пряного одуванчикового вина душным июльским вечером, и робкие ласки на ковре, расстеленном прямо посреди поля, где Роберт все время спрашивал: «тебе не больно?», а Сэмми сдирал кожу с внутренней стороны губ, глотал слезы и кивал — было что-то неуловимо-приятное в боли, заглушавшей удовольствие. Однако это Робу совсем не нравилось — пожалуй, он оказался менее испорченным, чем был Сэмми, а может, дело было просто в страхе — так или иначе, продлилась их любовь недолго. Роберт вырос, завёл друзей, а его родители присмотрели ему в жены симпатичную девчушку из состоятельной семьи коренных жителей Нью-Йорка. К тому моменту Сэмюэль достаточно надоел ему — он тоже вырос, и стал ещё более заносчивым, черствым и мстительным — ни одного их разговора не обходилось без яда в сторону соседской собаки, самих соседей, девчонки из служанок, да и целого света. Под этим было все сложнее увидеть того простого парня Сэмми, а его наклонности в том, что касалось занятий любовью, Роберта порой пугали. Он не хотел причинять столько боли, сколько Сэмми хотел, чтобы ему причиняли, и думать об этом парень тоже не хотел. Может, это было своего рода искуплением Лоуренса — принятием того, что он заслуживает наказания за свою порой отвратительную натуру, но Роберт не хотел никого наказывать, а уж тем более наблюдать самобичевание едва ли не ежедневно. Поэтому при первой возможности он уехал жениться, не оставив Сэмми ничего, кроме воспоминаний. Он не хотел слышать весь тот яд, который Лоуренс выплюнул бы ему в лицо, узнавв такие новости, и оттого не предупредил парня ни о чем. Исчезнуть было проще, решил он, и, трясясь на ухабах в кэбе, думал о том, как, узнав о его отъезде, взбеленится Сэмми и будет ходить и шипеть на все подряд. Но Роберт оказался неправ. — Здравствуйте, мистер Роу. — слегка обеспокоенно, но не теряя лица, спросил Лоуренс, когда перед ним открылась соседская дверь, и из неё показался неопрятный, заспанный мужчина. — Скажите, а Роберт дома? Он приболел? Мы должны были… — Роб уехал женится. — отрезал мужчина, шмыгнув носом и насмешливо посмотрев на Сэмми, длинное лицо которого вытянулось ещё сильнее. — Он не вернётся. Дверь захлопнулась прямо перед его лицом, и Сэмми нелепо поморгал, оглянувшись на калитку. Кэба не было. Вопреки ожиданиям Роберта, парень злиться не стал. Однако мягкое и порой чувствительное нутро юноши в ту ночь навек обросло чёрствой коркой, которую он слепил из собственных горечи, злобы и слез. *** Музыка осталась в жизни Сэмюэля на первом месте. Он долго и кропотливо учился, писал мелодии и едва ли не целые концерты, а во сне размахивал руками, дирижируя. Повзрослев достаточно для того, чтобы пить, Лоуренс стал часто пропадать в самых дорогих ресторанах Манхэттена и возвращался оттуда добрее, чем он был обычно, однако вусмерть пьяным. В одном из таких ресторанов начался следующий этап его жизни, захвативший, пожалуй, большую ее часть — работа на Джоуи Дрю. Как-то раз вино взяло верх над остатками самообладания, а музыканты в местной труппе оказались, видимо, слишком усталыми к вечеру, или же Сэмми накрыло одно из его отвратительнейших настроений — так или иначе, он едва ли не полез на сцену, громко понося на чем свет стоит несчастного скрипача. За нарушение порядка и отказ платить «за испорченный этим идиотом во фраке ужин» его вежливо выволокли из ресторана, а хозяин пошёл звонить в полицию, ибо успокаиваться Лоуренс не желал. Тогда-то в дело и вмешался оказавшийся по судьбоносной случайности в том же ресторане Джоуи Дрю. — Льюис! — раскинув в стороны руки, добродушно воскликнул мужчина со странными, весёлыми глазами, заставив напряженного управляющего слегка улыбнуться и отложить массивную трубку телефона в сторону. — Не горячись, приятель. Парень перебрал, да и, к тому же, не слышал ли ты, что твой негритенок на скрипке и вправду фальшивит? Ей богу, не нанимал бы ты на работу всех, кого не попадется… — Ну, местный благодетель пожаловал. Я и сам разберусь, кого нанимать. Ежели так хочешь, забирай своего парнишу, оплачивай его счет и уводи его подальше. Фальшивит или нет, истерик в моем ресторане не будет. Сэмми едва вырвался из рук охранника, нацепил на нос свои привычные круглые очки и осмотрел все вокруг с деланной ненавистью и небывалым раздражением. Кто такой этот человек, с улыбкой оплачивающий его внушительный счёт? А главное, зачем ему это понадобилось и отчего он выглядит таким подозрительно осчастливленным? Эти вопросы интересовали Сэмми больше, чем он думал, иначе он бы просто ушёл, пока случилась заминка. Поэтому он остался наблюдать и вышел вместе с его спасителем на сырой воздух октябрьского Нью-Йорка. Свежий, холодный ветер слегка прояснил голову, и парень уставился на человека перед собой, чье улыбающееся лицо освещалось оранжевым светом огня от сигары, которую он прикуривал. В глазах его танцевали какие-то дьявольские искры. Или же воспаленный, хмельной мозг Лоуренса все это выдумал. — Я Джоуи Дрю. — мужчина закурил и, так же улыбаясь, протянул руку. Сэмми ее пожал. — Вы, стало быть, разбираетесь в музыке? Парень хмыкнул, и в его подернутых хмелем глазах читалось привычное, надменное «еще бы». — Меня зовут Сэмюэль Лоуренс. Должен ли я отвечать на последний вопрос после того, как представился? — О. — произнёс мужчина, поднеся к губам сигару, и глаза его ещё сильнее загорелись. — Пожалуй, нет. Я вас понял. На чем играете? Скрипка, фортепиано? — Все. — пожал плечами Сэмми, отвернув взгляд и смотря на каменную мостовую под ногами так, будто не сказал ничего особенного. — Все? — переспросил мистер Дрю, не удивляясь, но тщательно изображая удивление. — И музыку, стало быть, сочиняете? — Да. — Сэмми надменно повел плечом и хмыкнул. — Уберите из зала эту кучерявую обезьяну и я сыграю вам такое, что и во сне не снилось. Trille du diable. Джуои расхохотался так, будто услышал лучшую шутку в его жизни. — Надеюсь, я смогу это услышать. Слушай-ка, Сэмми… — Мистер Лоуренс. — коротко отрезал парень, зыркнув на Дрю с налётом раздражения. — Да-да, мистер Лоуренс, простите, я и сам немного пьян. — вранье. Сэмми помнил, что он был трезв, как стеклышко, в ту ночь. — Я вдруг подумал… У меня есть что-то вроде… Пока что небольшой студии. Я только недавно начал рисовать мультфильмы, и они — нечто новое, необычное, потрясающее, весь мир уже начинает заболевать, это словно вирус. В хорошем смысле. Эта чёртова штука сыграет, поверь мне. — вышагивая вдоль мостовой, Джоуи положил руку на его плечо, словно они были старыми знакомыми, но отталкивать его Сэмми не стал — ему начинало становиться интересно. — Но то, чего нам не хватает, это жизни. Настоящей души. Настоящего таланта. Музыки. Я не хотел звать на работу отпетых композиторов. Их нудные мелодии знает уже целый мир. И мир устал. Миру нужно новое, свежее мышление. Свежая музыка на красочных мультфильмах, идеальное сочетание, не находишь? Не знаю, иногда я просто… Просто вижу, чувствую людей, понимаешь? Ты подходишь. Идеально. Я не прошу быстрого решения, конечно, ты должен узнать больше, увидеть студию. Я могу заехать завтра, все показать и рассказать ещё раз. Ну так, что скажешь, Сэмми? И Сэмми сказал «да».