В ад и обратно

С него стекали чернила. Осознание этого приходило как бы параллельно воспоминаниям, было совсем не важно и никакого смысла не имело: подумаешь, руки его вновь становились жилистыми, кожаными, бледно-розовыми, и только под ногтями оставались иссиня-черные полоски. Это было настолько глупо и неважно, что мысли об избавлении он отгонял, будто назойливую муху. Сердце стучало гулко, громко, и Сэмми не помнил, когда в последний раз слышал его стук. Однако он отчётливо вспоминал Нормана и его запах в тот пьяный декабрь тридцать третьего. Прикосновения его пальцев, плотно прилегающую к пояснице ладонь, тяжёлый, мутный вздох и хриплый голос. Он вспомнил, как Норман ушёл, и как быстро удалось ему уснуть после, храня прикосновения чужих рук. Ещё он вспомнил, что забыл это на следующий день. *** То утро выдалось отвратительным, но ничего удивительного в этом не было: такое случается, когда предыдущей ночью у тебя сначала сидр, затем скотч, затем пиво, а потом и вовсе розовое вино. Перед глазами сновали непонятные мошки, голова гудела так, будто из нее рвалась наружу Афина, и только запах свежесваренного кофе не казался привередливым и похмельным рецепторам в носу отвратительным. Сэмми продрал глаза и, сощурившись, обратил близорукий взгляд в сторону тумбы. Рядом с круглыми очками стояла белая чашка, от которой исходил приятный аромат, и к потолку взвивались тонкие, белые линии пара — чашка чью-то напоминала, но точно не принадлежала Сэмми, да и кофе в ней едва ли появился бы сам. Долго задумываться о причинно-следственных связях появления непознанной кружки с ароматным бодрящим напитком в собственной комнате Лоуренс не стал: это сейчас было не нужно, да и, чего греха таить, больно. Через пару минут он уже встал, потирая больной затылок, нацепил на нос очки и принялся потягивать кофе, расхаживая босыми ногами по деревянному полу комнаты и пытаясь проснуться. *** Музыкальная группа сегодня не приехала, и комната звукозаписи пустовала. Инструменты одиноко стояли у столов, мигающий свет то и дело пропадал, а будка Нормана как всегда маячила тёмным пятном у потолка. Скорее всего, это значило, что он находился внутри, ведь если бы горел свет, с огромной вероятностью его бы там не оказалось. Сэмюэль зевнул, оглянулся, убедившись, что никого рядом не было, прогнал в голове план на предстоящую субботу и пошёл вверх по лестнице, свободно держа в руках чистую белую кружку. Он мало что помнил о том, что произошло вчера, но был достаточно умен, чтобы догадаться, кто мог оставить ему такой незатейливый подарок с утра — хотя бы потому, что количество обитателей и работников студии по субботам значительно сокращалось. Не говоря уже о том, что между ним и Норманом искрилась какая-то странная атмосфера (Сэмюэль про себя называл это «дружелюбной враждой») что позволяло ему догадаться — Норман таким образом в очередной раз его подколол, обращая внимание, например, на то, что тот напился до чертиков прошлым вечером. Ни о какой заботе не могло быть и речи — Лоуренс мог всерьёз расхохотаться, выскажи ему кто такое предположение. — Мистер Лоуренс. — из темноты послышался голос, и Сэмми вздрогнул. Не то чтобы он не знал, что здесь сидит Норман, даже ожидал этого, скорее он просто оказался не в том сгустке темноты, на который направил взгляд композитор, отворив дверь в будку. Впрочем, как и всегда. — Как вам кофе? Много помните со вчера? Послышался короткий щелчок, и в комнате загорелся свет — достаточно слабый, чтобы углы все равно оставались во тьме, но заставивший прищуриться на первые секунд пять. Около выключателя стоял Норман, вполне себе бодрый и без хмельного блеска в глазах. На секунду сквозь мысли Лоуренса просочилась зависть. — Достаточно… Чёрный. — немного подумав, ответил Сэмми, устраиваясь в кресле киномеханика, и на лице его появилась мягкая, язвительная полу-улыбка. — Какой ещё он должен быть? И что такого важного я должен помнить? — Ну, он может быть недостаточно чёрным, сэр. Может быть немного белым. Вдруг вы любите молоко или сливки? — мужчина хмыкнул и покачал головой, а Сэмми напрягся. Что он такого вчера натворил? — Нет-нет, я люблю, когда он достаточно чёрный. — Дай-то бог. Краем ума мужчина понимал, что отчаянно флиртует, будто дама за сорок, старающаяся выскочить замуж, но беспрекословная поддержка Нормана его сбивала. Столкнись он хоть с одним непонимающим взглядом, хоть с одной смущённой заминкой, он бы тут же перестал и постарался бы сократить общение с Полком до минимума. Но тот и не собирался его останавливать, и все смотрел, смотрел так, будто просидел до того в подземелье сотню лет и ни с кем не общался. И, правда, неужели вчера что-то случилось? — Вот. — Сэмми отвёл взгляд, не желая доводить этот зачинающийся флирт до точки невозврата, и поставил на стол белую кружку. — Полагаю, «спасибо». День пролетел не лучше, чем остальные, что не часто случалось с субботой, когда сотрудников в студии было мало, и лишний шум и глупые вопросы не отвлекали от работы. Пожалуй, лучшие мелодии Сэмми писал именно по субботам, когда расслаблялся и творил, несмотря на головную боль. Так, пожалуй, и случилось бы в тот день, если бы к нему пришло вдохновение. Но вдохновения не было, ноты глупо плясали перед глазами, а инструменты звякали и гремели будто без надобности. Дело было даже не в них — взбесившись, Сэмми перенастроил все струнные по десятку раз, достал новую банку канифоли, протер от пыли каждый уголок в комнате звукозаписи, но лучше играться не стало. В собственном кабинете, вдруг показавшемся ему невероятно тесным, работалось ещё хуже, и мужчина прослонялся так из комнаты в комнату до самого вечера. Написать песню хоть сколько-нибудь толковую у него не вышло. Норман же, следивший за Сэмюэлем весь день неустанно (по крайней мере, он сам так думал, ощущая между лопаток прожигающий взгляд), не подавал виду, что замечает творческие страдания композитора и молча сидел у себя в будке. Когда это начало волновать Сэмми, а тем более, злить, он и сам не понял, однако эти чувства тогда не вызывали вопросов у мужчины, смотрелись органично и правильно, будто так было всю жизнь, будто Норман должен был обеспокоиться и помочь. В последние дни Лоуренс иногда забывал, что они были в так называемых «не лучших отношениях». Но какие тогда вообще были лучшими? *** С течением времени Сэмюэль начал понимать недовольство Нормана по поводу увольнения Генри, но в своем личном смысле. В студии появилось много новых аниматоров, в основном молодые парни, гоготавшие над какими-то идиотскими шутками, а вместе с ними расцвел и художественный отдел, заимев наконец свою собственную табличку и ещё полгода после этого не уставшая ею хвастаться. Лоуренс не запоминал их по именам и относился презрительно, со снисхождением, присущим пожилому человеку, общающемуся с молодежью. Порой Лоуренсу было тяжело вспомнить, что он такого же возраста, как и вся эта «молодежь», которую он презирал. Так или иначе, рисовали они все исправно, и работоспособность держали уж точно повыше, чем один-единственный Генри, пусть и не спавший ночами. Мультфильмы стали появляться быстрее, и звуковое сопровождение к ним требовалось сразу же, только вот Сэмми как был один, так и остался, и на работе ему приходилось теперь разрываться на тысячи частей. Помимо музыки и изредка приходивших на ум нот, нужно было заниматься всем, что было связано со звукозаписью, консультировать музыкантов, отвечать на миллион вопросов, связанных с устройством музыкального отдела, вечно что-то передвигать и решать какие-то проблемы, где-то что-то сломалось, кто-то не вышел на работу, и всегда кто-то чем-то недоволен. От таких темпов, еще и ближе к Рождеству, когда публика жаждала десятков тематических мультфильмов, у Сэмми начинала ехать крыша, он мало и плохо спал, а Бенди виделся ему во снах, настолько часто он смотрел на эту улыбающуюся мультяшку сквозь тонкое стекло очков, отражающих проекцию в комнате звукозаписи. Ко всему прочему, обострялась и ситуация с его непосредственным начальником — Джоуи Дрю. Тот, кажется, действительно слегка «двинулся» после ухода Генри. Всегда на взводе, теперь этот мужчина обзавелся сединой на висках (что было странно в его тридцать четыре), оттенком злобы в нервном взгляде, который все реже получалось скрыть, и, что самое главное, абсолютно бредовыми идеями. Казалось, в студии раньше был какой-то стержень. Термометр адекватности, поддерживающий не только людей в ней, но и сам фундамент здания. С момента ухода Генри Штейна, вечно какого-то забитого и невыспавшегося паренька, все это рухнуло, и Сэмми даже не мог отследить связь — такой незначительный и вечно молчаливый, как и на что мог он влиять? Разговаривал ли он вообще, выдвигал идеи или же просто рисовал, что ему говорили? Что такого делал он с Джоуи, что не позволяло ему срываться с цепи? Лоуренс не понимал этого и ответов не находил, но точно знал, что в мистере Дрю что-то существенно переменилось. Он и без того никогда не был человеком, которого волновали чужие потребности и желания, но хотя бы старательно им притворялся и какие-то проблемы решал, а сейчас… Что ж, в моменты когда вечно-занятого-Джоуи удавалось выцеплять для разговора, он слушал и кивал, поддакивал, соглашаясь с тем, что Сэмми не может выдержать столько работы разом, что темпы нужно сбавить, что качество музыки не должно страдать от его усталости, они приходили к компромиссу, Сэмюэль довольный возвращался в кабинет, и ничего не менялось, а на следующий день работы ему приходило и того больше. Мужчина отлично отдавал себе отчет в том, что может уйти — денег он накопил достаточно для года-двух беззаботной жизни, и проблема была разве что в том, что к его сердцу слишком прилип этот дурацкий маленький дьявол, и Сэмми не мог, просто не мог отдать работу над музыкой, под которую будет вырисовываться на кадрах Бенди, кому-то другому. Иногда Лоуренсу казалось, что что-то мистическое, странное удерживает его в этих приевшихся стенах, и он начал привыкать работать в разы больше, чем спать. Однако чувствовать лучше себя не стал, и жизнь его была заполнена изнурительной работой, от которой все время болела голова и искусывались в кровь губы, а впереди не виделось ничего, кроме длинных столбов из исписанных нотных тетрадей. И все же нечто хорошее, перевернувшее его жизнь с ног на голову, случилось с Сэмюэлем в саму рождественскую ночь. И в очередной раз в его длинной жизни он этого не понял. *** Двадцать пятого декабря уже в середине дня в студии не осталось никого. Сотрудники разошлись по домам праздновать Рождество с семьей и друзьями, и здание пустовало. Гулкий стук собственных шагов по деревянному полу казался настолько громким, что услышь его кто-нибудь у выхода из студии, Сэмми не был бы удивлен. Он сам, как обычно, пропускал семейное празднество, но на этот раз и в собственную квартиру уехать не смог себя заставить. Шумные застолья, подарки и племянников, собравшихся в большой гостиной отчего дома, он терпеть не мог, но чувство опустошающего одиночества сдавливало горло, и наедине со своей работой он чувствовал себя немного лучше. Персонажи мультфильма, живущие не только на пленке и проекциях, но и на картонках, плакатах и игрушках, на которых Сэмми смотрел каждый день, казались кем-то, кто достоин хорошей (хорошей ли?) компании на Рождество. И сам Сэмми в них немного нуждался. За окнами огромными хлопьями валил снег и горели огни, делая улицу светлее, чем днем, хотя уже давно успело стемнеть. Композитор обошел студию, убедившись, что никого не осталось на работе, украдкой заглянул в темноту будки, обнаружив, что Нормана там нет и, отогнав от себя вопрос, с чего бы его отсутствие должно вообще интересовать, медленно поплелся работать, устало и немного нежно проводя кончиками тонких пальцев по стенам и цепляясь за торчащие уголки плакатов. Вопреки ожиданиям, ноты складывались хорошо даже без должного вдохновения. Сэмюэль написал три рождественски-новогодние песни, эдакое веселое семейное празднество — отличный результат для человека, которому это опостылело, и устало смотрел в пустоту, придерживая голову ладонью. Где-то далеко за окном Манхэттен гремел праздничными салютами, которые отлично наводили сон, и Лоуренс уже почти задремал, как вдруг почувствовал лёгкое похлопывание по плечу. Дрёму сняло как рукой, и мужчина едва не подпрыгнул на стуле, уронив на пол очки. Норман, растерянно глядя на него, простоял сзади ещё пару секунд, а затем наклонился, чтобы поднять их, и протер стёкла уголком рукава. — Ты больно заработался. Гляди, уже ночь на дворе. Рождество же… — мужчина сочувствующе посмотрел на Сэмми и отдал ему очки, которые он тут же нацепил на нос. — Знаю. Что ты-то тут забыл? Мне казалось, ты уезжаешь праздновать с семьёй. На самом деле, Сэмми не слышал ничего подобного и не знал, как Полк проводит Рождество, но ему жутко хотелось узнать, есть ли у него вообще семья. Ко всему прочему, по каким-то причинам Лоуренс записал мужчину в типичного семьянина, но в душе почему-то надеялся, что его догадки были неверными. — С семьёй? Они живут далеко на юге, мы с ними не виделись много лет. «Жены, скорее всего, нет.» — резюмировал Сэмюэль, уже не обращая внимания на собственный интерес к тому, что его вообще должно мало касаться. — В таком случае, я ошибся. Неужели ты каждый год проводишь Рождество один в студии? — Ваше одинокое Рождество чем-то отличается, а, мистер Лоуренс? — хмыкнул киномеханик, бросив на мужчину длинный оценивающий взгляд с ног до головы. — Любимой девушки у вас нет, с семьёй вы общаться не любите, друзей не завели. Ну же, неужели не понимаете меня? — Не понимаю только, почему <i>ты<i/> не завёл себе ни девушки, ни друзей. — Сэмми немного вжался в стул, но попытался выпрямиться и держать на лице невозмутимое выражение. — Да как-то не случилось… — спутанный странным развитием диалога, пробормотал Норман, и они оба замолчали, скованные неловкой паузой. На языке Лоуренса крутился вопрос: «какого черта ты знаешь так много?», но задавать его всегда язвительный и использующий любую слабость противника по словесной перепалке Сэмми не спешил. Что-то сдерживало его, и он сам не мог тогда понять, что. — Авось, не хочешь ты проводить Рождество так? — хриплый голос Нормана наконец разрезал звенящую тишину и Сэмми встал, отряхивая с жилетки невидимую пыль. Он уже знал, что ему предложат, и уже был согласен. — Выпьем? — Авось. Из небогатых запасов обоих мужчин удалось выудить что-то, что походило на вполне сносный ужин. Далеко, конечно, не праздничный, никакой тебе индейки да клюквенного соуса, только тарелка сэндвичей, жареная картошка и половина коробки шоколадного чизкейка, но большего им было и не надо. Алкоголя у обоих оказалось, напротив, прилично, но выбор мужчины остановили на роме, а Сэмми умудрился намешать густой и ароматный эггног* в большой бутылке из-под молока. Трясли они эту бутылку, пытаясь взбить напиток, правда, по очереди, но Сэмми все равно хвастал, что получилось у него замечательно. Норман был согласен. Так, ближе к часу ночи стол оказался 'украшен' незамысловатыми блюдами, и мужчины сначала ели, потом пили, долго молчали, но с каждым стаканом рома в нем становилось все меньше эггнога, и разговоры понеслись сами собой. Внезапно обнаружилось, что с Норманом было приятно общаться — особенно приятно, когда можно было смеяться с уморительно-тупых, но все равно невероятно забавных шуток про кого угодно в студии, и изредка про него самого, когда саркастичный и местами туповатый человек перед тобой превращался в остроумного и в чем-то мудрого собеседника. От Полка веяло…спокойствием океанического побережья, и Сэмми со своей по природе скандальной и мятежный натурой неосознанно к этому тянулся. Но после второй бутылки рома на двоих он уже этого не помнил. — Генерал Ли. — проворковал мужчина, раскачивая кусочек чизкейка, нанизанного на вилку, вверх-вниз над тарелкой. Полк внимательно следил за его движениями, будто голодный пес, хотя перед ним на тарелке лежала его порция. — И не смей заикаться про своего Джонстона, он сдался, хотя мог ещё посражаться. Слишком много полномочий и слишком мало ответственности. Нет, нет, и не заикайся. Он все упустил. Норман не то чтобы злился, скорее как-то добродушно негодовал и хмурил широкие брови, молча покачивая головой, пока слушал слегка пьяный, чуть манерный голос Сэмми. — Джонстон сделал все, что мог, сэр, и никак иначе. Скажи-ка, мог бы ты управлять четырьмя армиями, будучи раненым, ну? Смог бы? — Я не военный. — кусок чизкейка наконец отправился в рот, и голос Лоуренса слегка искажался из-за того, что он жевал, поэтому звучал забавно. — А вот он очень даже. Уж можно было постараться и управиться, а не сдавать целую Конфедерацию янки. — На месте твоего излюбленного Ли можно было постараться не доводить до того, чтобы ему нужна была подмога в виде больного офицера! Лоуренс фыркнул и глотнул рома, забыв разбавить его эггногом, но даже этого не почувствовав в пылу спора. Из-за алкоголя и возбуждения кожа на его щеках и шее покраснела, и стало так жарко, что рубашку расстегнуть пришлось далеко пониже ключиц. Сейчас, со слегка встрепанными каштановыми волосами до плечей, без очков, в полурасстегнутой рубашке Сэмми больше походил на какого-нибудь пирата, нежели чем на зануду-композитора. К тому же, сказывалось и то, что он был чертовски пьян. Норману, казалось, было не лучше, но контролировал он себя сносно, и оттого умудрялся даже сидеть относительно прямо. — Ты ничерта не смыслишь в войне, Полк. Вот ответь, твой дед воевал?! Норман закатил глаза. — Всенепременно. Ведь чёрных каждый год по весне отправляют на какую-нибудь войну, да? Не воевал, Сэмми, хватит тебе уже на сегодня рома. — Вот и мой тоже. — серьёзно выдал композитор и коротко всхохотнул. Норман прикрыл глаза рукой и тоже рассмеялся, чуть сгибаясь к столу. Сэмюэль смотрел на него взглядом, полным неясного, пьяного восхищения. Ему нравилось тогда, что киномеханик, пусть и будучи пьяным, проявлял эмоции, которые обычно легко скрывал за маской насмешливого спокойствия. В последнее время это стало чуть ли не жизненной целью Лоуренса — снять с него эту маску, содрать с мясом, обнажить кости. Ему хотелось увидеть, как Норман злится, как смеется, как ревнует, всего и сразу, он страстно желал пронять человека, которого никогда и ничего толком не пронимало. Это было вызовом, который Сэмми бросил в лицо сам себе. Короткая, обрывистая мысль, даже не идея, пришла в пьяную голову Лоуренса. Что-то на уровне более первобытном, будоражащем кровь, что-то безумное внутри этой мысли, которую мужчина так и не успел додумать, но уже принялся воплощать. Что скажет Норман, если… Стакан с ромом беззвучно опускается на поверхность стола, и Сэмми одним лёгким, невероятно грациозным для человека пьяного, движением переместился ближе к мужчине, сидевшему в полуметре от него, оказавшись так близко к его лицу, так горячо обдавая его щеку собственным дыханием, что не заметить это было тяжело. Норман, тем не менее, не пошевелился. — Мистер Полк. — шепотом проговорил Лоуренс, и рука его опустилась на заднюю сторону чужой шеи, коротко оглаживая мелкие витки коротких, жёстких волос ближе к затылку. — Я тебя не смущаю? — Мистер Лоуренс. — Норман жёстко перехватил его руку, и сердце в груди Сэмми болезненно екнуло — неужели оттолкнет? — Меня смущают лишь твои отвратительные познания в истории. Хватка ослабилась, но лишь для того, чтобы мужчина успел повернуться и закинуть руку Сэмми себе на шею снова. Взгляд у него был такой, что почти всю инициативу Лоуренс сразу растерял — снова в тёмных глазах всепоглощающий голод, от которого начинало противно сосать под ложечкой. Кисть почти безвольно повисла на чужом плече, и композитор шумно задышал, не отрывая взгляда, но и не отвечая, будто парализованный. — А ты как всегда, пошутил и испугался, мистер Лоуренс? — взгляд Нормана слегка смягчился, но его руки совсем не нежно перехватили Сэмми под ребра, подтянув чуть ближе к себе. — Сам-то не передумал? — Нет. — жёстко, слегка злобно и хрипло ответил мужчина, подтягиваясь ближе и без колебаний смыкая тонкие, похолодевшие губы на губах Нормана. *Эггног — рождественская добавка к алкашке, состоящая из яиц, молока и чего-то ванильного.