Лучшая дичь

Это был очередной кошмар со старыми лицами. Кажется, на меня опять смотрит Паркер. Сумасшедший кретин с перепачканным белой пудрой лицом. Мне хотелось бы сказать ему о том, что у него ничего не выйдет. Не подберётся. Перестанет дышать в затылок. Уйдёт и уже никогда не вернётся. Хотелось бы, но кто-то выдернул из меня слова. Вставил ненужный язык, вживил в кровь что-то неправильное. Теперь оно в моей голове. Воскресает каждую ночь и живёт своим собственным сердцем. Это жестоко, знаешь ли. Я не могу вернуться. Сон прекратится сразу же. Он прервётся её похолодевшими руками, продрогшими пальцами и сбившимся шёпотом. Рене всегда так делает, когда я перестаю откликаться на её зов. Я боюсь признаться себе, что там, куда она не может проникнуть, меня тошнит от её голоса. От её сущности. От её головы. - Позволь мне уйти. Позволь мне отсюда уйти! - Голос старика срывается на крик, он приближается. Мне кажется, что ещё совсем немного, и я задохнусь от этого места. Однажды меня вывернет наизнанку. Проснись! Тёплая кожа дотрагивается до моей щеки, зовёт обратно, всматривается. - Что тебе снилось? - Рене высверливает во мне очередную дыру. Не спрашивает. Уже слишком давно не спрашивает, а откровенно въедается. А мне отчего-то больно. - Ничего. Что может быть хуже беспокойной женщины. Трудно сказать. Она напоминает мне испуганную птицу, у которой разворошили гнездо. Мечется из угла в угол, не ест, мало спит. Под глазами пролегают тёмные полосы. Добром это не кончится. Она попросту себя изведёт. А когда всё началось? Боюсь, я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. В моё новое забытье ворвался прежний кошмар и заверещал о свободе. Проснись! - Так что тебе снилось? - Рене не унимается, по-прежнему смотрит. Разыгрывает нервную и взвинченную, забытую. - Говорю же: ничего. С этим пора заканчивать. Когда птица попадает в клетку, она перестаёт быть интересной, поёт все тише, тает. К сожалению, Рене оказалась в такой же тюрьме. Только вот железные прутья заменили мои руки, а прочие основания – душа, не обретшая покоя. Интересно, и когда это я начал говорить о себе, как о покойнике? Не имеет значения. Больше. Не имеет. - Сегодня Кали идёт в школу. Ты помнишь? Помню. Разумеется. А ты, как и прежде, надеешься отвлечь меня. Хорошо. Как скажешь. Притворюсь ради тебя. А завтра по новой. Меня опять тошнит. Так, что хотелось бы выплюнуть лёгкие. Да, именно так. Должно же быть что-то, что способно прекратить это во мне. Полно, Джош. Не раскисай. Просто повторяй себе почаще, что все кошмары закончились. И дорога та для тебя закрыта. Уже не вернёшься. Радуйся, идиот, давай же. У тебя семья. Почему нет? Почему тебе так приторно-тошно? Чего не хватает? Бред. Бред. Бред. Может, начать курить? Говорят, это помогает. Интересно, а курил ли он? - Джош. Джош, ты слышишь меня? – Тёплая ладошка миленькой миссис Ламберт ложится на сжавшееся плечо, сжимает, зовёт к себе. А глаза опять натыкаются на безразличную физиономию. Только вот можно ли её назвать таковой? Ведь если бы Рене знала, то никогда не сказала бы так. Джоша беспокоило отнюдь не выдуманное безразличие, а что-то более холодное. Что-то изнутри. Из прошлого. И чьё это прошлое, он больше не знал. Стёрли. Потому он всё чаще молчит, замыкается. Проходит мимо детей, о чём-то думает. А этой бедняжке хочется забиться в угол и закричать. Жаль, не услышат. Он не услышит. - Папа! – Радостный крик младшего Ламберта заставляет едва ли не подскочить на месте. Надо же, забыл почти. – Ты не забыл, что мне сегодня обещал? Конечно, Джош его слышит. Вот только не отвечает. Язык опять что-то затягивает, перевязывает узлом, говорить мешает. Неправильно это. Совершенно. Не должно так быть. Рене ещё сильнее сдавливает плечо, пытаясь всмотреться глубже. Как будто бесполезно, но дар речи всё же возвращается, глаза, наконец-то, опять видят сына. Только косточки в тонких пальчиках хрустнули. Рене почувствовала. Этот ответ сдавил её так же сильно и прошёлся током по позвонкам. Не смертельным, но весьма действенным. Что ж, по крайней мере, она одёрнула руку. - Не сегодня, малыш. Извини меня. Ламберту уже не привыкать. Этот лёд в голосе он ощущает довольно давно, вот только есть некто, кто по-прежнему его топит. Рене. Почему. Что не так? Мальчик на миг расстраивается, но потом с его тонких губ срывается улыбка, и он обнимает. Крепко. Очень. Чувствует же. - Иди к машине, я быстро. – Медленно проговаривает Джош, чувствуя, как юркие пальчики быстро царапают шею и отдаляются. Совсем скоро раздаётся дверной стук. Почти незаметный. Лёгкий. Ничего не увидел, значит. - Можешь объяснить, что с тобой происходит? – Рене потирает раскрасневшуюся кожу, от навалившегося беспокойства ей хочется спрятаться. Увы, слишком явно это. Почти на лице написано. - Ты боишься меня, Рене. Потому что всякий раз, когда смотришь на меня, видишь его. Конечно, после этого Ламберт поднимется и уйдёт. Ни к чему ему видеть безвкусные слёзы, бороться со страхом, разубеждать. Это тошнота не от Паркера, не от воспоминаний. Она от стены, что была возведена между ними кем-то очень умелым. И этот кто-то ещё не успел ударить наверняка.