Лучшая дичь

— Я хочу тебя спасти, и не важно, какой ценой мне удастся сделать это. Глупая, ведь ты ни черта не понимаешь! — Прежде спокойный голос теперь срывался на отчаянный крик. Знать бы только, ради чего он так старается. Тоже мне, спаситель. Угробил жизни всех, кого только было можно. И ради чего? Ради кого. Ради едва знакомой сущности без имени. — Прекрати истерить. Ты не пойдёшь. – Она говорила всё так же тихо, продолжая отзываться стеклянным звоном у него в ушах. Лопнут ведь. Расколются на части, и ей будет мало. «Скажи мне имя. Молю, назови своё имя». Сознание умоляет, сознание не смеет оставить в покое, не даёт затеряться где-нибудь в прошлом. В себе-мальчике. В себе-ребёнке. Далёком, ничего не значащем. — Кто ты? Я хочу знать. Чёрт возьми, я едва не убил собственную жену! И вот он подбегает к ней, протягивает свои скрюченные пальцы к точёной глотке, обхватывает, душит непрекращающийся воздух в её голове и лёгких. «Господи, я так сильно люблю тебя. Что же ты со мной делаешь...» Не скажет. Никогда не скажет. Ни он, ни та его часть, о которой ей известно даже больше. И ведь до сих пор не знает, откуда такая любовь. Очевидно, мёртвый старик решил над ним посмеяться. Сохранил под кожей какую-то её часть, заставил помнить, задыхаться, сходить с ума. И, самое удивительное, что это наваждение перестало быть наваждением. Оно просто стало вторым сердцем и новой душой. Душа корчится, отплёвывается. Перехватывает оголённое сморщенное запястье, обжигает незримым и срывается, падает. Видя её беспомощность, Джош понимает, что просто пьянеет. «Ты же сильная. Покажи мне. Всё, что показала ему, покажи мне. Я хочу это видеть, чёрт тебя дери». В голове снова раздаётся ехидный голосок Паркера. Похоже, этот псих стал твоей неотъемлемой частью, дружище. Так возрадуйся же. Теперь он никуда из тебя не уйдёт. Останется, чтобы быть с ней. С этой безымянной ведьмой. С т в о е й ведьмой. «Попроси меня. Ну же, девочка, попроси меня. Попроси отпустить тебя. Попроси остановиться. Вымаливай прощение. Дёргай за сердце. Я знаю, тебе нравится. Заставь меня чувствовать то же, что чувствовал он. Давай». А она ничего не делает. Не кричит, не сопротивляется. Джош душит её чужими руками. Его руками. Идиот. Трус несчастный. Эта душа отныне неотделима. От него неотделима. Всхлип. Отчаянный. Первый. Последний. Отпусти. Ревность жжёт слишком сильно. От неё дыра вместо сердца. От неё порох вместо разума. В голове взрывы и буря. В голове кровавое месиво. Кожу насквозь пронзает расплавленное стекло. Ещё совсем чуть-чуть, и от её глотки ничего не останется. Треснет. Осядет на руках почерневшим пеплом и возрождаться не будет. Никогда не будет. А потому так нестерпимо хочется сжать это горло. Внутри по-прежнему горит ревность. Вы похожи. Даже чересчур. Быть может, именно поэтому он выбрал тебя. Догадался очевидно, что из тебя вырастет. Нет, не измученный мальчик с кошмарами вместо снов. А расчётливый убийца. Расчётливый и ревностный. Только, блять, почему ты ни черта не можешь? Почему эти дрожащие пальцы притягивают её ближе и зарываются в спутанные волосы. Почему ты сам дрожишь вместе с ними, зачем обнимаешь. Зачем опускаешься в её глазах ещё ниже, зачем плачешь. Отпусти! Ты чувствуешь разницу, так ведь? И это говорит ревность. Его ревность. Вы похожи. Вы с ним слишком похожи. И если его такая любовь излечила, то тебя она непременно убьёт. Ты труп, слышишь? Дьявольски несносный труп. — Я не умею. Я просто этого не умею, — непреклонна. Убейся сам, Джош. Прямо сейчас возьми и убейся сам. Головой об стену. Головой в стену. Всем свои телом. Пожалуйста. — Слышишь? — Тонкие пальцы дотрагиваются до ткани, сжимают. Обжигают чем-то немыслимым и невесомым. Это она трогает. Это она сжимает измятую рубашку, утыкается носом куда-то в шею и холодно дышит. Шепчет-убивает. — Не умею. Отойди от неё. Ничтожество, отойди от неё. Ну, конечно. Значит, было что-то. Значит, уже не его. Не принадлежит. Чужая. Не его, чужая. «Я хочу, чтобы ты сгорел в Аду, знай это». — Назови своё имя. Скажи мне хоть что-то. — Так звучит беспомощность. Сейчас Джош осознавал это, как никто другой. Вляпаться в такое дерьмо, намеренно. Надолго. Не смей думать, что навечно. Не смей трогать то, что не твоё. «Замолчи. Прошу тебя, замолчи. Что угодно, только не мешай мне сейчас». — Одна на двоих. — Произносит, еле переставляя губы. Дрожит. Держит. Крепко. Поклясться готов, что держит вместе с ним. Обуреваемым ревностью и местью. Злобой. Но только ни когда рядом она. В такие моменты её особенно остро хочется обнимать. Когда она молчит. Закрывается. Прячется в себе. Когда она перестаёт быть сильной. Когда верит в кого-то. Ведь поверила в него. В Паркера. В П а р к е р а. И откуда такая сила. Откуда эта жажда прощения. Ведь не убьёт. Уже никогда не убьёт. Нашёл то, что искал. Нашёл своё. И держит этими же руками. Прижимается телом. Прорастает. Вживляется в кровь, в организм. Паразит, избравший чужую оболочку. Заставивший полюбить эту оболочку, сломавший собственную. Уничтожающий постепенно и прямо сейчас. «Люблю. Люблю. Люблю». Ложь. — Прости. Я не могу так больше. — Это твой голос, Джош? Это ты говоришь, когда ломаешь её, присваиваешь? Это ты или он? Не важно. — Люблю... — Шепчет. Шепчет, потому что больше нет сил. Растратил последние. Выпотрошил. Выпустил из себя. Уничтожил. А сейчас стоит перед ней ослабевшей и ждёт прощения. Вымаливает глазами, забирает пальцами, вдыхает обожжённой солью, слизывает с раскрасневшихся щёк, глохнет от сбившегося дыхания. — Прошу, дай мне одну только возможность. Дай мне себя. — Этим невозможно насытиться. Её кожей невозможно насытиться. Он понимает это, потому сходит с ума. Вновь. Как тогда, в видениях из сна. Как тогда, когда заново освободила. Но вот освободила ли? Это больше на тюрьму похоже. На безымянную тюрьму с тёплыми и влажными губами. С судорогами. С чем-то слишком драгоценным. Своим. Тайным. Вечным. Это есть только у него, у Джоша. И он не отдаст. Нет, теперь уже ясно, что не отдаст. Ни Паркеру, ни кому-то другому. Не важно, сколько их. Не важно, как и когда. Просто если этой заносчивой ведьмы однажды не станет, он умрёт. Не выдержит. Сойдёт с ума и вытрясет из себя душу. Да что угодно. От этого просто больше не избавиться. Никакими силами. Никами средствами. Рене. Ты забыл о Рене? «Не сейчас. Прошу, не говори мне об этом сейчас». Ты счастлив? Я тоже был счастлив. Тебе понравится, не сомневайся. У неё горькие губы. Под стать всей жизни. Отталкивает. И снова слишком резко. Слишком болезненно. А самого рвёт на части. Рвёт нещадно, потому что этот ублюдок всё знает. Потому что он уже чувствовал. Потому что она в нём. Потому что любит. Л ю б и т Не уйдёт ведь? Нет. Уже не уйдет. Не я твоя часть, а ты моя. Хочешь большего — верни мне власть над сознанием. «Исчезни. Исчезни, мать твою!» У ведьм глаза беспокойные. Говорящие. Они всегда просят о том, о чём просить не следует. Слишком громкие. Слишком. — Ты слышишь его? — Теперь об стену хочется швырнуть её. Так, чтобы лопнула. На части разбилась. Потому что это, блядь, невыносимо. Потому я, мерзкая дрянь, люблю тебя. Я хочу тебя себе. Только себе. И чтобы эта перезрелая сволочь больше тебя не трогала. Никогда. — Да. Слышу. — Молчи. Молчи, идиот. Не раскрывай свой рот. Не говори ей о нём. Не произноси имени. Не думай. Как же просто заставить её верить. Как просто убивать словами. Как приятно душить прикосновениями. «Ты болен, Джош. Теперь уже навсегда». Отойди. «Ты всё ещё её чувствуешь? Даже когда до этой кожи дотрагиваются не твои руки? Чувствуешь? Наслаждайся новой болью, Паркер. Ты ведь е ё любишь». В ответ рычание. Нестерпимое. Адское. Голос в голове разрывается, подчинить себе желает. Не получится. Не позволит так просто. Больше не отдаст. Не разрешит её трогать. Проклятие. Притяжение. Болезнь. Больно. Как же это б о л ь н о. Теперь ты понимаешь. Болезнь. Проклятие. Смерть. Всё, что тебя ждёт. Когда мы снова встретимся, ты за неё ответишь. Ведь ты знаешь. Знаешь. Маленькая ведьма прерывает внутренний диалог, наклоняется к уху, снова шепчет. Обжигает, давится сумасшествием. Ну, как не любить её. Она же откровенно издевается. Сжимает сердце, точно чью-нибудь шею. Т в о ю шею, Джош. — Что он говорит тебе? Скажи мне... — Прекрати, пожалуйста. Не шепчи так. Не действуй на меня больше. Что угодно, только не так. Не так сильно. Не так больно. Остановись. Господи, я же не выдержу. Хватит. Слишком близко. Кажется, что поздно. Потому что она опять стоит к нему слишком близко. Шевелит губами, проговаривает что-то. Изводит. Спрашивает о нём. О н ё м, твою мать. Не о Джоше, а о Паркере. Престарелом извращенце, испортившем его оболочку, осквернившем. А ей наплевать, очевидно. О, да. Все именно так. Шепчет и радуется. После такого её хочется трахать. Чтобы потом ходить не могла. Разговаривать. Чтобы больше не вспоминала. «Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!» Теперь ты понимаешь, что для меня настоящая боль? Ты понимаешь, кто это? — Понимаю. В зелёных глазах застыло удивление. Непонимание. Тревога. Бойся, девочка. Не жить ему больше. Во мне не жить.