***
Когда Ацуши пришёл, в агентстве царил полный хаос: Куникида орал на всех и стучал по столу книжкой с надписью «идеал», Танизаки с Наоми занимались явно не нравственным делом, Кенджи поднимал шкафы и столы, постоянно спрашивая у Куникиды: «Куда ставить-то?», Дазай болтал по телефону, да так громко, что все на четыре этажа ниже и выше могли слышать этот диалог, потому что он разговаривал по громкой связи: — Чуууууя! Ты меня слышишь? Прости меня! Я люблю тебя больше суицида, больше грибов! Я жить без тебя не могуууу! Чуйка! Ответь мне! Я хочу замуж! Я лююблюююю тебяяя! — вопил Дазай. А из телефона так же орал Гоголь: — Дазай, сколько можно звонить на этот номер?! Правильно, нисколько!!! Дос-кун, не мешай,… А теперь ты, Дазай, звонишь на ТОТ номер и говоришь то, что сказал мне! — Не помри там случаем, Дазай Осаму! — крикнул в телефон Гоголя Достоевский и сбросил трубку. Ацуши подошёл к единственным относительно нормальным людям в агентстве — к Эдогаве и Акико — и спросил: — Что тут происходит? — От графика отстали, — сказала Йосано. — Ничего удивительного. — А давно Дазай… ну… — Давненько, но они поссорились. Из-за того, что Дазай пытался достать Чую веником с потолка, — сказал Рампо. — Ага, но превратилось это в то, что Дазай просто бегал за Чуей и хлестал его веником по лицу, — подтвердила Йосано. — Чуя, слезь с потолка! Замараешь же, муха поганая! — попытался изобразить голос Дазая Рампо. — Как Акутагава после процедуры? Очнулся? — спросила Йосано — Нет. После работы пойду к нему, — покраснев, ответил Ацуши. — Да, тяжело ему сейчас — вздохнул Рампо — он же чуть не умер! Ацуши кое-как дождался конца дня, который прошёл суматошно. Дазай ещё раз пять звонил Гоголю, Куникида психанул и пошёл домой, но спустя пару минут вернулся и снова начал орать, Кенджи разгромил всю большую мебель… Ацуши шёл к Акутагаве с надеждой, что тот очнулся и с ним всё нормально. Солнце садилось за горизонт, а на небе появлялись неяркие звёзды, словно знаки, что теперь всё будет хорошо. Ацуши сильно волновался: «что скажет Акутагава, когда узнает, что я люблю его?» Он долго стоял перед дверью в нерешительности, но наконец собрался с силами и постучал. Но дверь никто не открыл. Тогда тигр аккуратно дёрнул за ручку двери, и она со скрипом открылась. «Странно, я же закрывал дверь. Он что, выходил на улицу?» Ацуши на цыпочках пробрался на кухню и увидел, что еда, которую он так старательно готовил, так и стоит нетронутая, а таблетки не выпиты. Рассерженный Ацуши собрался к Акутагаве, но как только он сделал шаг назад, он уткнулся во что-то горячее, очень горячее и тощее. Он развернулся и увидел Акутагаву. — Зачем ты сюда пришёл, Ацуши? — жёстко, как только мог, сказал Рюноске. — Я… я…- Ацуши не мог правильно выразиться. Он хотел отругать нерадивого больного, но увидев его, просто не мог сказать ни слова. — Ацуши, — уже мягко сказал Акутагава, — спасибо тебе, если бы не ты, я бы умер. — Не говори так! — залеваясь слезами, кричал на него Ацуши. — Почему ты не поел? Почему ты не выпил лекарство? Я хочу, чтобы ты мог жить! — Ацуши сел на диван и уставился в пол. Акутагава присел рядом с ним и спустя некоторое время сказал: — Ты мне очень дорог, Ацуши, я… влюбился в тебя… «Что я несу? Что за дрянь со мной творится?» — думал Акутагава. Он посадил всё ещё смотрящего в пол Ацуши к себе на колени и обнял его. Им было тепло и уютно вместе. Не хотелось, чтобы время шло дальше. Молчание прервал Ацуши: — М-могу я тебя… поцеловать? — А ты сможешь? — …Нет…- Ацуши попытался вырваться из объятий Рюноске, но тот прижал его сильнее к себе, что бы не потерять, ведь ловить тигра оказалось делом непростым… — Ацуши, ведь ты тоже чувствуешь то же, что и я к тебе? — спросил с надеждой Акутагава. — Да, — ответил Ацуши и сильнее прижался к Акутагаве.***
— Николай, изволь передать Дазаю, что если никто не сделает первый шаг, так как думает, что это не взаимно, они могут потерять друг друга навсегда. — Разрешите войти? — послышался голос Пушкина. — Саша, входи, — отозвался Николай — Ты послал лже-Пушкина на разведку в Йокогаму? — Да, господин! Вам принести чая? — Да, и Дос-куну принеси. И подготовь комнату рядом с моей. Он останется сегодня со мной. Нам надо будет поразмышлять над очень важной ситуацией. — Слушаюсь, — сказал Пушкин и с поклоном удалился вон. Достоевский лежал на кровати Гоголя и, рассматривая череп, поедал яблоки. В комнате стоял граммофон, который играл шестую симфонию Бетховена. Николай повернулся к Фёдору: — Как думаешь, Мори и Фукудзава справятся с нападением людишек из другого мира? — Они люди неглупые, но чтобы умно поступать, одного ума мало, — ответил Достоевский, размышляя о наказаниях за преступления разного рода. — Было бы интересно посмотреть, как организации, ненавидящие друг друга, будут ломаться и сдаваться один одна за другой… — Да они же и так грызутся, аки скотины несчастные! Столько несдержанности и зверства я видел лишь в Европе и Америке. — В самом деле, не говори никогда про «зверскую» жестокость человека, это ведь несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек. Так артистически, так художественно жесток! — возразил Достоевский, слушая очередную сюиту. — Какой ты зануда, я просто неверно подобрал слова. — Уже поздно, но не хотел бы ты составить мне компанию для степенной прогулки по ночным улицам Санкт-Петербурга? — Неужто Акакия Акакиевича пойдём наблюдать? — рассмеялся Николай. — Али Родиона Раскольникова? — Нам ли смеяться над грешниками? — серьёзно заявил Достоевский. — Наше дело отчищать мир от людей грешных и безнравственных. — И то верно, — согласился Гоголь, и они вместе вышли во двор.