Опустевший бокал рядом с нетронутым ужином

Со стороны свое лицо я видеть, конечно же, не мог, но, готов поспорить, ссадины на скуле и здоровенный наливающийся синяк где-то в районе ключицы, что выглядывала из ворота порванной рубашки, подобно птичке из скворечника, смотрелись до блевотины омерзительно. После вчерашней пьянки, которую мать устроила дома в честь дня рождения какого-то там «Аентина Эроича» и, поставившего жирную точку в праздновании, мордобоя, вследствие которого моя кожа и превратилась в холст для наклюкавшихся «беленькой» художников, тащиться в универ не хотелось от слова совсем. К тому же я не успел ни голову вымыть толком, ни зубы почистить нормально: скула горела адским пламенем. Теперь на макушке неприятно чесалось непромытое мыло, пакли брались сальными пучками, топорщились вверх, превращая мою единственную гордость в некое подобие бомжатской гривы. Раньше волосы действительно были для меня гордостью. Я отрастил их почти до поясницы, потом психанул и откромсал до плеч, отказывал себе в еде, чтоб купить бабский кондиционер или витаминки какие-нибудь, терпел насмешки в школе, чтобы… чтобы что? Куда двигаться дальше теперь, когда впереди глухая стена из нищеты и… этих. Я закусил губу, слушая, как некормленый синий кит в моем желудке поет грустные песни. Отгрызть бы кусок шкуры и съесть, чтоб хоть как-то заглушить голод. Преподша бубнила над ухом, раздражая своим торопливым, созданным совсем не для начитки лекций, голосом. Странно, что эта великосветская дама вообще пустила меня в аудиторию. Несомненно, выгляжу я не как студент-второкурсник, а как кокильяр, каким-то образом пробравшийся в университет мимо охраны, но за столько лет побоев и унижений в уютной домашней обстановке пришлось обзавестись ловкостью, маневренностью и нехилым таким черепашьим панцирем. Впрочем, было бы лучше, если бы панцирь этот был настоящий, а не воображаемый. Интересно, могу ли я облиться кислотой и стать настолько уродливым, что об меня было противно марать руки?.. — Ярославский! Я оторвал голову от парты и открыл глаза, стараясь сфокусировать отупевший от усталости взгляд на строгой даме с пучком седых волос на голове. — В облаках опять витаете? — проворчала она, щуря густо накрашенные синими чернилами близорукие глазенки за толстыми стеклами очков. — Не поверите, Катерина Андреевна, о химии думаю! О кислотах, — честно признался, подпирая свою дурную башку рукой. — Звучит не очень убедительно, — преподша сложила лапки-палочки на груди, дожидаясь объяснений, а я затылком почувствовал голодные взгляды, просверливающие во мне дыру. Эти шакалы тоже ждут. Кружат вокруг, скоро стаей накинутся. Только дай слабину, и они уничтожат тебя. Во мне нечего уничтожать. Я просто глупая птица, оставшаяся зимовать в промерзшем городе, вынужденная искать себе пропитание двадцать четыре часа в сутки. Какая-то у меня бесконечная зима получается… Не хочу отвечать ей. — Не спали ночью? Я прикрыл глаза, завешивая лицо волосами, и произнес, стараясь говорить настолько тихо, чтоб не услышала «галерка»: — Работал. — Вы должны в первую очередь думать об учебе… — занудно начала Катерина Андреевна, но я слышал эту песню не впервые. — Я знаю, но если я не буду работать, мне придется умереть с голода. Надоело каждой любопытной морде это объяснять. Да, все-таки стоит делать хоть сколько-нибудь заинтересованное лицо на парах. Меньше вопросов будет возникать. Преподша не стала продолжать этот бессмысленный разговор и вернулась к макроэкономическим показателям, а я откинулся на жесткую спинку стула и принялся считать минуты до спасительного звонка. Нет, все-таки кислота — хреновая идея. С таким лицом меня явно не возьмут ни на одну работу. Даже с моей относительно неподпорченной мордой в этот круглосуточный ларек взяли только потому, что я не много просил. Денег катастрофически не хватало, а тут еще мать снова начала таскать вещи из дому. Немного раздражал сам факт, хотя, конечно, главное, чтоб не разводила срач и не приваживала в дом собутыльников. Ну, пропал телевизор и что с того? Все равно его никто не смотрел. А со своими украшениями она и вовсе может делать всё, что захочет. Самые ценные я давно сдал в ломбард. Еще мистическим образом исчезло столовое серебро, которое отец привез из Чехословакии, но зато мать дома не появлялась с неделю — пила где-то на квартире у дружка. Та неделя показалась мне раем. Я даже позволил себе купить новую зимнюю куртку на накопленные деньги. Все-таки ест она за троих, пусть и сухонькая на первый взгляд. Спасибо еще, что готовит себе сама. — Эй, курица в глубокой заморозке! Хлесткая пощечина отрезвила. Я медленно открыл глаза (когда они успели закрыться?), зная, что увижу перед собой противную ухмыляющуюся морду Толяна. — О, да, как остроумно, — буркнул я, скидывая девственно чистую тетрадь по макроэкономике в рюкзак. Этим ублюдкам, видимо, мало моего разукрашенного фейса, они решили еще морально в землю втоптать. Пусть попытаются. Подсечка, и вот я уже лечу на пол, унося с собой парту и стул. Хохот. Очень смешно. Сейчас живот лопнет от смеха. — Знаешь… — голос раздался за спиной, и я обернулся. Слишком быстро, не успевая осознать свои действия. Защитный звериный инстинкт, выработавшийся годами, швырнул меня назад, и я второй раз падаю, едва ли успев подняться, но теперь уже вниз головой, перецепившись через упавший стул. Сука. Ненавижу его. Ненавижу себя за реакцию на что-то внезапное, типа бомбочки, что кидают под ноги малолетки. Заставить себя высокомерно вскинуть голову, при этом униженно ползая перед не заслуживающим ни одного хорошего слова сбродом, пытаясь собрать руки-ноги в кучу, — это дорогого стоит. И я учусь этому каждый раз. Каждый ебаный раз я поднимаю на него глаза и, сцепляя зубы, молчу, не позволяя ему властвовать над моей жалкой душонкой. Пафосные речи, да, но когда твою честь втаптывают в грязь, от высокородного превосходства остается лишь пафос — жалкая пародия на гордость. Этот ублюдок посмотрел на меня со скучающим видом и демонстративно достал из кармана сигареты. Прикурил, картинно отбросил смятую пачку в угол и, зажав сигарету зубами, достал из кармана свой навороченный смартфон. О, как бы я хотел засунуть этот телефон ему в одно место! — Прости, детка, ты просто потрясающе выглядишь. Такой непокорный взгляд, такая поза! Я попытался свести колени, но боль в боку, которым я напоролся в полете на угол парты, не позволила рыпнуться с места. Не препятствуя, не дергаясь, дал сделать фото, хотя телефон выбешивал меня с того самого дня, когда Никита заснял на камеру, как Толян лупил меня по почкам, а потом заставил смотреть, чтоб я увидел, насколько жалок. И я увидел. Увидел страх в своих глазах, обессиленное, будто изломанное тело. Увидел, насколько отличаюсь от этих холеных, богатых… придурков. Айкайсар не присутствовал при всем этом, он появился позже. Через пару месяцев дуэт быковатого Анатолия и хамоватого Никиты сгорел, возрождаясь, словно феникс из пепла, и принимая в свои нестройные ряды величавого принца. Надменного, молчаливого, подавляющего волю волнами расходящегося во все стороны тестостерона, воняющего пряным Clive Christian Noble Russian Coriander и не менее дорогой альфа-самцовостью. И дело даже не в том, что они делали всё это. Нет, если бы всё происходило в школе, и нам было по пятнадцать лет, я бы понял, серьезно. Ну как, блять, тут не понять их? Я из бедной семьи, ношу обноски, у меня по-девчачьи длинные патлы и неопределенная ориентация ввиду отсутствия даже намека на личную жизнь, а еще я вешу как половина дохлой кошки и не могу нормально дать сдачи — полный набор, разве нет? Но мы, блять, студенты, и ладно мне едва ли за восемнадцать перевалило, но они-то! Они-то на второе высшее идут! Все трое, блять! Им-то сколько? Двадцать пять? Двадцать шесть? В жопу это все. Я не знаю, как жить эту жизнь. Гадко. Как же гадко вспоминать тот день, когда они впервые появились в аудитории. Пришли, не представляясь старосте, не здороваясь с преподом. Они были чем-то новеньким для нас, молодых зеленых студентиков, не знающих еще, что в университете группы состоят из людей разных возрастов, а не только из вчерашних школьников. Такие, получающие второе высшее, заводились у нас и потом, но все они оформляли индивидуальный график и ходили на пары когда хотели, но не… эти. Эти будто специально приходили только ради меня. Группа затихала, когда в мой адрес летело что-то, чего я так не хотел слышать. И я отвечал. Конечно же я отвечал! Огрызался, оскорблял в ответ, чувствуя за собой надежный, как казалось тогда, тыл из одногруппников. Но, увы, тыл мой, как выяснилось на практике, был картонным. Ребята тянулись к сильному лидеру, девчонки покупались на восточную внешность Айкайсара, угрозу, исходящую от Толяна, колючее остроумие Ника. Незаметно все мои бывшие почти что друзья сперва приняли нейтральную позицию, а после и вовсе перешли на сторону «зла». Все кроме Ирки, полненькой и некрасивой девчонки, обладающей удивительным интеллектом и презрением к толпам. Ирка не выступала за меня открыто, и я был благодарен ей за это. Не хватало еще, чтоб меня защищала девушка! У придурков и так масса поводов для насмешек. В тот раз, когда они впервые меня избили по настоящему, себя я ненавидел больше, чем их. В тот день я впервые позволил себе пореветь. Не при них, нет. Я заперся в туалете, когда им надоело, и дал волю истерике. Отчаяние, казалось, вывернет меня наизнанку, хотя я не мог объясниться со своей совестью, почему так хреново-то. Отчаяние рвалось наружу, как дикий зверь, которому перекрыли доступ к свободе, и оно царапало когтями мою грудную клетку, вырывало зубами ребра-прутья, прогрызая себе дорогу. Это было больно. Почти так же больно, как улыбаться разбитыми губами, только в сотню раз хуже. Я не мог выкинуть из головы одну мысль: что чувствуют они, когда я отбиваюсь, как безумный, когда моя голова дергается в сторону от пощечины, когда их низменные желания — причинить боль другому человеку, вырываются в мир людей из мира чудовищ? Превосходство? Или, может быть, брезгливость? Да разве ж они дети, жестокие в своей любознательности? Мне всегда казалось, что уверенные в своей мужественности люди не станут издеваться над теми, кто не может дать сдачу. Я бы точно не стал никому доказывать свою маскулинность, если бы мне передалось от отца хоть что-то, кроме игрек-хромосомы. С того дня я пообещал себе, что буду делать всё, чтоб противостоять им. И в тот же день моя решимость разбилась вдребезги. Я ушел с пар и в коридоре увидел… его. Того, кто впоследствии присоединится и будет с царственным видом позволять прихвостням развлекаться со мной. Кто всегда лишь молча курит, глядя на жалкое человечье подобие, что забивалось в угол и затравленно всматривалось в шакальи рожи его приспешников, и не вмешивается. Как гнусно, что божьей насмешкой было наделить меня ростом в метр шестьдесят семь, телосложением девочки-шестиклассницы и тремя голодными прицепившимися волчарами в придачу. Айкайсар посмотрел на меня в тот день так, что я рассыпался на осколки, неотвратимо понимая, что мне не выиграть. Наверное, очень сладко держать в руках чью-то жизнь. Неудержимость, не знающая границ, и полнейшая безнаказанность. Все это было для них приправой к деньгам и власти отцов, слепоте преподавателей и моему молчаливому согласию. — Так вот, я хотел сказать, — ублюдок уселся королевской задницей на одну из парт, закидывая ногу на ногу. Сигарета в его руках мерцала загадочным огоньком. И как этот человек может сохранять такое величественное спокойствие? Я редко видел, чтоб он улыбался, наслаждаясь видом моей распростертой тушки, или чтоб злился, или тревожился. Его холодное лицо, будто восковая маска, не меняло выражение никогда. — Скажи мне, Ярославский, где ты работаешь? — ровным тоном поинтересовался он, покачивая ногой. Он носит кожаные лофферы, а мои разношенные кеды расползлись в прошлый дождь. Есть еще люди убежденные, что справедливость вершит Бог? Я снова попытался встать, подтягиваясь на руках, но бочину прострелило обжигающей болью. Даже страшно представить, какой там синяк будет… Едва заметный кивок, и вот уже меня с двух сторон подхватили под руки и грубо перевели в вертикальное положение. Я сцепил зубы, чтоб не вскрикнуть, и оперся спиной о стену, прижал руку к животу, инстинктивно пытаясь убрать боль. Инстинктивно? Откуда у нас эта тяга прикладывать ладонь к пострадавшему месту? Бесполезное же занятие. — Зачем тебе это знать? — ответ прозвучал грубо, но иначе я не мог. Пусть лучше бьют, чем я снова буду презирать себя, уничтожая последние ростки самоуважения. — Работа, огни ночного города… — гиеньим смешком разразился один из двоих шестерок чертового принца. Я так и не понял, кто именно. Главный коронованный ублюдок пробуравил меня нечитаемым взглядом и только начал говорить, — смех прекратился. — Ну так где? Или Никита угадал? — В круглосуточном ларьке, — признался я. Пусть лучше так, лучше правда. Я ведь знаю, что слухи разносятся со скоростью вонючего ветра. Мне незачем лживая шлюшья слава. Пацаны недоверчиво ухмыльнулись, и я перестал следить за языком. Задетое самолюбие (смешно) бьет меня ссаными тряпками по морде и требует исправить положение (очень смешно). О, ужас, я начал оправдываться. — Да правда! В ларьке возле дома! Молчание вынудило говорить, и мозг в панике от повисшей тишины выдал самую идиотскую в своей глубине фразу: — Да посмотрите на меня, кто меня с такой рожей возьмет? Двусмысленно. Очень. Это я понимал, меняя мертвецкую бледность на смущенный помидорный оттенок. А ведь когда-то давно я действительно подумывал на эту тему. Вскользь, несерьезно, но подумывал. До тех пор, пока эти мудаки не открыли в себе талант к рисованию и не начали разрисовывать мою морду жизнерадостными красками. — Подумывал? — хмыкнул тот самый Никита, и мне стало действительно страшно. Я же не произносил вслух? Наконец-то тумблеры переключились, вентили открылись и кнопки нажались, возвращая меня в привычное состояние повышенного внимания, и я, заталкивая вглубь желание поогрызаться, вскинул голову и полный оскорбленного достоинства выдал: — Никогда! Я лучше пойду вагоны разгружать, да только не берут. Этот ответ их удовлетворил. Забавляться со мной сегодня, судя по всему, было не особо интересно — по моим подсчетам шел уже тридцатый час бодрствования, в мешки под глазами можно было складывать ворованные соседские яблоки. Я вышел из кабинета последний, не решаясь поднимать перевернутую парту и ставить на место стулья. Бок горел огнем, но задирать край рубашки и смотреть что с моей тушкой не особо хотелось. Зачем портить себе настроение на весь день?..

***

— Как там твое самоуважение? — громила Толик замахнулся в очередной раз, и у меня невольно перехватило дыхание, когда его ладонь отвесила мне звонкую пощечину. Я отступил на шаг, но посмотрел на него с вызовом. Сейчас мы один на один и, несмотря на то, что он значительно крупнее, еще один удар — и я отвечу ему тем же. — Эй, эй, что я сказал тебе полчаса назад? — Айкайсар появился в дверях, держа в руке стаканчик кофе из макдональдса. Неожиданно. Теперь перевес сил точно на стороне зла. Почему таким как я никогда не везет? Прижав руку к щеке, я опустил глаза в пол. Прошлый раз за «чересчур дерзкий взгляд» Никита отпинал меня до полусмерти. Не хотелось бы повторения. Толик слишком туп, чтоб понять, почему я так смотрю на него. Его даже забавляли мои бессмысленные попытки противостоять, но Айкайсар, как мне кажется, никогда не проворонит подобное. — Ты сказал, что я могу «подготовить» его к турниру по экономике. Я посмотрел на него, пытаясь прогнать этот ебучий замученный видок, что недавно увидел в зеркале. Раньше я пытался улыбаться. Просто стоял перед зеркалом и натягивал на лицо улыбку. Держал ее минуту, а потом как-то и настроение даже немного улучшалось само собой. Теперь я не мог и десяти секунд продержать — мышцы будто ослабли, отвыкли. Такие вот неприятные метаморфозы. У них неплохо получается меня воспитывать. И, будто в подтверждение моих мыслей, Эстемиров произнес: — А ты на эти ценные указания просто-напросто наплевал! Воспитывать тоже нужно уметь. Он отдал стаканчик Никите, грозной тенью стоящему за спиной, и преодолел разделяющее нас расстояние. Я не дернулся, не задрожал от страха, подобно шавке дворовой. По его голосу понятно, что бить он не станет. Хотя бы потому что никогда не бьет сам. Ссыкует что ли, или, может быть, брезгует? Одной рукой оттянул мою ладонь от пострадавшей щеки, другой приподнял за подбородок, поворачивая голову к свету. Хочешь полюбоваться, урод? Ну смотри. Наслаждайся. Можешь даже вздрочнуть. Окинув меня взглядом высокомерного превосходства, задержался на губах… — Кровь, — буркнул он, и я действительно почувствовал, как лопнувшая губа кровоточит, как алая капля медленно стекла на подбородок, щекоча кожу. — Не повезло тебе. Я промолчал, не совсем понимая о чем это он. Не повезло в том, что я стал мальчиком для битья у таких богатеньких ублюдков, как он? Не повезло, что родился в семье алкашей? — Щетина еще даже не начала расти, кожа нежная, как у девчонки, — продолжал Айкайсар, поворачивая мою голову из стороны в сторону, рассматривая из-под полуопущенных смоляных ресниц. Вблизи особенно было заметно как мало он взял от своих восточных предков. Черные волосы и темные, как сама ночь глаза, да нечто грозное в недовольно сведенных бровях и едком, как кислота, изгибе злых губ — вот и все признаки «заморского принца». Но сравнивать меня с девчонкой, это, блять, ни в какие ворота не лезет. Я в который раз захотел надавать ему по роже, но осознание того, что случится после моего внезапного приступа наглости, немного остужало. Я ведь могу и в окно выпасть. Случайно. Или под машину попасть. Сравнение с девчонкой оскорбляло, но откуда брать тестостерон, когда твое тело регулярно используют в качестве боксерской груши? Да, другой бы на моем месте может быть и врезал бы ему в рыло, но только одна лишь мысль об этом заставляла колени трястись. Когда тело помнит, что значит получить по почкам или едва не лишиться глаза, чувство самосохранения начинает работать в усиленном режиме. — Да, теперь будет ссадина, — констатировал Айкайсар и отпустил меня, возвращаясь к Никите. — Раньше тебя не беспокоила его морда, — ощетинился Толик. Ага, говорит задетая гордость. Ну конечно, получить втык от самого «господина Эстемирова», как его полушутя называли одногруппники, не способствует поднятию самооценки. — Меня не беспокоит его морда, — грубо ответил Айкайсар. — Но «товарный вид» очень даже. О да, это его беспокоит. Стоп. Товарный вид? — Да не ссы ты, — ухмыльнулся Никита, обратив внимание на мое замешательство. — Нам нужна твоя светлая головушка для турнира. Придешь, порешаешь задачки… — Без тебя знаю, как проходят турниры, — не выдерживая, огрызнулся я и засунул руки в карманы. Наверное, сегодня можно немного расслабиться. Они явно не настроены на укрепление своего авторитета подлым путем «трое на одного». Однажды они поймут, как это низко и гадко — бить лежачего, но я к тому моменту буду очень далеко. Осталось два года потерпеть, а уж там… — И мы должны выиграть. Мрачный вид Айкайсара, и этот его низкий голос, угрожающий взгляд, ясно давали понять — мы просто обязаны выиграть. — Но зачем тебе это? — осмелился спросить я, хотя, конечно, он может и не ответить. Но он ответил. — Отец Толи хочет, чтоб мы засветились в научных кругах, — небрежно бросил Эстемиров и, развернувшись, ушел, не считая нужным больше разговаривать со мной. Не сильно-то и хотелось. Вообще не хотелось, если честно. Его слова показались мне совсем неубедительными, но лезть я не стал. И все-таки странно, ладно, опять же, будь мы школьниками, но не насрать ли Толькиному отцу-депутату, какое там место займет наша команда на городском турнире? Вписывает сынка в свою предвыборную программу?