Опустевший бокал рядом с нетронутым ужином

В горло будто вливали шипящий раскаленный свинец, но я не дергался, зная, что будет только хуже. Водяра жгла не хуже кайенского перца, от чего слезы безостановочно и неконтролируемо катились из глаз. Это была не просто пытка, это была пытка огнем. Хохот, улюлюканье, какие-то плоские шуточки — всё мимо, будто и не мне адресовано. Они что-то говорили, говорили, говорили, а я чувствовал только крепкие руки, сжимающие мою тушку в почти борцовском захвате, и собственное ослепляющее бессилие. Водяра попала не туда, куда, по идее, должна была попасть, и я закашлялся громко и страшно, едва ли не выплевывая легкие. Медвежья хватка Никиты ослабела, и звонкий крепкий удар открытой ладонью обрушился неподъемной кувалдой между лопаток, а в голове почему-то мелькнула идиотская мысль, что меня давно уже никто не обнимал. Мать? Очень смешно. Отца я не видел уже более десяти лет. Бабушки-дедушки? А есть ли они у меня вообще? Друзья — это вовсе что-то из разряда «со мной такого не бывало». — Что, повело? — Толик заржал как конь и потрепал меня по волосам. Намотал прядь на кулак, притянул к своему лицу, будто планировал поцеловать. От него несло спиртом и чипсами, и мне совсем не понятно, почему эти богатенькие придурки решили «раздавить бутылку» под пачку «сметана с зеленью» прямо на скамейке в парке, будто какие-то тинейджеры. — Отстань, — огрызнулся, рискуя получить в челюсть. Похер. Я достиг дна. Мне плевать на свою тушку. Алкоголь разнесся по трубчатой кровеносной системе, вытесняя такой подлый человеческий недостаток, как врожденная вредная привычка трястись за свою шкурку так, будто она чего-то стоит. Меня не трогали, скинув на лавочку бессмысленной грудой second hand тряпок и сырого мяса в кожаной упаковке. Вся куртка была залита дурно пахнущей сорокаградусной, а в голову наползал тягучий, как патока, туман, и я все барахтался вместе со своими мыслями в нем, словно в киселе, разглядывая низко нависающую луну, что, подобно диску циркулярной пилы, опускалась на мою шею. Мои горе-собутыльники голубями расселись на спинке скамейки, кто-то даже поставил сверху ноги в грязных ботинках, окончательно пачкая куртку, на чьих-то ботинках лежала моя дурная голова, цепляясь волосами за шнурки. Насильно влитая в горло водка связывала конечности звенящими цепями, а мозг плавила, растворяя вместе со злостью и страх, и брезгливость, и обиду. Ничего не осталось в черепушке, только колокольный цепной звон и гуляющий сквозняк. Нога в тяжелом ботинке надавила на живот с силой, покрутила, массируя кишки, ткнулась носком под ребра, вышибая дух, и я, в жалкой попытке уйти от боли, задергался, подобно разрубленному червю, но тело не послушалось, и мир закрутится перед глазами со сверхзвуковой скоростью. Не успев выставить руки, шлепнулся на асфальт, попадая прямо в лужу лицом. Волосы мгновенно промокли, напитываясь далеко не лечебной грязью, и паклями повисли вдоль лица. — Подними его, — прозвучала холодная команда. Я даже не пытался встать, как-то помочь чьим-то выполняющим прямой приказ рукам, пытающимся меня перевести в вертикальное положение. — Ебать, Айк, его даже в машину не посадишь, он же весь, как свинья. Меня снова усадили на скамейку. Машина… Да, сюда мы приехали на машине Айкайсара. Неплохая тачка, но водит он отвратительно. Меня швыряло по салону, как говно по ополонке. Рассеянный взгляд скользнул по куртке, некогда белой, а сейчас грязно-бурой от ныряния в луже. Рука потянулась вверх, к лицу, желая стереть грязевые капли, но от чего-то попала в глаз. Я зашипел, пытаясь изгвазданными руками вытащить из-под век песок, отстраненно слушая набатом отзывающийся в голове дружный хохот, а мне почему-то стремительно становилось всё херовее. Водка запросилась наружу, где-то в районе затылка расцветала колючая, как терновый венец, мигрень. Пытаясь побороть приступ тошноты, я снова лег на скамейку, но и это не помогло. Сколько они заставили меня выпить на голодный желудок после ночной смены и турнира по экономике?.. — Бля, он какой-то зеленый, — голос над головой показался каким-то внезапно раздражающе громким. Я открыл слезящиеся глаза, но свет уличного фонаря, будто прожектор, ударил по нервам, и веки невольно сомкнулись. — Может, пойдем отсюда? — предложил второй голос, и я всё никак не мог различить, кто это говорит. Съебитесь уже. — Может быть, это алкогольное отравление? — Эй, ты… Легкие пощечины заставили поднять тяжелые веки, но сфокусироваться на лице склонившегося человека глаза были не в состоянии, будто лицо это постоянно куда-то ускользало. Ебучий фонарь светил прямо в душу, выжигая остатки разумной жизни. Рядом чертыхнулись, матернулись, пообещали врезать, когда протрезвею, расстегнули куртку. Холодно, твари, что же вы делаете? — …а я думал, что отпрыски алкашей имеют стойкий иммунитет… Меня усадили, к губам снова прижали ледяное горлышко бутылки… Я завопил, как припадочный, отпихивая их руки из последних сил. Мне было настолько хуево, что мозг не соображал уже вообще ничего, не думал о последствиях, не боялся. Блять, башка раскалывается… — Это вода, придурок! В глотку потекла холодная жидкость, и я закашлялся, завертел головой, чувствуя, как чья-то рука удерживает за волосы. Нравится издеваться, ублюдки? Ну, наслаждайтесь зрелищем. Вода попала в нос, и меня буквально сложило пополам, выкручивая внутренности в эпилептическом припадке, извергая на грязный асфальт смешанную с желудочным соком и слюной водяру. С прошлого вечера ничего не ел, так как денег банально не было: мать нашла заначку и забрала последние сбережения, чего раньше с ней не случалось. — Су-ука! — зарычал кто-то из компании, и почему-то мне показалось, это Айкайсар. Улыбнувшись влажными, все еще подрагивающими губами, откинулся обратно на грубое деревянное сиденье. Сверху на грудь опустилась рука, придавливая к скамейке. Другая рука схватила за патлы, приподнимая голову… В горло снова залили воду, не особо заботясь, не захлебнусь ли я. Но тошнило уже не так сильно, хотя мигрень никуда не делась, и тело все еще не хотело подчиняться. Спа-ать. Я не заметил, когда чердак начал уплывать. Усталость навалилась непреодолимой силой, погребая под своими жирными телесами, и просто душила, даже не дав дослушать, что же они там говорили о… Утром я нашел себя на той же лавке, укрытый невесть откуда взявшимся пледом. Сперва не мог понять, отчего так холодно и гадко, но разум с садистским удовольствием подкинул под дверь воспоминания о ночи. Рядом шаталась дворовая собака, носом выискивая что-то в кустах, и ее невыносимо громкий топот по-живому пинал мой, утративший возможность нормально функционировать, мозг. Я, не двигаясь, проследил взглядом за ее перемещениями, пытаясь понять, как мне стоит расценивать события последних двенадцати часов. Мы выиграли на турнире по экономике. Здорово. Они потащили меня в парк, затарившись бухлом. Просто чудесно. Решили напоить. Превосходно. Дальше, видимо, всё пошло не по плану. Не было пьяных танцев на столе, а было лишь алкогольное отравление. Какой облом. Не решились тащить меня в тачку, переживая, что я заблюю весь салон, бросили на лавке, укрыв каким-то пледом. Кажется, купленным в ближайшем универмаге. Какая забота. Спасибо, что не с помойки вытянули. Вон еще бутылку с водой оставили под скамейкой. Что за аттракцион невиданной щедрости? Остановите, меня укачивает. Старенькие часы, доживающие свой век на моем запястье, дали понять, что утро раннее, а значит в универ я еще успею, если только отправлюсь в большое путешествие прямо сейчас. Хотелось банально посмотреть на их ошарашенные рожи. Допив остатки воды, я застегнул сырую, воняющую спиртом, куртку и, морщась от головной боли, двинулся вперед. До университета пешком, наверное, около часа. В кошельке моль повесилась (или то мышь суицидница, а моль просто заводится?), так что ни о каком такси или даже маршрутке я и не мечтал. Вот только пожрать бы чего… На картонке под деревом я обнаружил бездомного, активно работающего щербатой челюстью. Это казалось невероятным, но бомж был более обеспечен в материальном плане, чем я, в данный момент. Скомкав плед в неаппетитный комок, подошел ближе. — Доброе утро, — поздоровался, пытаясь быть предельно вежливым. Скоро и я могу оказаться в его положении. Сегодня вот уже испытал все радости сна на скамейке — до сих пор бока болят. Конечно, это не сравнится со стабильной тошнотой и раскалывающей голову болью, но приятного мало. — Поделитесь едой? А я вам вот… плед. У бомжа даже кусок хлеба изо рта вывалился от шока. Ну да, пусть я и выглядел потрепанным и попахивал водярой, но все-таки до его уровня не дотягивал. Мужик без слов полез рукой в карман и достал слипшийся влажный купюрный комок, протянул мне. — На, — просто ответил он, и я взял деньги, на глаз прикидывая, что на сосиску в тесте мне хватит. Отдал ему плед и, вполне довольный сделкой, поплелся в ближайший магаз. Продавщица глянула на меня с презрением, и ее накрашенные синими тенями поросячьи глазки превратились в две маленькие заплывшие щелочки. Если бы мне предложили секс с этой барышней или секс с Айкайсаром, я бы выбрал Эстемирова. Впрочем, секс я в своей жизни вряд ли когда-нибудь попробую. Боже, что за мысли лезут в похмельную голову?.. Денег хватило на одну, как я и предполагал, сосиску в тесте и даже на кофе из автомата. Могу ли я считать, что бомж принес мне завтрак в постель? Поздравляю тебя, Ярославский, ты нашел своего первого кореша. Неудачник…

*** Я прижался спиной к стене, пытаясь унять нервную дрожь в коленях и поймать за хвост что-то, что металось в голове и умоляло бежать отсюда к чертовой матери, да as soon as possible. Глупости, куда тут убежишь. После вчерашней выгодной сделки с продажи пледа бомжу (обменял, блять, часы на трусы), у меня осталось денег разве что на коробок спичек, а дома не нашлось и зачерствевшего сухаря. Мать выгрызла даже плесневелую капусту. Хотя, может просто выкинула. Ей-то есть не хочется — все деньги, дура, забрала. Голод сводил с ума, и я не выдержал — попытался спиздить из кошелька Тольки пару купюр. Я уже так делал, ничего сложного, особенно, когда выбора совсем не оставалось. Он бы даже не заметил, но… Меня спалили. Как ожидаемо. Толька вальяжной поступью надвигался на меня, демонстративно разминая кулаки. — Может быть ты совсем страх потерял, мальчик? — омерзительно наигранный тон выворачивал мозги наизнанку, пробираясь через уши, ввинчиваясь штопором в желеобразное серое вещество… Ноги подкосились, и я медленно сполз по стеночке. Второй раз в жизни мне захотелось устроить истерику. По-настоящему, со слезами, соплями, всхлипами, визгом, конвульсиями. Так, чтоб он не решился трогать меня, припадочного. — Мне… — я невольно сжался в комок. Представляю, как жалко выгляжу со стороны. — Мне нечего есть. — А меня ебет? — равнодушно бросил он, пиная мою ногу. — Вставай давай. Тело не слушалось, тело отказывалось выполнять команды, тело не поддавалось дрессировке, но ему пришлось, цепляясь за стену, подняться и тут же получить в табло, возвращаясь в исходное положение. Кровь из разбитого носа потекла по губам, закапала на кафельный пол в туалете. Соленый вкус напомнил ощущение горячего супа на языке. Я собрал ее с губ, прекрасно осознавая, что занимаюсь каннибализмом. Заурчал живот. С каким-то трупным отчуждением я наблюдал за расползающимися по кафелю жирными карминовыми кляксами, пока свинцовые кулаки впечатывали мое тело в стенку, превращая его в один сплошной синяк. Ничего, бывало и похуже. Отчего-то становилось так насрать, что даже как-то и не страшно уже. Только вот интересно, почему Айкайсар никогда сам меня не бьет? Может быть стоило поискать у него защиту? Нет, я не рассчитывал на доброе отношение, дружбу и остальную слюнявую херню, но разве ему нужна такая тень на репутацию, как залитый кровью пол в университетском толчке? — Блять, что за хуйня? — голос Никиты вытащил меня из раздумий. Кажется, буря миновала. Ника нельзя назвать добродушным рубахой-парнем, но, по сравнению с тупоголовым Толькой, он чувствовал грань допустимого. Я почти уверен, что плед был его идеей. Я невольно поискал глазами Эстемирова и, к счастью, не нашел. Айкайсар чаще молчал, позволяя своим приспешникам вытворять со мной все, что придет в их больные головы. Я не боялся его, нет. Я боялся Ника с его непредсказуемым взрывным темпераментом. Я боялся Толяна, что сбрасывал на мне всю злобу, которую нормальные люди выплескивали в спортзале. Я боялся их, но не ненавидел. Ненавидел я Айкайсара, что безмолвной тенью обычно подпирал стены. Вот уж кто точно законченный еблан. — Ты в своем уме, Толь? Сильные руки схватили меня за плечи, загрубевшие пальцы сжали подбородок, заставляя взглянуть в лицо. Типичная славянская внешность у этого придурошного Никиты. И чего только девки визжат? — Он пытался свистнуть у меня бабло, — прорычала в ответ моя двухметровая стокилограммовая неудавшаяся жертва, а я, будто чемодан без ручки или мешок картошки, как вам будет угодно, мертвым грузом свалился на пол, прямо в лужицу собственной крови. Рукав последнего чистого свитера пропитался юшкой, с подбородка закапало на светлые джинсы… Никита ничего не ответил. Я прислушался к недолгой возне, а потом с ужасом почувствовал, как его накачанные руки пролезают мне под колени, обхватывают поперек спины и с легкостью отрывают от пола. Сука, как невесту. — Дверь мне открой, — прорычал он, удобнее перехватывая мои жалкие останки. Кажется, Толька и сам понял, что слегка переборщил, хотя вряд ли испугался. Папочка отмажет в любом случае, даже если в итоге будет жмурик. Меня куда-то долго несли, но мой персональный дрягиль, кажется, даже не замахался. Да у него даже дыхание не сбилось! Неужели я настолько легкий? Удивительно, но в коридорах мы не встретили ни одного препода или студента. Универ будто вымер, хотя, четвертая пара, пятница… Все это я отмечал как-то на автомате, пялясь невидящими глазами в потолок, отупев, считал мелькающие над головой лампы. А дальше… дальше стандартные вопросы от медработников, несколько крупных купюр «за молчание», осмотр пострадавших частей тела, ватка в носу, просьба быть аккуратнее и больше не падать с лестниц. — Ты когда последний раз ел? — хмуро поинтересовался Ник, вытаскивая меня из кабинета за локоть. Я немного прихрамывал на левую ногу и всё никак не мог отпустить пострадавший бок, но кататься на чьих-то руках оказалось не таким приятным занятием, как я думал, и при этом весьма унизительным. Облаченное в одну лишь футболку тело прошила дрожь: окровавленный свитер пришлось выкинуть прямо в мусорное ведро в медпункте. Я поморщился, оскалился в ядовитой ухмылке, уже готовый поплеваться ядом, но опустившаяся на плечи тяжелая джинсовая куртка с меховой подкладкой затолкала мне моё же желчное витийство обратно в хлеборезку. Сказать, что я охуел — ничего не сказать. — Отвали, — хрипло попросил я, пытаясь скинуть подачку, которая была тут же надежно зафиксирована непреклонной волей дающего. Мое «отвали» звучит забавно и неубедительно, учитывая то, что говорю я в нос. Вряд ли Никита будет насмехаться сейчас, возможно он даже даст мне денег, но что-то внутри меня не позволяло признаться ему, что да, жрать нечего. Он любезно довел меня до гардеробной, только там позволяя вернуть ему его вещь, помог надеть мою родную потрепанную ветровку, проводил к выходу и даже вызвал такси. Мы молчали, дожидаясь машины, и я все не решался поднять на него глаза. Уже в протопленном, провонявшем дешевыми отдушками салоне, он сунул мне в карман хрустящие купюры и шлепнул ладонью по щеке, не ставя перед собой иной цели, кроме как показать, что лимит человечности исчерпал себя. Сучонок. Я так и думал. Почему-то у меня было гадское чувство, что меня попросту купили. Скорее купили мое молчание, так как тушка и так целиком в их власти. Хотя, конечно, вряд ли кто-то вроде меня способен бросить серьезную тень на их реноме. Ходил же как-то с фингалами, синяками и царапинами столько времени, и ничего, пока никаких людей в штатском замечено не было. В кармане, к слову, оказались купюры с тремя нулями. Для него — мелочи, для меня — спасение. Чувствуя на шее холодные и скользкие лапки жабки, которая меня решила задушить, я отделил косарь и протянул водиле, что всю дорогу подозрительно поглядывал в зеркало заднего вида на длинноволосого избитого мальчика, и, дождавшись сдачи, выкарабкался на улицу. Да, если я поддамся соблазну, — Никита будет чмырить меня всю оставшуюся жизнь. Я всегда был гордым, и, по сути, гордость — это всё, что у меня осталось. Стоит ли продавать ее за пару-тройку косарей? Стоит ли она столько? Ничего, дома еще припрятан золотой крестик. Единственное, что мать не трогала даже в самые голодные дни. Возможно, в ней говорила заложенная с детства богобоязнь, а, может быть, просто остались какие-то материнские чувства. Меня с этим крестиком, как-никак, крестили. Не знаю, почему не продавал его раньше. Может быть, потому что он был для меня подобием НЗ? Но теперь он не имел никакой ценности, кроме материальной. Когда вопрос стоит о выживании, здесь не до высокородной патетики. Бог был глух к моим детским молитвам, а лет до десяти я падал на колени перед образами и взывал к милосердию каждый вечер. Каждый чертов вечер я умолял забрать пьяное чудовище с моей кухни и вернуть заботливую мамочку, но добрый дядя Иисус всё так же взирал на меня с икон, улыбаясь своей понимающей робкой улыбкой. К чему мне твоя улыбка? Насмешки Айкайсара и то более искренние. На вырученные за крестик деньги мне удалось купить десяток яиц, куриные бёдра по акции и крупу. Вполне равноценный обмен, учитывая, что золото покупают по цене лома. Сегодня в ночную смену, а это значит, что еще поживем…

*** — Никита, — позвал я, останавливаясь в метре от его парты. Получилось довольно хрипло. Всегда, обращаясь к ним, у меня встаёт ком в горле. Убедившись, что никто не смотрит в мою сторону, а Никита слушает внимательно, оторвав взгляд от телефона, я положил на стол его деньги. Порядком помятые, если честно. Долго не мог решить, как именно стоит сказать. Потом, правда, решил не париться сильно. — Не хочу быть тебе обязанным, — произнес я, заправляя прядь волос за ухо, и уже развернулся, чтоб уйти на свое место, положить голову на руки и заснуть до следующей перемены, но Ник не позволил. Ничего не позволил. — Разве я говорил, что ты должен мне их отдавать? — в голосе его звучала сталь. Он небрежно смахнул купюры на пол и вернулся к своему телефону. Но я знал, что боковым зрением он наблюдает. Ну началось… Если бы я не был с ним знаком, решил бы, что выпендривается. Но нет, ему просто стало ску-учно. — Они твои, — мрачно произнес Никита, барабаня пальцами по экрану, набирая текст. Теперь на нас были нацелены десятки любопытных глаз. Спасибо хоть Айкайсар с Толькой не присутствовали в аудитории. — Я не… — Ты уловил в моем голосе вопросительные ноты? Я окинул взглядом голодную толпу и понял, что выбор у меня не богатый. Или я поднимаю эти деньги и окончательно втаптываю себя в грязь, или лишаюсь зубов. Потому что тут на одной чаше весов моя репутация, а на другой чаше весов его репутация. И если я ее подпорчу, то ему придется ее восстанавливать силой. Как часто они ставили меня перед подобным выбором? Сколько раз я соглашался на первый, более безопасный вариант, откидывая второй, несомненно, травмоопасный? Как часто я переступал через себя, свои принципы, засовывал в задницу гордость и шел у них на поводу, как баран на убой? Что может один человек против толпы? Человек, не способный бесстрашно смотреть в глаза тварям, находящим забавным подавлять его волю. Как цунами, безжалостно уносящее в свои безбрежные воды человеческое барахло, толпа забирала у него последнее. Чем люди отличаются от собак? Чем я отличаюсь от людей? Наклонившись, я поднял смятые купюры. Отлично, мы снова на развилке. Мозг матом просил забрать деньги себе, чтобы не раздражать местного царька, но не слишком ли часто я прислушиваюсь к мозгу? Может, настало время поступить по соображениям совести? Никита напряженно следил за моими движениями, будто зверь, наблюдающий за клюющей зерно пичугой. От этого высокомерного взгляда у меня мурашки по коже побежали. Даже Айкайсар не смотрел так надменно. Эстемиров взирал с легким любопытством, порой с превосходством, но никто и никогда не посмел бы оспорить его право на подобную барственность. Однако, Ник не был ему ровней. И откуда в моей голове такие мысли?.. Пока я размышлял, стоит ли демонстративно рвать купюру на глазах у всей группы, в аудиторию вплыла объемная фигура математика, стремящегося к идеальной форме — шаровидной, и мне пришлось вернуться на свое место, засунув деньги в карман, а гордость в задницу. Впрочем, ничего нового.