Умирать

Коннор умирал. Хэйтем воспринял этот факт с более бурными эмоциями, чем следовало бы. «Несколько часов минимум - послышался голос доктора в коридоре за пределами комнаты, - Несколько дней – максимум». «Вы ничего не можете сделать?» - спросил Хэйтем. «Боюсь, что нет». «Нет шансов на волшебное выздоровление?» «Нет». Хэйтем нашел его в снегу, захлебывающегося от собственной крови с желчью. В Коннора выстрелили дважды: одна пуля из мушкета прошла навылет сквозь верхние рёбра, совсем рядом с сердцем, вторая попала в живот. При более тщательном осмотре Хэйтем обнаружил обломки костей в чем-то, что раньше было его брюшной полостью. Тела четырех мёртвых краснокожих валялись на земле неподалеку. Без сомнения, травмы были получены в результате невероятно опрометчивой попытки устроить засаду. Всегда было неприятно видеть, как человек, который всё время уклонялся от цепких когтей смерти, наконец пал. Худшее, что случалось с Коннором: синяки, царапины и ожоги. Теперь он лежал в запасной кровати в доме Хэйтема, мучительно хрипя, его лоб блестел от пота. На самом деле, Хэйтем не нуждался в докторе, чтобы подтвердить что-либо: было совершенно очевидно, что Коннор доживает свои последние часы. Были ранения, от которых можно было чудесным образом оправится, а были ранения как у Коннора, которые, честно говоря, являлись достаточно серьёзными, и было удивительно, что он всё ещё жив. «С вашего позволения, сэр – сказал доктор, – я больше не буду пытаться его излечить. Я ничего не могу сделать, кроме как ввести некоторые болеутоляющие, которые немного облегчат его боль». Хэйтем кивнул: «Конечно, - он остановился, - У вас нет причин больше здесь находиться, если только вы не скажете точное количество болеутоляющего, которое я могу ему дать, пока у него ещё есть время». «Конечно, сэр». Более человечным вариантом было бы просто придушить его. Или застрелить. Всё, что ждало его впереди – ужасные мучения, которые неизбежно окончатся смертью. Логика, и, если быть до конца откровенным, сострадание, говорили, что он должен положить подушку на лицо Коннора, после того как доктор уйдет и прекратить его страдания сейчас же. Хэйтем думал об этом, стоя в дверном проёме и покручивая пузырёк обезболивающего в руках, наблюдая, как Коннор изо всех сил пытался дышать полной грудью. Его кожа была неестественно бледной, на улице стоял день, яркий солнечный свет проникал сквозь занавески, падая на лицо метиса. Он быстро открывал и закрывал глаза, не в силах сфокусироваться. Не в первый раз Хэйтем задумался, как всё могло обернуться, если бы он воспитывал Коннора с детства, если бы для них слова «отец» и «сын» значали больше, чем просто общую кровь. Несомненно, его мысли относительно Коннора и его скорой кончины были двусмысленными: если бы Коннор воспитывался среди тамплиеров, он бы не пострадал от глупой политики ассасинов, которая, честно говоря, заставила бы Хэйтема убить сына в любом случае, хотя мужчина предполагал, что это положит конец конфликту между равными (почти) соперниками. Будь Хэйтем полностью (и в тайне от всех) честен с самим собой, он бы признал, что он хотел переманить Коннора на их сторону, чтобы не произошла такая досадная неприятность. Он не был против того, чтобы его сын находился рядом с ним. Они бы вместе рассуждали на философские и политические темы, и, со временем, Хэйтем смог бы заложить зерно сомнения в его убеждения, спасти его. Коннор особенно сильно вздохнул, его лицо скривилось, как будто он был чем-то обеспокоен, встревожен, и это сломало Хэйтема. Он закрыл глаза и сильнее сжал бутылку в руках. Мужчина разрывался между двумя решениями: быстро и безболезненно прервать жизнь Коннора, или пытаться поддерживать её как можно дольше, надеясь, что, возможно, у мальчика ещё остался последний козырь в рукаве. Хэйтем не был сентиментальным человеком, и он понимал, что последнее решение являлось иррациональной эмоциональной реакцией на агонию умирающего сына и предстоящую кончину. Тем не менее, идея убить Коннора, какой бы милосердной она не казалась, оставляла мерзкий привкус во рту. Неужели он не мог проявить сострадание и побыть добрым наедине с сыном, которому и так недолго осталось? Было бы ужасно, если бы Хэйтем позволил себе проявить слабость, лишь бы облегчить участь мальчика? Коннор, возможно, не был его сыном в эмоциональном смысле, но он был достойным союзником и противником. Хэйтему стоило принять во внимание хотя бы это. Он подошел к кровати, поставив бутылку на тумбочку и аккуратно присев на самый край. Взгляд Коннора метался, смотря то на лицо Хэйтема, то на плечи, то на грудь, не в состоянии собраться с силами и сосредоточиться на чем-то одном. Чувствовался неприятный запах, который стал особенно очевидным, когда Хэйтем подошел ближе. Он осторожно откинул одеяло, чтобы осмотреть травмы сына. Грудь Коннора была крепко перебинтована, и, несмотря на то, что повязки меняли менее получаса назад, было ясно, что раны только сильнее загнивали с течением времени: Хэйтем мог видеть красно-желтые пятна на бинтах - смесь крови и гноя, которую мужчина мог бы очистить, будь для этого немного лишнего времени. Хэйтем осторожно приподнял за край один из бинтов и запах усилился. Коннор захныкал и задёргался. Очевидно, даже небольших взаимодействий с ранами достаточно, чтобы вызвать сильную боль. На мгновение показалось, что боль придала Коннору достаточный импульс, чтобы сосредоточиться, и его глаза встретились с Хэйтемом. Несмотря на особенности поведения Коннора, Хэйтем не считал его глупым. Удивительно наивным – да, но не глупым. Мальчик знал, что умирает, сейчас он был совсем не похож на большего, сильного, сурового убийцу, которого Кенуэй-старший застал врасплох в старой церкви. Сейчас Коннор был напуган, глаза наполнились слезами, как у ребёнка, который увидел монстров, скрывающихся в темном коридоре за приделами его комнаты. И Хэйтем, к своему сожалению, теперь чувствовал себя отцом. «Ш-ш-ш - прошептал он, одной рукой мягко убирая повязку и подкладывая новую под волосы Коннора, - Всё в порядке. Не напрягайся, иначе тебе станет хуже». «Raké:ni *, - прохрипел он, - Raké:ni». Коннор пробормотал ещё что-то на ломаном индейском, и, даже если бы Хэйтем мог его понять, Коннор говорил слишком тихо, чтобы мужчина его услышал. «С тобой всё будет хорошо». Хэйтем не знал, почему он беспокоился насчет такой очевидной лжи. Он, конечно, не чурался лгать, искажать истину, чтобы успокоить сына, но было очевидно, что они оба осознают, что происходит. Взгляд, который Коннор адресовал ему, только подтвердил этот факт. Хэйтем осмотрел бутылку на тумбочке. Как только Коннор примет лекарство, боль утихнет, но он, вероятно, потеряет сознание. И Хэйтем был более, чем уверен, что если Коннор впадет в бессознательное состояние, то уже не выйдет из него. А ему нужно было кое-что ему рассказать, что-то, что Коннору следовало знать перед смертью, и сейчас был самый подходящий момент. «Хотелось бы, чтобы у нас было больше времени для разговоров, - сказал Хэйтем без всякой задней мыли, - Я бы хотел, чтобы твой образ мышления был подобен моему. Хотя, возможно… - пауза, - Твоё сердце оказалось в нужном месте. Просто у ассасинов плохая методология и философия. Если бы я добрался до тебя раньше Ахиллеса, всё могло бы быть по-другому». Это всё, что Хэйтем мог ему сказать вместо того, чтобы выразить сожаление. Мужчина не жалел о своих поступках, не жалел, что был Тамплиером, и до сих пор глубоко верил, что такие, как он, сражаются ради блага всего мира. Но он не переставал задаваться вопросом, как всё могло быть, будь Коннор на его стороне с самого начала. «В каком-то смысле, - продолжал Хэйтем, – признаться, я горжусь тобой. Несмотря на твою импульсивность, иррациональность и наивность, ты доказал, что являешься мужественным и сильным воином, который готов отстаивать свои убеждения… какими бы неправильными они ни были, – поспешно добавил Хэйтем. Мужчина готов поклясться, что на мгновение на лице Коннора проскользнула призрачная улыбка, - Я могу оценить то, что ты оказался хорошим человеком, даже если мы расходимся во взглядах на жизненные вопросы». Внимание Коннора ослабло и он отвёл глаза. Его дрожащая рука поднялась с кровати и переместилась на ногу Хэйтема, откуда она перекочевала к руке, лежащей на коленях. Да, Коннор определенно был напуган. И Хэйтем едва ли мог винить его за это – юнцы никогда не готовы к смерти. После минутного размышления Кенуэй-старший накрыл руку Коннора, слегка сжав её. Он решил, что может позволить себе такое действие, учитывая обстоятельства. Через несколько минут Коннор, казалось, немного успокоился, потихоньку двигаясь ближе к отцу, чтобы положить голову на плечо Хэйтема. Так они просидели какое-то время. Хэйтем не проронил ни слова, наблюдая, как дневной свет смещался с зданий и улиц снаружи. Коннор также ничего не говорил, слышалось лишь его тяжелое дыхание. Наконец, Хэйтем, не отводя взгляд от окна, сказал: «У меня есть кое-что, что может облегчить боль, если хочешь». Он поднял руку, лежащую на ладони Коннора, и быстрым движением взял бутылку с тумбочки. Коннор поднял голову, осматривая бутылку мутным взглядом, прежде, чем посмотреть на отца с нечитаемым выражением лица. Он не пытался взять бутылку или сделать с ней хоть что-то. «Это облегчит боль» - повторил Хэйтем. Ещё одна длинная пауза. А потом голова Коннора неуклюже закивала в знак согласия, и он попытался встать. Хэйтем сфокусировался на всём, что может случиться после этого, опасаясь, что из-за минутного приступа сентиментальности может сделать что-то не так. Он откупорил бутыль, положил руку на плечи молодого человека и помог ему выпить содержимое. До последней капли. Действие было совершено. Никаких изменений не наблюдалось. Хэйтем поставил пустую бутылку на тумбочку, на секунду задумавшись о том, чтобы убрать руку с плеч Коннора, но быстро одумался. В конце концов, почему он беспокоился? Как будто об этом кто-то узнает. Коннор наклонился, возвращая голову на плечо отца. Проходили минуты, его дыхание, казалось, становилось всё менее напряженным, а тело расслаблялось. Боль отступала, и, вскоре он должен заснуть. Хэйтем ждал этого. Не было ничего особенного в том, что мужчина хотел увидеть, как подействует лекарство на Коннора. Это было похоже на контрольную точку, достигнув которую, они лишь приближаются к неизбежному. Он периодически проверял, следил за временем, наблюдая за окном и видя, как яркий солнечный свет становился всё тусклее и тусклее. Но глаза Коннора оставались открытыми, он балансировал где-то на краю сознания, и Хэйтем решил, что никакого эффекта не произойдет, пока Коннор, по крайней мере, не уснет. И в какой-то момент мучительного ожидания Хэйтем сам заснул. Ему не снилось ничего особенного, разрозненные образы мелькали в потёмках его разума. Не было никаких пророческих снов, бурных кошмаров, отражающих реальность, с которой он на данный момент имел дело. Ничего, чем он мог бы отличить этот сон от сотни других. Поэтому неудивительно, что Хэйтем не издал никакого лишнего шума, когда проснулся. Сначала мужчина заметил, что солнце почти село, так что его глазам приходилось приспосабливаться к ограниченному освещению в комнате. Затем, он почувствовал боль в затекшей правой руке, державшую ладонь Коннора. Хэйтем хотел было убрать её, как вдруг он вспомнил. Он сразу же повернулся, чтобы посмотреть на Коннора, его голова оказывала большое давление на его плечо, которое почти онемело, будто его проткнули иглами. Что-то казалось ужасно неправильным, неуместным, когда он смотрел на расслабленное, спящее лицо сына. Как вдруг стало ясно: Коннор не дышал. Небольшая часть того, что называлось печалью, ударила в сердце Хэйтема. Было бы намного больнее, если бы он сам вырастил Коннора, носил на руках, как младенца, держал за руку, как ребёнка, и наставлял его, как подростка. В какой-то момент горе стало настолько сильным, что на мгновение Хэйтем захотел, очень сильно захотел, чтобы они провели это время вместе, чтобы Хэйтем был такой же частью жизни Коннора, каким был для него Эдвард до его бесславной кончины. Но нет. Не было смысла жаловаться на то, что было и прошло. Никаких слёз и криков о том, что могло произойти в том или ином случае, не изменили бы ничего, так в чем тогда смысл? Было чертовски обидно, что он и Коннор расстались на таких условиях, и Хэйтем сожалел, что он не смог переманить своего горячего и своенравного сына на сторону разума. «И тебе жаль?» Слова Коннора с той ночи, когда они проникли в склад и убили двойника Чёрча, эхом отдавались в его голове, словно звон колокола. Хэйтем вспомнил, как эти слова задели его (сказанные вместе с новостью о смерти Дзио), что большинство вещей для него теперь просто не имели значения. Знание того, что Дзио умерла, и то, что Коннор возложил ответственность за её смерть на него, в некотором роде сильно обидело Хэйтема, тем более, что его вины в этом не было. «Прости» — вот что хотел Коннор услышать той ночью. А если бы сейчас он был жив, и услышал это, скорее всего, ничего уже бы не изменилось. «Поэтому в этом нет смысла»- подумал Хэйтем с длинным, глубоким вздохом. Нет смысла в «прости», если им ничего нельзя изменить, кроме как облегчить чувство вины. Но у Хэйтема его не было. Коннор действовал безрассудно, сражался на неправильной стороне истории и сгинул. В этом не было вины Хэйтема. Ему нужно будет принять необходимые меры: гроб, панихида, похороны. Манеры говорили, что он должен уведомить усадьбу, где жил Коннор. С его деревней не было никаких способов связаться, а даже если и были, Хэйтем получил бы стрелу в голову раньше, чем успел открыть рот. У Ганьягэха хорошая память. А сейчас… сейчас он оставит Коннора в покое. Необходимые приготовления можно сделать и утром. Хэйтем замешкался, но затем аккуратно отстранился и положил голову Коннора на подушку. Он опустил его руки вниз, чтобы они лежали по бокам, закрыл ему глаза, а затем, после того, как позволил себе последний раз посмотреть на Коннора, накрыл его голову простыней. Больше он ничего не мог сделать. К этому времени тьма уже почти полностью поглотила комнату, и в ней было практически невозможно что-либо увидеть. Он мог зажечь свечу и поделать какую-нибудь работу, поспать, в конце концов, но, в любом случае, это была не та причина, по которой Хэйтем хотел остаться наедине с мёртвым сыном. Хэйтем был одержим настойчивым, неразумным желанием попрощаться. Разговаривать с трупом, кому бы он не принадлежал, являлось отличным упражнением в глупости и бесполезности – говорить с чем-либо, что не может разговаривать с тобой. Это так же бессмысленно, как и прощаться с тем, кто уже ушел. Вы бы не стали прощаться с человеком, который больше часа назад уехал на своей лошади, не так ли? И Хэйтем уже сказал Коннору всё, что ему нужно было знать, по крайней мере, пока он был в состоянии слушать его. И всё же, желание оставалось. Опять эта чёртова сентиментальность. А что бы было, расти он Коннора с детства? Хэйтем не попрощался. Он ненадолго положил руку на покрытую простыней голову Коннора, но промолчал, после чего, наконец, вышел из комнаты, заперев за собой дверь. Хэйтем не выспался ни в эту ночь, ни в одну после неё.