Помутнение

Солнечный луч скользит по лицу его странного собеседника, и на мгновение Пилату кажется, что мучавшая его с самого утра мигрень вновь вернулась. Ему даже чудится запах треклятого розового масла в горячем воздухе. И запахом этим пропитано все: и стены, и мозаика и даже кайма его собственного плаща. От этого прокуратор невольно одёргивает белоснежную полу. Кровавый подбой отражает косой блёклый блик. Звук шелестящей ткани похож на взмах крыла дикого голубя. И привлечённый им, теперь уже бродячий философ обращает к Пилату свои глаза. Большие, и почти такие же зелёные, как у самого прокуратора. — Что тебя беспокоит, Игемон? Неужто ли опять закололо в виске? — Нет. — Пилат нервно сглатывает. Он отступает на шаг и вдруг ловит себя на мысли, что ему невыносимо хочется отвести лицо. Зажмуриться, заслониться от Га-Ноцри, как от слепящего солнца. Впервые за двадцать лет прокуратора посещает подобное желание, но помутнение длится недолго. И вот уже Пилат смотрит на Иешуа. Он разглядывает его лицо, молодое и остроскулое. Рассматривает удлиненный с маленькой горбинкой нос, разбитые чуть припухшие губы, покрытый едва заметной щетиной подбородок… Он смотрит на бродячего философа, и замечает, что волосы его, кучерявые, слипшиеся от пыли, не просто рыжие, а скорее медные. Это отчего-то очень важно Пилату. Так же важно, как и то, что глаза Иешуа смотрят прямо, а рот улыбается. Время в эту секунду останавливается. Замирает и солнечный луч на щеке философа, и свет в померкших зелёных радужках Пилата. Нет больше ни причин, ни следствий. Нет ничего, что могло бы связать. Прав, ах, как дьявольски прав был беспокойный старик Иммануил, живший много после прокуратора. Ибо оставалась лишь свобода. Бесконечная, быстрокрылая. Не от неё ли помутился разумом сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат? Но вот руки Пилата в непонятном ему самому порыве опускаются на плечи Га-Ноцри. Притягивают, скользят ниже, к локтям, а от них — отёкшим покрасневшим запястьям. И дико подумать, что в эти узкие и без того истерзанные ладони совсем скоро вобьют по чёрному толстому гвоздю. Пилат почти слышит, как захрустят раздробленные кости, и верно, поэтому всё же отводит глаза. Но, выскользнувшая из разжавшихся пальцев ладонь ложится ему на щёку. — А не заболел ли ты, Игемон? Жар у тебя. Это от того, что в твоём дворце слишком душно. Говорил я тебе, пойдём, прогуляемся по саду. — Я не хочу гулять по саду. Не хочу слушать о твоей истине и о твоих добрых людях, — Пилат сдавленно выдыхает и сильнее прижимает руку Иешуа к лицу. — А что же ты хочешь? — звенит совсем близко голос философа. — Чего я хочу? — всё так же сдавленно переспрашивает прокуратор и понимает, что, наверное, и взаправду серьёзно болен. Должно, с возрастом он стал хуже переносить духоту, раз подобные мысли посещают его. — Так чего же ты хочешь? — вновь задаёт свой вопрос Га-Ноцри, делая шаг навстречу и чуть вытягивая шею. Глаза его по-детски распахнуты, губы — смеются. Пилату же кажется, что у него кружится голова. Он осторожно перемещает ладонь с руки Иешуа и медленно проводит пальцами вдоль рта философа. Растирает не успевшую засохнуть кровь. — И ты не оттолкнёшь меня?  — Зачем же мне тебя отталкивать? — Дуги бровей удивлённо приподнимаются. — Ужели скажешь, это самое страшное, что ты хотел сегодня со мной сделать? — Возможно, что так, — шепчет Пилат. — Однако ведь страшное для тебя одного? И бродячий философ снова прав. Так же, как когда говорил про Царство истины. От этого Пилату хочется болезненно поморщиться. Только вот теперь дело совсем не в том, что слова задевают его. «Он погибнет из-за своей истины» — мельком проносится в голове прокуратора. Он сам не понимает, отчего этот несчастный оборвашка стал вдруг так ему нужен и отчего его ладони вновь опускаются на острые плечи. А ведь ещё совсем недавно прокуратор думал повесить философа. — Послушай, Га-Ноцри… — Это ты послушай, игемон. Ты напуган сейчас. И боишься ты и меня, и себя одинаково. Я, правда, никак не возьму в толк, почему. Не оттого ли это, что ты знаешь, что тебе потом придётся убить меня? — Я не… — Придётся, но это уже зависит не от тебя. Так что, — Га-Ноцри опять улыбается, — не кори ты себя понапрасну. — А кого же тогда мне корить? — глядя исподлобья, выдыхает прокуратор. — Может, Тиберия или этого твоего Иуду? — Эти добрые люди ни в чём не виноваты. — Добрые люди… Ты вот сказал, что Крысобой несчастен оттого, что его изуродовали. А кто, ответь на милость, по-твоему, изуродовал меня? — Ты сам, — звучит вполне ожидаемый ответ. — И твоя должность. Ты прости меня, игемон, но очень плохая у тебя должность, — Иешуа качает головой и касается пальцами виска Пилата. Прокуратор вымученно прикрывает глаза, — неудивительно, что тебя так часто мучают бессонница и мигрени. А ещё трусость, — помолчав, добавляет Га-Ноцри. — Ты настолько привык к слежке, что боишься и шагу не подумав ступить. В итоге делаешь лишь то, что тебе не нравится, а своих истинных желаний ты боишься. — Неужто ты и о моих истинных желаниях знаешь? — Прокуратор не удерживается от косой усмешки. — Знаю. Впрочем, хочешь ты от меня не лишь того одного. Это и страшит тебя. Ты же, игемон, никогда не любил. Иешуа замолкает и чуть склоняет голову набок. Пилат проводит рукой по вспотевшему лбу. — Быть может, — наконец отвечает он, когда солнечный луч вдруг ударяет в глаза. — Вот поэтому тебе так и страшно сейчас. Но бояться тут, по правде говоря, нечего. Подсказывает мне что-то, игемон, видал ты вещи и пострашнее. Видал, ещё как видал! И не боялся, и не отводил глаз. Но теперь руки прокуратора дрожат, а губы похолодели. Верно, поэтому губы философа кажутся ему такими горячими, когда он, наконец, припадает к ним. Га-Ноцри робок. Пальцы неуверенно касаются широких плеч, задевают подбой плаща. Отвечает Пилату бродячий философ осторожно и неумело. И всё же он не отталкивает. Напротив, Иешуа едва заметно льнет к Пилату, и у прокуратора вновь кружится голова. Как сильно, как неистово он ненавидит Ершалаим в эту минуту. Ершалаим, который неминуемо погубит и бродячего философа, и его самого. — Ну, уж нет, нет, — горячо шепчет прокуратор, отстраняясь и кладя пылающий лоб на плечо Га-Ноцри, — тебя я ему ни за что не отдам. *** Философ тонок, и острые локти его упираются в мягкую обивку ложа. Сейчас, когда изношенный хитон отброшен, Пилат видит, что колени Га-Ноцри разбиты, и прокуратор едва сдерживает себя, чтобы не прильнуть губами к одной из запёкшихся ссадин. Руки Пилата скользят вниз по выступающим рёбрам. Га-Ноцри же отвечает тем, что вздрагивает и слегка запрокидывает подбородок. Мягкие кудри нимбом разметаются по подушке. Две лёгких ладони гладят прокуратора по голове. — Ты рано поседел, игемон, — говорит философ, пропуская сквозь пальцы короткие серебристые пряди, — это оттого, что должность твоя ненавистна тебе. — Ненавистна, — соглашается прокуратор. — Ненавистна, — повторяет он вновь, целуя Иешуа в покрытое неровным золотистым загаром плечо. Га-Ноцри настолько хрупок и худ, что Пилат, если бы ему вздумалось, мог запросто задушить его. Однако, пальцы лишь невесомо водят по тонкой шее. Нет, и речи не может быть, чтобы нарочно причинить Иешуа боль. Он не посмеет, просто не сможет… Но в голове само собой возникает страшное видение: три высоких креста, поставленные на Лысой горе. И на одном из них неизбежно должен болтаться бродячий философ. — Ты бы не думал сейчас ни о чём, — слышится высокий голос, — ещё чего доброго снова заколет в висок. Философ приподнимается и, негромко смеясь, притягивает прокуратора к себе. Его руки обвиваются вокруг шеи Пилата. Обветренные губы ударяют в скулу. Прокуратор почти уверен, что после на его щеке останется кровавый смазанный след. — Иешуа… Ему невыносимо хочется сказать Га-Ноцри, что он не отпустит его так скоро, что не позволит ему умереть, но сам понимает, что это неправда. И потому просто крепче обнимает философа. Жгучий яд, скопившийся на солнечном сплетении, медленно исчезает. Исчезают и изводящие прокуратора мысли. Когда Га-Ноцри изгибается под ним, цепляясь за спину и утыкаясь лицом в плечо, когда над самым ухом срывается хриплый вздох, Пилату уже нет никакого дела о том, что будет. Иешуа так светел и так податлив, что это не может не пьянить. Пилату дозволено докасаться до него, как ему вздумается, но быть грубым!.. Он бережен с бродячим философом равно настолько, насколько вообще умеет быть бережным. Тоненький рыжий локон падает на взмокший лоб. Га-Ноцри не отводит его. Он хватается за вырезанную из орешника спинку ложа, и прокуратор сжимает оба его запястья. В горячем воздухе повисает судорожный стон. Философ выгибается сильнее, так, что почти вплотную прижимается к прокуратору, а затем без сил опускается на подушки. В зелёных глазах появляется лёгкая муть, но взгляд не бессмысленный. Га-Ноцри глядит на Пилата из полуприкрытых век, и лишь когда тот делает последний рывок, опускает их. *** Он накидывает на голые плечи Иешуа свой плащ, и бродячий философ благодарно кутается в белую ткань. — Одеться бы нам, игемон, а то рассиделись мы тут. Вдруг твои люди решат… — Мне плевать, что они там решат, — нетерпеливо перебивает прокуратор. — И всё-таки стоит поспешить, — в раскрытых зрачках отражается свет, босая ступня задевает ступню Пилата, — они ждут, когда ты позовёшь их и ждут, когда ты вынесешь приговор. — Приговор… — хрипло повторяет Пилат. Это слово бьёт похуже плети. Прокуратор передёргивает плечами, перемещает свой взгляд к сжимающим его плащ рукам и тут же зажмуривается. Казнь будет страшной, и эти ладони будут изувечены. «Для чего именно теперь?» — вспыхивает сама собой горькая мысль. Неужто ли такова расплата за всю ту кровь, что он пролил за годы правления? И тогда прокуратор предпринимает последнюю жалкую попытку спасти философа: — Послушай, — сбивчиво шепчет он, сжимая запястья Га-Ноцри — куда сильнее, чем когда сжимал их, нависая над ним. — Послушай меня. Я отпускаю тебя. Я выведу тебя отсюда, не будет никого приговора. Только уходи. Уходи отсюда, пожалуйста. Но в ответ слышится только весёлый смех: — Ты так говоришь, игемон, будто и вправду можешь что-то поменять. А между тем всё давно решено. — Нет, не решено! — Пилат встряхивает Иешуа с такой силой, что с его плеч соскальзывает плащ. — Не решено! Я всыплю тебе плети, если понадобится, но не отправлю на крест! — И тут ты ошибаешься, — всё так же спокойно говорит Иешуа, — Равно так же, как когда утверждал, будто бы ты жестокий. Поверь, игемон, ты — добрый человек. Ведь ты хочешь спасти меня и плачешь, от того, что этого у тебя не выходит. Это слишком даже для него. Кровь приливает к щекам Прокуратора. Пилат заводит ладонь, чтобы влепить Га-Ноцри пощёчину, но лёгкая рука в который раз опускается на его затылок. Утихает всё: и обида, и гнев. Прокуратор, будто бы под гипнозом, склоняет голову на колени Га-Ноцри. — Это потому что ты не даёшь мне спасти тебя, — шепчет он куда-то в ткань скомканного плаща. Боль ещё плещется у него на солнечном сплетении. Лишь она не проходит от прикосновения Иешуа. Напротив, она будто бы крепнет, нарастает, наваливается на Пилата свинцовым одеялом. — Но если тебе так хочется, — давя вздох, всё же заставляет себя сказать прокуратор, — можешь умереть. Я умываю руки. Произнося это, он не поднимает глаз. Он боится увидеть Га-Ноцри. Боится, что тот снова улыбается ему. А поэтому просто смыкает веки, чувствуя, как обветренные пальцы философа водят по его лицу.