Мальчишка

      Почти у дверей больницы Чжань стряхивает с ботинок налипший снег — чем ближе весна, тем более мокрым и липким он становится, — стряхивает огромные хлопья с плеч и рукавов и ерошит волосы. На улице тепло, пасмурно и снежно, а в груди что-то жмется комком концентрированного тепла и тихо подрагивает от воспоминаний о прошедшей ночи и совсем свежих, не успевших утихнуть ощущений. Вроде мелочь совсем, и с чего бы придавать этому большое значение, но… Второй раз за эти два с небольшим года Чжань просыпался не один. Не один умывался, завтракал, кормил кошку и ехал в как всегда почти битком набитом автобусе — кроме последних двух остановок — Ибо вышел раньше, ему в другую сторону, в школу. На несколько мгновений появлялось ощущение, будто так было всегда. Странное, совершенно нелепое для их с Ибо ситуации ощущение.       Ко всему прочему не давало покоя воспоминание о том, что перед тем как дойти до ванной, пришлось подождать энное количество времени, старательно нарезая овощи и заваривая кофе и еще более старательно не думая о том, что именно может делать в ванной Ибо. Не каждый день в конце концов просыпаешься с ощущением упирающегося в тазовую кость чужого стоящего члена. На этот раз простая истина, что у Ибо бурными темпами идет половое созревание и не реагировать на чужую близость его тело не совсем может, ни разу не утешила, хотя формулировка оставалась прежней.       Додумался же пацан прийти среди недели! Заранее предупредил мать, что останется у друга, и черт знает сколько просиживал у Чжаня под дверью, чтоб встретить с этим своим хрипловатым от долгого молчания «сюрприз». Да уж, сюрприз удался. Внутренний моралист и критик по совместительству говорил Чжаню, что нужно Ибо отправить домой, ведь середина недели, завтра в школу ему, а тебе самому на работу. Но Ибо сказал «раз не можем видеться по-другому, то давай совмещать отдых и встречи вот так», и поспорить как-то не вышло. Наверное, он знал, что с этим Чжань не сможет спорить.       Почти весь вчерашний вечер Ибо провалялся на диване, примостившись у Чжаня на коленях с кошкой в обнимку, — за ужином уговорил почитать ему вслух, ведь «Чжань-гэ, ты же обещал, я помню, и мне правда интересно». Дождался, пока Чжань достанет из рюкзака недавно взятый в библиотеке томик Генриха Бёлля, устроил голову у него на бедре и уложил себе на живот Орешка. Только до книги дошли едва-едва, и Чжань прочитал чуть больше десятка страниц, содержание которых и так успел узнать, пока ехал в автобусе. Хотелось сначала рассказать Ибо про автора, про время написания романа, про культурную и политическую ситуацию в послевоенной, расколовшейся Германии. Раз уж Ибо сказал, что ему интересно, то этот интерес стоило оправдать, а не просто выдать кусок текста — и понимай это, пацан, как хочешь. В итоге оба как-то незаметно ушли слишком далеко от литературы, окунувшись в беседы о Второй мировой войне, о том, что происходило в то время в Европе, переключаясь понемногу на события того же периода на родине: война с Японией, чудовищная резня в Нанкине, множественные бомбардировки Чунцина… И все параллелями с Германией, часть которой будто бы переварила в себе чувство вины за те события, а часть — так и не смогла. И к этой второй части относился Генрих Бёлль наряду с другими авторами, про которых Чжань говорил, говорил, пока не был прерван вопросом Ибо.       – Почему ты стал врачом, а не пошел изучать литературу в универе? Ты ведь столько знаешь об этом всем, пытаешься вникнуть даже в то, почему именно это написали и почему именно в такое время, хотя почти никто, как мне кажется, этого не делает, – говорил Ибо и смотрел так, словно ожидал услышать что-то о неисполненных желаниях юности Чжаня. – Стал бы учителем или каким-нибудь там литературоведом или литературным критиком, я не знаю…       – Ну, как бы сказать… Потому что тогда пропадет удовольствие? Это то, что я делаю только для себя, для души и из чистого интереса. Мне не хотелось превращать это в работу, чтоб не лишить себя удовольствия. Я нашел то, что мне так же интересно, чем я хотел бы заниматься профессионально, поэтому и стал врачом. И я ни капли не жалею об этом. Все сложилось максимально правильно. Во всяком случае, я так ощущаю.       Ибо помрачнел будто после этого ответа и какое-то время молчал, почесывая Орешка за ухом.       – Хэй, ты чего?       – Как думаешь, – медленно, будто еще формулируя свою мысль, начал Ибо, – у меня может потом пропасть удовольствие от танцев, если начну заниматься этим профессионально?       – Нет, – уверенно ответил Чжань. – Не думаю, что это одно и то же.       – Почему? – в интонации скользнула на миг то ли надежда, то ли неуверенность.       – Ну, хотя бы потому, что ты до сих пор готов тренироваться чуть ли не каждый день, несмотря на усталость. А я как представлю, что мне нужно было бы каждый день читать кучу книг, к которым на данный момент душа не лежит или не только на данный момент, а вообще, так аж тоска берет.       Ибо задумчиво поджимает губы, хмыкает.       – Может, ты и прав. Было бы классно, если б ты был прав.       – Я прав. Просто поверь.       – Ладно, попробую. А теперь читай.       Чжань читал, ловил редкие комментарии Ибо и его долгие внимательные взгляды, пока не начало клонить в сон.       Пока он раскладывал и застилал диван, Ибо крутил в руках книжку, шуршал, перебирая, страницами и попросил Чжаня не читать ее без него — понравились в целом мысли героя, хотя моментами он, как выразился Ибо, городит какую-то дичь.       И вот когда свет погас и оба оказались в постели, Ибо, за все время вместе не пытавшийся поцеловать, обнять или прикоснуться к Чжаню с определенным подтекстом — да и с чего бы, если ничто не располагало к этому? —и вообще делавший вид, что не было никаких поцелуев и всего остального, отказался от идеи спокойно уснуть. Минут через пять сосредоточенного сопения, а может, и того меньше, он закопошился под боком, прилез ближе, шумно выдохнув в ухо, и коснулся губами под ним.       – Ибо…       – Что? – вопрос и снова поцелуй, но ниже, в шею.       А после еще, такой же аккуратный, но своей настойчивостью смывающий покой, как волна смывает кем-то построенные маленькие песочные замки.       – Чего это ты вдруг?       «В темноте смелее становишься?»       – Не нравится? – со смесью игривости и волнения шепчет и целует вновь.       Чуть смелее, напористее, стараясь прихватить кожу губами.       Поцелуи в шею — это и так нечто запредельно приятное, но от прикосновения кончика языка Ибо по телу будто искры рассыпало.       – Нравится.       Одеяло зашуршало, пальцы зарылись в волосы Ибо, соприкоснулись колени. Оказавшись лицом к лицу, так легко не удержаться: коснуться пальцами щеки и под тихий судорожный вдох Ибо скользнуть языком в его рот, почувствовать холодящий привкус мятной пасты. Так легко, не ища причин и оправданий, гладить его лицо, шею, очертить по контуру ухо, подцепить пальцем сережку и задохнуться от переполнившего в этот миг ощущения интимности — это не на поверхности, это насквозь. Губы зудели от неумелых поцелуев этого мальчишки. Это даже поцелуями назвать можно через раз — больше лижется или кусается. Пальцы крепче сжались на худом плече Ибо, стоило только снова прикусить нижнюю. Чжань чувствовал улыбку на губах Ибо, чувствовал как она то расцветает, то осыпается мелкими касаниями на подбородке и разгорается вновь, когда тянешься ближе, гладишь его спину поверх футболки, мизинцем прослеживая позвонки. Низ живота простреливало будто мелкими разрядами тока от прикосновений его языка, мелкая приятная дрожь пробегала по телу, взбудораженная тихими, будто старательно подавляемыми вздохами, но все едва-едва удерживалось на тонкой грани, не опаляя желанием, только дразня первым ярким удовольствием от близости, от ощущения тепла и возможности прикасаться так, как этого хочется.       Наверное, со стороны они выглядели как два подростка, которые лишь под покровом ночи отбросили наконец смущение и теперь уже не могли друг от друга оторваться. Но кто сможет увидеть их со стороны? Только кошка, но и та, кажется, сбежала на кухню, не выдержав этой какофонии из влажных чмокающих звуков и шумного дыхания.       Чжань мягко отстранил от себя Ибо, тронув его губы — гладкие, влажные — подушечками пальцев.       – Это безумно приятно, но если мы продолжим не спать, я буду на работе вареным, а это может кому-то стоить конечности. Остановимся сейчас, ладно? – спросил напоследок, но слишком медленно, отрывисто, с большими паузами, как завороженный глядя в глаза Ибо, и убрал руку от его лица.       Ибо согласно промычал в ответ и вновь потянулся к Чжаню, чтобы сухо ткнуться губами в щеку и наконец утихомириться, сопя у уха.       Регистратура оказалась пуста, только слышна была возня где-то внизу за стойкой, шуршание бумагой, грохот картонных боксов для папок и сосредоточенно-деловитое пыхтение. Чжань про себя посмеивается, представляя, каким забавным зрелищем может быть копающаяся в старых папках Лю Фань, и прошмыгивает мимо, оставляя приветствия и беседы до обеда.       Лю Фань не подшучивает над ним, как ожидалось. И думается, лучше бы подколола, лучше бы как-нибудь пошутила, как часто делала последнее время — глупо, но мило — все лучше было бы, чем этот резко отведенный взгляд от лица Чжаня.       Весь обеденный перерыв почти не смотрит на него, рассказывает про то, как возила повзрослевшего немного, но все такого же озорного Персика в ветлечебницу, когда тот, разыгравшись, опрокинул чашку с кипятком, но к счастью обжег только хвост — вовремя отскочил.       Вспоминаются слова одной знакомой, с которой как-то увидели целующуюся в кинотеатре пару, о том, что выставлять подробности своей личной жизни на всеобщее обозрение — отвратительно. Это касается и поцелуев или недружеских объятий в общественных местах, и даже искусанных губ, незамазанных тональным кремом или видных за воротом одежды засосов. Что это как минимум неэтично, как максимум — оскорбительно, а для кого-то это и вовсе может стать триггером. Ох уж эти юные борцы за этичность, комфорт, нетоксичность и прочие хорошие по своей сути вещи, доведенные уже до абсурда, когда даже за одно слово готовы загрызть всей сворой. Ох уж это добро с кулаками… На откровенное называние этого всего бредом Чжань получил тогда в ответ «ты просто из старшего поколения, такие как ты ничего не понимают в нашем желании сделать мир комфортнее и безопаснее». Этот комментарий показался еще более глупым и даже смешным — пять лет разницы, и ты уже другое поколение, которое ничего не понимает и живет как будто в параллельной реальности, так еще и может, того не зная, триггерить кого-то чуть ли не самим фактом наличия романтических отношений. И таких примеров — вагон и маленькая тележка наберется, только сунь нос в интернет-пространство.       Интересно, а Лю Фань отворачивается, потому что ее это просто немного смущает? Или она тоже считает нынешний вид Чжаня неподобающим для рабочей обстановки и вообще появления на людях, потому что он выставляет таким образом свою личную жизнь? Лучше бы первое, но от вероятности последнего варианта внутри начинает подниматься какое-то непонятное раздражение.       – Почему ты отворачиваешься от меня?       Женщина вздыхает и поднимает на него взгляд.       – Ты в зеркале себя видел?       – Видел.       – Ну вот.       – А что не так?       – Это как-то… – она замялась, вновь опуская взгляд, и укоряюще поджала губы. – Здорово, что у тебя личная жизнь налаживается, но…       – Ладно, понял, – резковато обрывает ее Чжань.       Легкие будто пламенем обдало от почти позабытого и так редко реализуемого желания сделать все наперекор, пойти против, устроить свой маленький бунт. Черта с два он променяет поцелуи с Ибо на чье-то одобрение. И пусть смотрят. Пусть кривятся и отворачиваются.       Вечером, вспоминая свою реакцию, Чжань посмеется про себя. И откуда только эта вспышка безрассудства, коим особо не обладал даже в юности?       Как ни странно, Ибо не было скучно целые сутки провести у Чжаня дома, не выходя на прогулку, в торговые центры, кино или куда-нибудь еще, что свойственно огромному количеству молодежи, тем более если учитывать натуру Ибо, и инициатором такого времяпровождения был как раз-таки не Чжань. Это казалось чем-то феноменальным для такого подвижного юноши, хотя с другой стороны — совершенно естественным: волна гиперактивности постепенно сошла на нет, и сейчас Ибо перешел в своеобразный энергосберегающий режим, стал более тихим, не метался в своем едва осознаваемом желании схватиться за все и сразу, не пытался куда-нибудь утащить, что-нибудь выдумать. Он стал похож на бродячего кота, который пережив множество драк и скитаний после побегов из чужих домов и от чужих рук, решил пригреться у Чжаня, взять передышку и побыть мирным и домашним.       Ибо сам, пока Чжань готовил, продолжал читать вслух «Глазами клоуна» Бёлля, вставлял свои комментарии или замолкал, когда Чжань хотел что-то сказать по поводу услышанного. То сидел с книгой на табуретке, и так и сяк пытаясь на ней умоститься, то расхаживал по кухне, иногда врезаясь бедром в стол или пальчиком ударяясь о ножку табуретки и болезненно шипя. На некоторых моментах, которые ему не нравились или казались глупыми, кривлялся, ломал язык, но когда повествование доходило до тех отрывков, которые ему были особенно по душе, он брал паузу после первых же предложений, про себя прочитывал дальше, а после, с привлекающим внимание «вот послушай это», выразительно и громко зачитывал весь отрывок.       Вместе посмотрели пару серий детективного сериала под недовольное бурчание Ибо «убери нахрен свой телефон» и ощутимые тычки кулаком в бедро, стоило тому вновь запищать оповещением; просто валялись на разложенном диване и разговаривали, а после, так с него и не поднявшись, вместе делали уроки. Точнее, уроки делал Ибо, попутно зачем-то объясняя лежащей рядом кошке задачку по физике, а Чжань подшучивал над ним и подсматривал в тетрадь, иногда отвлекаясь на сообщения. Имени у этих отношений как не было, так и не появилось. Никто не пытался поговорить о происходящем, очертить границы, никто ничего не предлагал и ничего не обещал. Можно было подумать, что все и так предельно ясно, но, с другой стороны, в чем ясность? Говоря начистоту, Чжань так наверняка и не знает, как Ибо к нему относится. Привязан, дорожит им — да. Но в остальном… Чего он хочет? Тех же отношений только с бонусами в виде поцелуев и, быть может, ласк? Или хочет так называемых «серьезных отношений»? В любом случае, из всех хотений Ибо озвучил за последнее время только одно: дорешать матан и продолжить смотреть «Настоящего детектива», и их взаимоотношения тут явно не при чем. Вероятно, он уже сам для себя все решил и, происходящее его полностью устраивает в том формате, в котором есть. А если так, не лучше ли пустить все своим чередом, не рваться внести ясность, дать этому определение? Да и если расставлять точки над «i», Чжань сам не до конца представляет, как строить такого рода отношения с подростком и насколько они могут быть долговечны. Здравый смысл подсказывает, что самая долговечная вещь — явно не подростковая влюбленность. Если это вообще она.       Мужчина вновь выныривает из задумчивости под сигнал о сообщении. С Сюэ Рэн у него завязалась переписка еще с того вечера в баре. Среди всех его знакомых в этом городе, она больше других притягивала внимание. Вероятно, тем, что была до непривычного проста и открыта как в проявлении своих эмоций, так и в беседах, о чем бы ни пошла речь. «Однажды нас все равно сожгут в крематории, так какой смысл что-то из себя строить?» (Где-то он уже подобное слышал…) Сказать, что ей легко давалась такая позиция, нельзя. Для подобной искренности с миром нужна смелость и сила, чтобы нести за это ответственность. Такие люди заслуживают уважения и в какой-то мере восхищения. После Ибо она была вторым человеком, с которым Чжань переписывался практически каждый день. Только Чжань начал набирать ответное сообщение для нее, как телефон одним резким болезненным ударом выбили из рук. Он опасно прыгнул по краю дивана и отрикошетил от мягкой обивки к подлокотнику. Ибо, подтянувшись и проехавшись грудью по раскрытой тетради, хватает его раньше, чем успевает это сделать удивленный Чжань.       – Ибо, ты какого творишь? А если бы об пол навернулся? У меня нет пока средств менять экран.       – Не навернулся бы, – чеканно отвечает тот и подскакивает со своего места. – Я смотрел, куда отбиваю.       Ибо спрыгивает с дивана, отходит подальше и проводит пальцем по экрану, не давая погаснуть и заблокироваться. Он тычет на экран снова, что-то листает под непонимающим взглядом Чжаня.       – Ну и что это сейчас происходит? – устав ждать хотя бы какого-нибудь объяснения, спрашивает Чжань и поднимается до сидячего положения.       Кошка, перебравшаяся в противоположный угол дивана, издает громкий возмущенный мявк и немного опасливо глядит на Ибо.       – Орешек тоже вот не понимает. Может, скажешь уже что-нибудь?       Ибо снова куда-то тычет пальцем, листает, блокирует наконец телефон и отдает Чжаню в руки.       – Ничего сверхважного и срочного нет, чтобы не ответить на все это завтра, а не написывать ей каждые пять минут, – небрежно разводит руками Ибо, с напускным спокойствием укладывается рядом на живот и снова берется за ручку.       Эти агрессивные собственнические замашки напрягают.       – А почему я не могу ответить сегодня? Только потому что ты здесь?       Чжань останавливается, пытаясь приглушить вспыхнувшее раздражение.       – Ну так когда ты пишешь или звонишь мне, а я с другими людьми, я отвечаю. В чем тут проблема? Все то же самое.       Ибо молчит, держит зажатую в пальцах ручку, но не пишет ничего в тетради. Да и не стал бы он сейчас ничего писать — голова уже занята не недорешенной математикой… Он покусывает губы изнутри, нервно прокручивает ручку в пальцах.       – Раньше ты так не делал.       – Ну, не писали в те моменты или обстоятельства были другими, поэтому не отвечал, – пожимает плечами Чжань и вспоминает ту сцену ревности к Лю Фань.       Сволочной голосок в голове спрашивает, а в детстве, когда к отцу или матери Ибо приходили знакомые, он хватался, мелкий, за ногу и кричал «Уйди, это моя мама!»? А, нет, с ним маленьким возилась его бабушка. И все же, выдавал ли он что-то в этом роде? Всегда ли он был вот таким собственником? Не могло же все вырасти только из недостатка внимания со стороны родителей, тем более у него столько лет была рядом совершенно чудесная по его описаниям бабуля. Ибо опять как воды в рот набрал, только смотрит искоса.       – Ну что как маленький в самом деле? – вздыхает Чжань. – Ибо, тебе стоит понять, что кроме тебя у меня есть другие люди, с которыми я могу переписываться, созваниваться, встречаться. Как и у тебя. Ибо поворачивает голову, глядит как-то глупо, будто и вовсе не понимает, что ему говорят.       – Уяснил, – отзывается он в итоге, поднимается с дивана, торопливо, абы как сгребает с него свои тетради, учебники и пихает как есть в лежащий рядом на полу рюкзак. – Говори с ней сколько влезет. Я домой.       – Да какого черта ты устраиваешь на пустом месте? – разочаровано тянет Чжань, поднимаясь следом. – Я не твоя собственность, Ибо. И не нужно так реагировать на то, что я кому-то пишу.       Ответом его так и не удостаивают — только возможностью лицезреть со спины, пока Ибо стремительно уносится в прихожую.       – Все же было нормально. Какая муха тебя укусила? Ибо…       – У тебя же есть другие, с которыми ты тоже можешь переписываться, – говорит, хватает с вешалки куртку и торопливо надевает, оставляя незастегнутой, – с которыми ты можешь созваниваться, – сует по очереди ноги в ботинки, шнурки не завязывает, пропихивая их спутанным комком внутрь по бокам, – с которыми ты можешь встречаться, – берет рюкзак и закидывает на плечи, – с которыми ты можешь сосаться, трахаться…       На последних словах голос ломается.       Чжань не дает открыть дверь, перехватывает за руки и разворачивает Ибо к себе. Тот не смотрит на него, сжимает челюсти и дышит тяжело, надсадно, пытаясь вырвать свои руки из захвата, как-то нелепо и по-детски топает ногами, но пнуть не пытается, зато вырванной кое-как рукой больно проезжается по плечу — больнее, чем тогда, в парке. И не останавливается на этом. Со всей силы тянет вторую руку, резко дергает, вырывается и отлетает к двери. Вот только слезы на глазах появляются совсем не от удара спиной о дверь. И от этого зрелища у Чжаня волосы на загривке дыбом становятся. Это нихрена не нормально.       – Да что с тобой такое? Чего ты вытворяешь?       Попытки удержать Ибо с трудом пока увенчиваются успехом: в руки он не дается, вырывается, дерется и молчит — как всегда молчит!       – Ибо, пожалуйста, да прекрати же ты! Хватит! Я никуда тебя не отпущу все равно. Давай поговорим нормально, – просит Чжань, пытаясь одновременно поймать сжатые в кулаки руки Ибо и блокировать его удары. – Да остановись же!       Лицо уже мокрое от слез, покрасневшее и искаженное попыткой сдержаться. И ни звука в ответ. Ни слова, ни всхлипа. Только злое пыхтение и шуршание куртки.       Нет больше никакой выдержки и дальше церемониться, да и просто боязно — не знаешь, как скоро пропустишь удар в солнечное сплетение, загнешься, а этот дуралей сбежит в таком состоянии. Отпускать его и оставлять в одиночестве нельзя — черт знает, что творится в его голове. Чжань сам набрасывается на него, скручивает руки как может и притискивает к себе — так или иначе, физическое превосходство на его стороне. Ибо хлюпает заложенным носом, звучно выдыхает через рот, и футболка на плече становится горячей и влажной.       – Успокойся, Ибо, пожалуйста!       Ибо действительно перестает вырываться, оседает в руках Чжаня и больше не пытается сдерживаться. Чжань как ошпаренный одергивается от запястий Ибо, отпускает его скрученные за спиной руки и просто обнимает, прижимает к себе как можно крепче, чувствуя, как самого колотит.       – Почему ты ничего мне не сказал? – глухо выкрикивает Ибо, вжавшись носом в плечо. – Ты же, блядь, старше, ты же знаешь все это, ты должен был сказать! Или что, опять я ребенок, нихуя не понимаю, все усложняю? Ты сказал, что все поменялось, что как раньше не будет. А я ебу, что это значит для тебя?       Говорит отрывисто, перемежая все всхлипами.       Чжань открывает рот, но может лишь выброшенной на берег рыбой глотать воздух. Не одному ему ничего не ясно. Но если ему это не доставляло особых переживаний, то с Ибо все оказалось стократ сложнее. Он сам оказался в очередной раз сложнее и уязвимее, чем видится со стороны.       – Ты опять весь день в телефон втыкаешь с этой бабой, – продолжает Ибо, вцепившись в домашние штаны Чжаня на бедрах. – Нахер я! Что со мной ловить? Ты же говорил, что я для тебя важный, особенный, а… Может, я просто доколебал тебя, поэтому ты поцеловал? Может, тебе вообще этого всего не надо, а я постоянно лезу, а тебе жалко меня послать, как ту с регистратуры? Или это для тебя по приколу? Мне так противно, пиздец…       Казалось, именно Ибо из них двоих видит все простым и понятным, он всякий раз мог развеять страхи Чжаня, и делал это настолько уверенно и легко, что он успел немного позабыть, что Ибо еще подросток, у которого растерянность из-за отсутствия опыта и почти патологическая необходимость быть нужным и любимым. С Ибо нужно было говорить, переступать через свои заморочки и говорить, а не ждать, пока он решит поведать о своих переживаниях. Он и не решился бы, скорее всего. И сейчас все его страхи и сомнения безо всякого контроля и фильтрации полезли наружу полусвязной мешаниной. Он слишком долго вел молчаливую борьбу с самим собой и оставался сильным за двоих. Чжань зажмуривается, ждет, не решит ли Ибо сказать что-то еще, но тот молчит, только дышит судорожно и влажно шмыгает носом.       Мысли мышатами разбегаются кто куда: вот «сказать, что ничего не было по приколу или из жалости», вот «сказать, что нужен, что важен», а вон пронеслась «сказать, что возраст и пол Ибо — не недостаток, не то, в чем он проигрывает другим». Собрать все в кучу и выдать что-то удобоваримое так с ходу не получается, а нужно. И нужно прямо сейчас. Это как с со сломанным носом: если сразу не вправить, срастется криво, уродливо и неудобно, а тогда — только ломать заново. Меньше всего хочется, чтобы его отношение в восприятии Ибо отложилось как что-то кривое, уродливое и неудобное и чтобы спустя время его снова вот так ломало почем зря.       – Ибо, – тихо, на грани шепота, все-таки зовет Чжань и прижимается щекой к влохмаченной макушке, – все всегда было всерьез. Никакой жалости и тем более никакого по приколу. И я не особо понимаю, откуда у тебя в голове вся эта дикость. Если бы я ничего к тебе не чувствовал и ничего не хотел, этого бы просто не было. Понял?       Ибо без особого энтузиазма возится лицом о плечо, пытаясь покивать, и снова всхлипывает, но уже иначе, успокаиваясь.       Чжань отстраняется немного, берет в ладони его лицо и приподнимает — все мокрое, глаза воспаленные, нос распух и размылся раздражением контур губ.       – И этот человек меня все время учил не загоняться… Оплошал ты, учитель Ван.       Он растирает слезы по щекам большими пальцами, касается губами лба, брови, переносицы. Ибо замирает весь, не дышит. Чжань спускается поцелуями от скулы к щеке, подбородку и наконец целует в губы. Ибо поддается. Поцелуи краткие, поверхностные. Соленые.       – Ты же говорил, что не отпустишь, а в итоге сам чуть не сбежал, – полусерьезно укоряет Чжань губы в губы, отстраняется, смотрит на Ибо и невольно представляет, что мог почувствовать, если бы он действительно ушел.       К черту такое представлять. Но в одном он уверен: догнал бы.