In order to create something truly beautiful, I am ready to break any rule. © Ludwig van Beethoven Для того, чтобы создать что-то по-настоящему прекрасное, я готов нарушить любое правило.
— У меня для вас крайне неутешительные новости. Зачем их, четырех оставшихся членов группы «С» собрал у себя в кабинете Ода Сакуноске, догадывались все. Вот только никто так и не посмел озвучить свои догадки. Ни когда дружно шагали с музыкальной литературы, под недовольные возгласы преподавателя, ни когда ждали задерживающегося где-то на коридоре Оду. Он просто был остановлен одним из молодых аспирантов. Перекидываясь дежурными фразами о скучном уроке литературы и «о, как же хорошо, что нас выдернули с этого нуднейшего места», парни наложили табу на обсуждение «зачем же их здесь собрались». Потому что разъяснения были излишни. Все же в глубине души каждый надеялся, что остальные думают о чем-то другом, и что они вообще просто параноики. Но и так все было ясно. Когда дверь в кабинет наконец-то распахнулась и в ней появился Сакуноске, в своей привычной черной рубашке, все вздрогнули, словно им уже все сказано. — У меня для вас крайне неутешительные новости. — Хрипло сказал преподаватель и прочистил горло. По нему было видно, как бы Ода не умел скрывать эмоции, что говорить новость он не хочет, что ему самому от этого не менее горько. Однако, не сказать он тоже не мог. Потому что все уже решено и пути назад нет. — Мне жаль, но нашу группу дисквалифицируют из-за нехватки членов. Старых участников нельзя восстанавливать. Новых набирать — тем более. Поэтому мы ничего не можем сделать. Ацуши обескуражено смотрит на преподавателя, затем на своих друзей и шумно вздыхает. Это было так несправедливо и так внезапно. Хоть он и готовился к этой фразе, все равно слышать ее в живую было максимально неожиданно. Неужели это теперь конец? Конец их совместному времяпровождению, конец их стараниям. Они снова вернуться к своим группа, будут ходить на занятия, делать кучу домашних заданий, учить по несколько листов музыкальных терминов и всевозможные гаммы для академических концертов? Но ведь даже Дазай загорелся идеей победы. Даже в нем проснулась жажда играть. Им просто нельзя сдаваться и прекращать! Накаджима просто чувствует, как атмосфера накаляется, видит, как заводится Чуя, как тихо злится Куникида. Они негодуют точно так же, как и сам ударник. Потому что их выгоняют не заслужено. — Кто это сказал? — подскочил с места Чуя, вспыхивая как спичка. Это ведь немыслимо. С этим просто нужно что-то делать. Они же не могут группе «B» позволить осуществить их план! Просто не могут, тут уж дело принципа. Они и так им вечно палки в колеса вставляют. Гордость не позволит дать им победить. Дазай хотел было для успокоения взять руку рыжего в свою, но тот решительно вырвал свою ладонь из объятий чужих и подошел к их куратору ближе. — Почему? Мы прошли, прошли в этот этап. Так почему же нас убирают? Просто из-за случайных обстоятельств? Что за бред?! Случайность не делает нас худшим музыкантами и проигравшими! — Я полностью согласен. — Тут же подключился к возражениям Куникида. В его голове вообще не укладывалось, что так можно сделать. Ну меньше их, ну и ладно. Это в конце концов не честно. Администрация не может так поступить. Среди студентов хватает тех, кто болеет за их победу. В основном это ребята из обычного крыла. Они тоже будут негодовать. — Я готовился, доказывал всем, что могу, и теперь это все напрасно? Ода внимательно слушал высказывания своих подопечных конкурсантов, кивал в так их словам. Сам ведь прекрасно знал, какого это — проигрывать. Тем более они зашли так далеко. Так блестяще выкрутились во втором этапе. И набрали приличное количество баллов. А тут такие вот «обстоятельства». Преподаватель сам прекрасно понимал, что все это было подстроено. Что в аварии принципиально должен был попасть под колеса именно Акутагава. Однако, что докажешь? А если и докажешь, то что это изменит? Группу «В» дисквалифицируют тоже? Да навряд ли. Слишком у них непростые родители. И сами они не простые, раз ради победы на такое пошли. А для его группы исход один. Участников не хватает как не крути. Да и времени до следующего этапа не так много. Никто просто не успеет с ними сыграться, если они возьмут другого студента в команду. — Я ничего не могу сделать, ребята. — Печально вздохнув, развел руками Ода. Пройдя вперед, он подошел к столу преподавателя и облокотился о него, скрещивая руки на груди. — Это указ Мори-сана. Он тут глава и закон. Правила есть правила. — Значит я поговорю с ним! — решительно рыкает Дазай, подходя ближе. Внимательно рассматривая спокойные черты друга, шатен так и пылает злобой и отчаяньем. Ну, насколько ему только позволяет его вечная маска и неумение выражать такие искренние чувства правильно. — Почему ты так спокоен? Сколько себя Осаму помнит, Одасаку всегда был таким: рассудительным, тихим, спокойным. Пианист сам не был слишком уж импульсивным парнем, но спокойствию друга приходилось завидовать частенько. Он спокойно переносил любую критику, замечания, радостные и грустные события. Единственный раз, когда его напускная бесстрастность куда-то испарилась — их расставание. Когда Одасаку, после выпускного, вручения аттестатов специально не пошел на шумную вечеринку, а предпочел празднику компанию в лице Осаму и мрачного мартовского неба. Прохладный ветер быстро гнал тяжелые тучи, но луны они так и не увидели. Зато до утра сидели и говорили, говорили, говорили. Сакуноске был спокоен, Осаму тоже был. И никто словом не обмолвился о нервных сглатываниях и потрясывающихся руках выпускника. Сакуноске думал, что незаметно. Дазай делал вид, что не замечал. А сейчас нервничал он сам. И вовсе не потому что его вышвырнули конкурсанты, что их план удался. И плевать ему на светлое музыкальное будущее. Он всегда это говорил. Просто, для Чуи ведь это важно. Просто Чуя ведь старается. Он идет вперед, играет. И злость берет, что какой-то там Фицджеральд решает судьбу этого рыжего скрипача. Это нельзя оставить так. Потому что, если Осаму и есть за что бороться под этим солнцем, так это за счастье Чуи. — Дазай, может, не надо к Мори? — все же вмешивается Ацуши, нервно теребя край пиджака. Он выглядит даже не взволнованным, он выглядит очень перепуганным. Словно призрака увидел. — Мало ли что будет. И он был прав. О властном нраве их директора легенды слагали. И о его деспотизме как педагога. Может, он и вылепливал из талантов гениев, но ценой сломанной психики. После такого уже никаких почестей не захочется. Все знали, что Дазай его ученик. И знали, что отношения у них очень неоднозначные, несмотря на явную одаренность и невероятные навыки ученика. — Если гора не идет к Магомеду, значит Магомед идет к горе, в чем проблема? Мы ничего не теряем. — Осаму, — Одасаку тяжело вздохнул, массируя переносицу. Этого бестолкового пианиста точно нужно остановить. Если он не думает о себе, то пусть подумает о своих товарищах. Все же, им может достаться. — это плохая идея. Ты же знаешь, он не примеряется с чужим мнением. А если его собственное игнорируют, то вообще катастрофа. Он же просто возьмет и исключит тебя за пропуски. Он же может. – Ну и черт с этим. – Тебе осталось полтора года! — взвывает Куникида. Ну как так можно. Почему он совсем не заинтересован в своем образовании? Кем он будет только с базовым? Дворником? Даже туда люди посолиднее идут. Его же и с подработки выгонят, зачем им неуч, пусть и играющий. или платить будут раза в три меньше. — Ты доучишься. — грубо, в своей приказной манере, диктует Чуя. Потому что безразличие к своему будущему Осаму его пугает и заставляет чувствовать себя крайне некомфортно. Потому что, если этот большой ребенок не может позаботиться о себе сам, Накахара готов позаботиться о нем со всем трепетом и искренностью, что свойственна любящим людям. — тоже мне тут нашелся, великий страдалец. Ты музыкант. Пока что. Вот станешь им официально, и вали на все четыре. А пока не получишь аттестат, даже не думай. Ты обещал. За свое открытое волнение слегка стыдно, поэтому скрипач смотрит в пол, а не на кого-нибудь из присутствующих, а потом резко устремляет взгляд в окно. Не любил он показывать свое волнение или беспокойство за кого-то. Его не научили этому. Он никогда так не делал. Он просто не знал, нормально ли это. С Дазаем наедине он чувствовал себя более спокойно и мог позволить себе демонстрировать не скрытые переживания. — Успокойтесь, он мне ничего не сделает. Я поговорю. Вот увидите, что-нибудь да получится. — Только не будь слишком резок. — советует Ацуши и все его поддерживают. Немного пораскинув мозгами и все же собравшись с мыслями, Дазай направился прочь из кабинета, бросая перед тем, как захлопнуть дверь короткое: — Схожу сейчас, ждите. Чуе оставалось только нервно сглотнуть. Не бежать же следом хвостиком. Хотя хотелось. Хотелось сопровождать Осаму везде. Потому что волнуется. Потому что хочется побыть наедине и рядом. Это было так странно. Чуя всегда стремился не общаться в день со всеми слишком много. Наверное, он был по большей части интровертом. Но с этим пианистом все было иначе. Мир становился другим в его присутствии, что тут уж говорить о чувствах. Ему было слишком мало того времени, что они проводили вместе. Всего лишь общие пары, время репетиций и выходные в ресторане. И только по дороге на работу и до общаги они были один на один. Дни были загружены. Время летело к зиме, сессии. Слишком много всего, чтобы успевать видеться. Нужно все же набраться смелости и поговорить с Осаму на счет совместной квартиры. Даже если он откажется по каким-то причинам, это ведь не конец света. Будет обидно, но ничего ведь не изменится. Нужно перестать загоняться по таким пустякам. Но как?***
Кабинет Мори находился на третьем этаже обособлено от всех остальных. Рядом не было ни классов для занятий, ни чужих кабинетов. Точнее, они то были, но пустовали, называясь нотными архивами и прочей остальной ерундой. Единственное, что приемная была рядом с кабинетом. Хотя, по-хорошему, она должна быть перед кабинетом Мори, а не рядом. Осаму приходилось там бывать. И даже не за какие-то проступки или неуспеваемость. Когда твой учитель по специальности ректор так или иначе придется заходить к нему. Шатену даже посчастливилось, если это только можно так назвать, посидеть в кресле главы академии. Очень удобное, надо сказать. Сам кабинет был просторный, светлый, хоть и выполнен в темнлм венге. Просто огромное окно во всю стену давало столько света, что светочувствительным глазам Осаму не особо приходилось такое по вкусу. Дважды постучавшись, шатен просунул свою голову в дверь, проверяя, на месте ли тот, кто ему нужен и один ли он, и только потом вошел внутрь. В нос сразу же ударил терпкий запах дорогих сигар и Дазай презрительно поморщился. Запах сигарет ему не был так уж сильно противен, и запах сигар тоже. Обычных. А вот к сигарам своего педагога парень имел крайне скептическое отношение, всегда нос воротил, потому что гадость редкостная. И естественно, дело было вовсе не в самих сигарах, а в том, кто их курил и с кем ассоциировался это амбре. Увидев, кто к нему пожаловал, директор растянул свои тонкие губы в широкой улыбке и указал рукой на кресло у стола. — Какими судьбами ко мне, а, Дазай-кун? Завтра снег выпадет, раз уж ты решил почтить меня своим присутствием. Осаму недовольно фыркнул. Мори, может, и широко улыбался, но улыбка это была такая фальшивая, как и стремление пианиста стать мировой звездой, профессионалом. Это не то что бы задевало, но хотелось тоже сделать что-то неприятное. Может быть даже улыбнуться точно так. — Я к вам по делу зашел. — в тон тому протянул шатен, склоняя свою лохматую голову слегка на бок. Отросшая челка спадает на единственный глаз. Но пианист не собирается пока что стричься. Сколько бы Чуя не просил. К тому же, что бы скрипач там не говорил, а Осаму видит, что тому его волосы очень даже нравятся. Он их очень любит трогать, зарываться с них своей теплой рукой. И Накахара, пожалуй, единственный, кому Дазай позволяет это делать. Оде бы позволил, но он максимум может просто потрепать по голове, лохматя прическу еще больше, чем ее лохматит природа. Осаму и Огай недолюбливали друг друга. А за что, сами не знали. Но каждый раз при встрече что один, что другой, старались поскорее закончить разговор и разойтись в разные стороны. Может, потому что так умело читали друг друга и были уязвленными, теряли свою защитную пленку в виде недопонимания со стороны всех остальных. Что Огай, что Осаму, — они были похожи психологически, характерами. Они оба делали только что-то для своей выгоды, были не чужды добиться чего-либо пройдя по головам остальных и у обоих напрочь отсутствовали чувство такта и совесть. Оба играли на публику, только разные роли, и оба ненавидели устройства этого мира. И эти сходства, что не совпадали ни с кем, отталкивали их, как два северных магнитных полюса отталкиваются друг от друга. — Ну естественно по делу. Было бы странно, если ты просто так заглянул. И я даже знаю по какому делу ты зашел. — Тогда я могу не утруждать себя рассказами о несправедливости в общественном строе? Мори тяжело вздохнул. Сложный ребенок. Очень сложный. Потому что смышлен не по годам и мыслит не просто как взрослый человек, а как очень толковый взрослый человек. На первом курсе Огаю очень нравилась такая вот осведомленность и вездесущность парня. Он понимал все без лишних слов, был очень эрудированным и начитанным. Уникальный ребенок. А потом с ним стало сложно, потому что каждый индивид имеет свое мнение, а Дазай, в силу наглости, еще и высказывал его, без зазрения совести критиковал манеру игры Огая, делал замечания и напрочь отказался исправлять те нюансы, что действительно проклевывались в его гениальной игре. С ним было тяжело работать. Как-то раз Дазай даже ноты швырял, потому что «произведение пустое, созерцательное, вовсе не подходит» ему. И играть он его не будет. Тем более еще и автора какого-то посредственного. — Дазай-кун, ты не приходишь ко мне на занятия вот уже который месяц, игнорируешь мои смс и звонки, а теперь просто так вваливаешься в кабинет и требуешь помощи? — Четко очерченные губы сложились в кривую загогулину улыбки. — Но ведь вы меня не выгнали. — нагло напомнил пианист, проводя узловатым пальцем по блестящей столешнице и сдвигая вбок органайзер для ручек и прочей канцелярии. Была б его воля, скинул бы на пол. Пусть бы потом этот собирал…— Не значит ли это, что мы сможем найти компромисс? И директору не оставалось ничего, как кротко кивнуть. Осаму всегда был сам себе на уме, и спорить с ним всегда было бесполезно — либо выгоняй прочь, либо признавай правоту кареглазого. Третьего не дано. Но Мори умело балансировал между этими двумя крайностями, что жутко злило талантливого юного музыканта. — Ладно, я верну вас в строй. Но вот скажи мне: зачем тебе это? Ты ведь не заинтересован в конкурсе и победе. Почему же пошел на крайние меры? Разговор с Мори действительно был крайней мерой. И Осаму только досадно фыркнул от того, что человек напротив знал об этом и так открыто тыкал в это носом. — Сессию сдавать не охота. Лучше уж произведение на сцене сыграть, чем загружать себя так... — Не верю. — Неумолимо улыбается директор, складывая пальцы, обтянутые белой тканью перчаток, в замок и подпирая свою голову на тонкой шее. Осаму пристыжено опускает глаза, смотря в пол, потому что стыдно. Отчитывают как нашкодившего пятилетку. Как хорошо, что кожа Осаму не склонна краснеть, иначе стоял бы здесь, сливался бы с красным кругом на огромном флаге Японии, что висит на пике за спиной Мори. — У меня появилась личная мотивация участия в этом конкурсе моей команды. Поэтому я считаю, что не честно выгонять нас из-за отсутствия человека. Тем более этот человек не виноват в отсутствии. И мы не виноваты. Мори понимающие кивнул, все так же лукаво улыбаясь, удовлетворенный ответом, а потом отпустил студента. Говорить им особо не о чем. Только спросил напоследок: — Ты, когда собираешься ко мне на занятия? — Со следующего учебного года. Пойдет? Огай на это тяжело вздыхает и машет рукой, мол, с глаз долой иди, клоун, хватая стопку каких-то папок и изображая бурную деятельность. Инструментовку для нового состава Осаму переписал в тот же день. Только вот без флейты партитура утратила звучность. Придется подключать колокольчики или челесту. И придется либо Осаму (от челесты к роялю), либо Ацуши (от ксилофона к колокольчикам) бегать туда-сюда. Тяжело, когда исполнительский состав всего четыре музыканта. Благо хоть разные группы инструментов. А то останься у них три трубы, и что тогда? После очередной репетиции Чуя не полетел в свою машину, прогревать ее от зимнего холода и поскорее мчаться домой, а остался, слушая брань Дазая и Куникиды. Они сегодня оставались убираться в кабинете для репетиций за всеми остальными. Сами на «камень-ножницы» проиграли. Вот теперь пусть и отдуваются. В академии было тепло, в отличии от улицы и машины, поэтому Чуя с удовольствием сидел еще и поближе к батарее, да грелся, прищурив свои голубые глаза, что конкретно сейчас были насыщенно-синие. Куникида с Дазаем о чем-то препирались как всегда, но скрипач их особо не слушал. Он устал, руки совсем обессилили от нескольких часов игры на инструменте. А тепло так мягко обволакивало все тело, что лень было даже фокусировать взгляд и о чем-нибудь размышлять. — Осаму, чертов ты антик, кто так вообще пюпитры составляет, а?! — рыкнул Куникида, направляясь к кое-как запиханным в угол комнаты подставкам для нот. — ты же так их все переломаешь. Или, когда кому-нибудь нужно будет взять один пюпитр, за ним потянутся и все остальные и все рухнет. Взяв пульт, трубач потянул его на себя, и все остальные, как он и сказал, попадали следом. Отлично! Если бы это сделал какой-нибудь педагог, то их бы выгнали с этого кабинета, а он чуть ли не единственный, что им подходит, и рояль есть, и ксилофон, и маримба, и запретили вообще вместе собираться. Занимались бы тогда на улице, в переходе. — Бу-бу, Куникида, что ты такой ворчун? Теперь всего девятнадцать, а ты хуже старого деда! — Дазай широко улыбался, убирая все партии в шкаф и замыкая его. И надо сказать, что из всех он был самым активным и менее уставшим. Доппо кричал, что потому что ничего не делает. — А тебе уже не пять, а ты хуже любого ребенка. — Один-один. — отзывается со своего угла Чуя, широко зевая. Следом за ним зевают и все остальные. — Что у нас завтра с уроками? — Интересуется Осаму, оглядывая кабинет. Вроде бы все на местах и все убрано. Ах, да, рояль закрыть. — Ты о домашнем? — Накахара задумался на короткий промежуток времени, действительно вспоминая, что у них завтра вообще за пары, а потом уже оповестил, что только викторина по опере на музыкальную литературу. И все. — Ерунда, перед уроком послушаю и все. — Ты мне вот скажи, — хмурится Куникида и направляется к выходу из кабинета. Дазай и Чуя ползут следом. — когда ты за ум возьмешься? Хоть бы немного усилий приложил. — У-у-у, какой ты гадкий, однако. — воет Осаму, а потом делает самое трагическое лицо, на которое только был способен. — Вообще-то, я тружусь каждый день в поте лица, я работаю не покладая рук, а никто этого не видит, не ценит… — Не драматизируй. А то как начнешь, так мы этот театр одного актера никогда не остановим. — Чуя останавливается, ждет характерного щелчка замка, и когда Доппо замыкает класс, направляется дальше по слабо освещенному коридору. Всего одна лампа горит, и та тусклая какая-то. Как в фильме ужаса каком, вот экономят на чем могут, серьезно. Куникида при выходе в холл сдает на вахту ключ, списывает с себя кабинет и идет в гардероб. Гардеробщицы давно уже нет. Домой ушла часов в шесть вечера, счастливый человек. Вещи их тут одни из последних висят. Еще чей-то пуховик зеленый и непонятное пальто голубого цвета. Кто-то очень любит все яркое. Доппо вообще удивлен, что Дазай в этом сезоне не в черном. Его же с этого цвета не выгнать. Они собираются молча. Каждый думает о своем и, наверное, предвкушает сытный ужин и сладкий сон в теплой кровати. Продев руки в рукава, Чуя ловко застегивает пуговицы своего пальто и обматывает шею шарфом. А потом идет к Осаму. Потому что тот шарф вообще игнорирует. Просто взял его в руки, мол, так понесу. — Ты мне вот скажи, что это такое? — Чуя нахмурился и вырвал шарф из слабой хватки тонких пальцев пианиста. А потом еще и по лбу щелкнул. За такое бездумство. Просто забота об Осаму доставляла ему особо удовольствие и душевное успокоение. Словно в тишине на рыбок посмотрел пару часиков, вот серьезно. — А что такого, Чу-у-уй. — Нарочито растягивает гласные в словах шатен, но стоит спокойно, когда мягкая серая ткань кладется ему на плечи и заботливо обворачивается вокруг шеи. А потом еще Чуя и поправляется, за ворот немного шарф подпихивает, чтобы точно не задуло. — Вот зачем, мне же всего ничего пройти. — заворчал тот, но потом притянул к себе скрипача и поцеловал его в висок. И Чуя просто расплылся в идиотской улыбке. У него впервые такое. Впервые настолько трепетно, что сердце замирает. И он просто еще не привык ко всему этому. Куникида наблюдает на этим сквозь пальцы. Хочется сказать что-нибудь, но молчит. Потому что Осаму, вроде как, счастлив. Улица встречает их приглушенным светом фонарей на крыльце академии и легким морозом. После теплого кабинета разница температур ощущается более остро, и все трое, даже не сговариваясь, ежатся. Ветра особо нет, но все равно прохладно, и морозный воздух слегка щиплет щеки и нос. — Ладно, Чуя, пока. — прощается Куникида и ждет, пока Осаму сделает то же самое и пойдет вместе с ним в общежитие. И Дазай уже открывает рот, чтобы сказать, но чуя перебивает: — Пойдем прогуляемся? Не долго. — О-я, ты для этого меня ждал? — улыбается Осаму. — Мог бы сразу сказать, я бы оставил убираться Куникидушку, а мы бы с тобой по улице побродили. Доппо тут же грозно протестует, что никуда бы того не отпустил, потому что хватит бездельничать. Но все они втроем знают, что отпустил бы. Потому что в какой-то степени рад за пианиста. Он в кое-то веке выглядит не таким опустошенным и уставшим от всего на свете. За такие заслуги Чуе надо памятник при жизни ставить. — Куникида прав, тебе и работать надо? — И ты туда же? — ошарашено восклицает шатен, приложив руку к сердцу. — Вот от кого от кого, а от тебя я такого предательства не ожидал! Умираю от вселенской тоски. И он действительно падает. На Доппо. Тот еле поймать успел. А потом звонко треснуть того по голове. — Иди уже, клоун. И не опаздывай к отбою, а то придется тебе на улице ночевать. — Я позабочусь, чтобы он, если что, ночевал в тепле и уюте. — клятвенно обещает Чуя и хватает Осаму за руку, утаскивая в сторону машины. Нет, звать Осаму домой он не собирался. А вот сводить в какое-нибудь кафе – очень даже может быть. Чуя ловко выуживает из своего рюкзака ключи, отмыкает машину и первым делом открывает заднюю дверцу, чтобы положить назад футляр со скрипкой. Дазай тем временем стоит, приглашения ждет. И Чуя действительно приглашает его сесть. В салоне холодно. Может, все же стоило спуститься чуть раньше и прогреть? А то отморозит и он себе зад, и пианист тоже. Но уже поздно о чем-то думать. Накахара вообще никогда прагматиком не был. А с такими как шатен под боком надо бы начинать. Осаму сидит молча, не спрашивает ни зачем они сели в машину, ни куда они собираются. Смотрит в окно на стоящего у выхода из академии Куникиду, что смотрит на них и ждет, когда они уже уедут. Кажется, что Дазаю все равно, но на самом деле он просто дает Чуе право все рассказать без лишних вопросов. Чуя отмечает, что руки пианиста без перчаток и хмурится. Потому что пальцы надо в тепле держать. Но что он может сделать, не будет же он каждый шаг контролировать. А даже если бы хотел, то не смог. — Сильно устал? — Нарушает тишину Накахара и кладет свою узкую ладонь в черной теплой перчатке поверх руки шатена, что покоится на ноге. Осаму смотрит сначала на руку, потом на парня и улыбается. Взяв чужую руку в свою, он дергает за пальцы перчатки, а потом и вовсе стаскивает ее. Трется о бархатную кожу кисти щекой и переплетает теплые тонкие пальцы со своими. И Чуе просто визжать от этого жеста хочется. Потому что на протяжении всего дня ему так не хватает таких вот жестов, такого вот нежного и чуткого Дазая. Да, многие знают о том, что они вместе, но вести себя так на людях они не могут. Просто потому что ни один, ни другой внимание ничье привлекать не хочет. — Мы сейчас съездим в какую-нибудь кафешку. Чаем тебя с рисом хоть каким накормлю. — Накахара заводит машину, включает печку на всю, чтобы быстрее нагрелась и трогается с места. Руку из руки Осаму все же пришлось вырвать. — Но я мог бы поесть и дома. И чая, и риса… — Осаму, мне просто хочется тебя накормить и провести с тобой время. Все. Дай мне хоть иногда сделать то, чего мне хочется. — Мягко говорит парень и выезжает с парковки, поворачивает да встраивается в общую линию движения. Уже десятый час, народа на дорогах не так уж и много, по сравнению с остальным временем суток, но лучше особо не отвлекаться. А когда твою руку держит слишком красивый пианист, не отвлекаться не получается. — Ладно, корми. — все же соглашается Дазай и устремляет свой взгляд на дорогу. Он действительно устал за сегодня. И даже не понятно почему. Скорее всего, это просто множество пар и ранний подъем сказывается на нем. Но даже глаза немного слипаются. Еще и печка так тепло дует на ноги… Он совершенно точно может уснуть, пока они там докуда-нибудь доедут. — Только давай не рис, а шаверму. Или пиццу какую. Чуя краем глаза косится на Осаму и видит, как тот уже носом клюет. Если бы не родители дома, то забрал бы его к себе. Хотя бы на ночь. Потому что хочется его укутать в одеяло, спать уложить и на ночь поцеловать. А он ничего из этого сделать не может, обидно. — Вообще-то, шаверма и пицца не есть хорошая и здоровая еда. Но ладно. В честь того, что позволили себя накормить. — И Чуя расслабленно улыбается. — Ты только не засыпай, иначе мне совесть тебя будить не позволит. — И буду спать в машине? — И придется везти тебя обратно и общежитие и нести на руках. — А поднимешь то? — Ты вообще ничего не весишь. — смеется Чуя. Потому что это действительно так. Ему со своей фигурой до дистрофии недалеко. Есть надо нормально. А то он и так склонен к излишней худобе, а еще и питается чем попало, как попало и когда попало. Дурак. До ближайшего работающего кафе с шавермой и пиццами они добрались за минут двадцать. И все это время Чуя без устали разговаривал с Осаму. Чтобы тот не уснул. Хотя он и не думал спать. Просто в теплоте салона машины и удобном кресле так разморило, что даже моргать лень. Очутившись на холодной улице, и пианист, и скрипач немного взбодрились. Как и в любом ночном городе, вывески магазинов и кафе мигали яркими огнями, освещая лучше фонарей, и Осаму от этого обилия красок прищурился. Слишком много. В кафе, как и предполагалось, почти никого не было. Только какой-то мужчина сидел и трапезничал да они вот зашли. Так как никого не было, то обслужили их просто в рекордные сроки. И вскоре они просто сидели и молча жевали каждый свое. — Слушай, Осаму. – тихо начинает Чуя, погладывая на уходящего мужчину, что уже поел. Накахара не уверен, стоит ли заводить подобный разговор, не рано ли, но молчать тоже уже хватит. — Послушай, а ты бы не хотел сниматься квартиру со мной? — и он ту же срывается на беспокойную речь, быстрее все поясняя и рассказывая, чтобы тот просто не мог отказать раньше времени. Чтобы пианист хорошенько подумал, прежде чем отказать. — Смотри, моей зарплаты хватает, чтобы оплачивать небольшую квартирку, на твою мы будем жить. Я сам все найду и все устрою, и договор будет на мне. Мне просто больше некого попросить жить со мной, а один я совсем не потяну, понимаешь, я… И он обрывается. Что он? Вот что он сейчас скажет? Мне надоело жить в родительском доме? Я устал? Это похоже на жалобы капризного подростка. Чуя не хочет быть таким. Он хочет показать всем, и себе в том же числе, что он уже вырос и больше не тот мальчишка, которым можно помыкать. — Ты хочешь сбежать. — Понимающе кивает Дазай, и Накахаре сразу так хорошо становится, что шатен его понимает, что он расплывается в самой идиотской и широкой улыбке. — Эй, чего ты так лыбишься, я ведь еще не согласился. Осаму смеется, а Чуя не прекращает улыбаться, потому что ему стесняться нечего. Пусть пианист знает, каким счастливым он делает Накахару только своим присутствием. — Но вообще, я не против. Если у тебя действительно получится все устроить, то я тебе даже помогу с поиском и так далее. Могу даже с родителями переговорить. — Осаму, ты такой… — блаженно говорит скрипач, смотря прямо в карий глаз и не прекращая улыбаться. — Какой? — Осаму тоже улыбается в ответ, так лукаво-лукаво, и склоняет по-птичьи голову к плечу. — О-ху-ен-ный. — по слогам произносит Чуя. — я тебя так… И слова застревают в горле. И не потому что он сомневается, а потому что от переполнявшей его радости и трепета говорить сложно. Но шатен все и без слов понимает. И тихо шепчет тому, почти одними шевелит губами: — и я тебя.***
Наверное, из всей их небольшой компании, к Акутагаве чаще всех заходил именно Ацуши. И по правде сказать, он сам не знал причину, почему навещает больного каждый день, почему так отчаянно ищет темы для разговора, обдумывает, что скажет, таскает апельсины в больницу, которые очень любит Рюноске. Сначала он думал, что все дело в чувстве вины. Он ведь еще раньше хотел так отчаянно помочь флейтисту, но так боялся быть отвергнутым, что бездействовал. И бездействовал слишком много. Не успел. Сейчас он все списывал на чувство сострадания, желание помочь. Он ведь всегда был склонен к эмпатии и сопереживанию. Но это вовсе не помогало ему понять, почему же всегда так волнуется. Все, вроде бы обошлось, их друг идет на поправку… Но непонятное чувство легкого трепета никуда не уходило. Накаджима постоянно ждал, что Акутагава его прогонит. Постоянно боялся заходить в палату один, топтался у входа минут десять и только потом робко стучался, приоткрывая белую дверь и интересуясь, можно ли зайти, не занят ли больной, не спит ли. И хоть Рюноскэ ни разу даже повода не давал подумать, что ударник ему надоедает, второй был твердо уверен, что это так. Когда они приходили все вместе, было проще. Стояла более раскрепощенная атмосфера, все без устали говорили и рассказывали о чем-нибудь, и Ацуши уже не чувствовал себя таким уж лишним. На новость о том, что Чуя и Дазай вместе, Акутагава отреагировал не однозначно. Его эмоции вообще сложно прочитать. Лицо вечно как эмодзи статуи в телефоне, но сказал парень, что рад за них. Возможно, он расстроился, что у всех все налаживается, а его вот жизнь стремительно рушится. Потому что родители в ссоре и уже даже развелись без претензий друг к другу. Мама выглядит очень измученной и уставшей, отца он не видел. Он даже не удосужился ни разу прийти и навестить сына. Это было больно, учитывая тот факт, как парень сильно был к ним обоим привязан. Хотелось верить, что все дело в чувстве стыда и страха показаться на глаза своему ребенку после такого, а не в чем-то другом. Акутагава был уже достаточно взрослым, чтобы все оценивать трезво, но чувство брошенности и ненужности тлело в его душе, как у маленького ребенка, у которого родители на работу ушли вместо обещанного Диснейленда на выходных. Ацуши, хоть Рюноскэ и скрывал, видел, как тому тяжело, как тот медленно теряет интерес ко всему, как медленно сдается и не хочет больше ничего делать ни для каких целей. Что у него в принципе нет целей. Он видит, как флейтист пассивно злится на весь мир, как обижается на свою жизнь, как он подавлен и расстроен. Акутагава не показывает это, мастерски скрывает, но Накаджима это просто чувствует, вдыхает чужую обиду вместе с воздухом, который ею пропитался в этой тесной палате, и отравляется сам. Но сделать он ничего значительного не может. Может вот только приходить каждый день, таскать апельсины и рассказывать подолгу, что в Академии нового, интересного. О том, как Дазай опять что-нибудь выкинул, или как они сегодня ужасно играли. Рассказывать было о чем, начиная от очень уж холодной погоды и заканчивая пройденными темами. И Ацуши понятия не имел, что такими рассказами не помогает почувствовать себя частью коллектива, а, наоборот, усугубляет ситуацию, нагоняет еще большей апатии и усиливает чувство одиночества и ненужности этому миру. Ведь почему-то именно его сбила машина! Именно ему не просто сломало, а раскрошило кости ноги! Именно у него рушится семья, единственное, что было у флейтиста и единственное, чем он так сильно дорожил. В последнее время, как бы ударнику не хотелось, из-за приближающегося конкурса он не мог навещать их больного друга. Они репетировали каждый день и до девяти часов вечера. Ни о каком посещении больницы и реши идти не могло. Тут бы в комнату доползти и с домашкой разобраться. А ведь еще и прибираться надо, и поесть приготовить… Со своим соседом Ацуши питался раздельно и особо приятельских отношений у них не сложилось, они почти не общались, поэтому на конкурсанта, что все свое время отдает репетициям и подготовке, готовить никто не будет. Накаджима, естественно, пытался писать смс флейтисту, общаться и поддерживать его на расстоянии, но в сети тот появлялся редко, подолгу игнорировал, отвечал односложно, как бы не хотя. Все это заставило засомневаться Ацуши в его действиях, и вскоре он вовсе перестал поддерживать связь с этим непонятным и мрачным парнем. Только на выходных в воскресенье он, вместе со всей своей группой навещал Акутагаву, таская ему все те же апельсины, которые флейтист съедал в рекордные сроки. На улице стоял декабрь. Самое настоящее начало зимы. Листва с деревьев попадала просто стремительно быстро. Казалось, только вчера все было еще в пышных осенних костюмах, а сегодня голые деревья подпирают своими трясущимися от холода ветками мрачное зимнее небо. Зима в этом году началась сразу с морозов. Не больших, ночью отметка опускалась всего до минус пяти, но учитывая вечную плюсовую температуру, это можно было считать настоящим холодом. Еще и ветер последнюю неделю дул очень холодный и сильный. Пешком ходить на небольшие расстояния не представлялось возможным. На улице стояла слякоть. Потому что шел самый настоящий снег, но при дневном плюс один он таял, смешивался с песком и дорожной пылью и превращался в самую настоящую грязь. Люди обувь чистить не успевали! Именно поэтому в это воскресенье все пошли к Акутагаве не пешком, а поехали на Чуиной машине. Хоть скрипач и не любил возить хоть кого-то, кроме Осаму, пришлось пойти на это. Все же, они товарищи, коллеги и в одной команде, как никак. К тому же Ацуши и Куникида очень аккуратны. ничего не сломают и не выпачкают. Этим, по крайне мере, себя успокаивал Накахара, пока они ехали под нескончаемый трындеж одного очень болтливого пианиста. Такая активность парня Чую больше не злила и не выводила из себя, но раздражали сами звуки, что отвлекали от дороги и особенно, что были адресованы не только ему. С тех пор, как рыжик начал встречаться с этой ходячей бинтованной катастрофой, он начал все чаще и чаще подмечать, что в нем проклевываются собственнические черты. Он не знал, хорошо это или плохо, но явно неприятно и глупо, он сам это прекрасно понимал. Поэтому молчал, вцепившись в баранку руля. Приехав к больнице, они еле смогли припарковать машину. Потому что парковочных мест свободных почти не было. В воскресенье всегда много посетителей. Это тоже одна из причин, почему Чуя не хотел ехать на своей железной подруге. Когда все выгрузились и топтались на улице возле машины, Накахара замкнул ее, ставя на сигнализацию, и кивнул головой в сторону больницы, мол, чего встали, пошлите. В парке, что предшествовал входу и уходил на задний двор, было достаточно оживленно. Множество людей, приехавших навестить, гуляли с больными по асфальтированным дорожкам, хлюпая мокрым снегом под ногами. Но настроение им такая слякоть нисколечко не портила. — Послушайте, — подал голос Ацуши, когда они уже вошли в больничный холл и старательно надевали бахилы на свою грязную обувь, — может, нам Акутагаву тоже на улицу вывести. Вряд ли с ним кто-то гуляет, а свежий воздух нужен для выздоровления. Чуя берет свое пальто и пальто Осаму, чтобы сдать их в гардероб, пока тот натягивает на себя больничный халат. — Вообще, идея не плохая. — Кивает шатен, справившись со своим одеянием и накидывая второй халатна плечи Чуи. — Но почему ты так о нем печешься, м, Ацуши-и? Дазай хитро улыбается, а Накаджима теряется от такого простого вопроса, стремительно краснея. На помощь приходит Доппо, одаряя Осаму неприветливым взглядом и звонкой затрещиной. — Что за тупые вопросы, Дазай? Он наш друг и товарищ, кто как не мы? К тому же у него проблемы в семье. Накахара очень недовольно смотрит на трубача, что посмел поднять руку на его парня, и притягивает Дазая к себе, гладит своей рукой место удара, а пианист довольно лыбится, что его жалеют и целует Чую куда-то у ушка. — Не трогай его. Он мне еще нужен. — в шутливой манере говорит скрипач, но Осаму улавливает в его речи недовольные и даже угрожающие нотки и берет того за руку. Не, ну а что этот Доппо хотел? Все. Пианист теперь Накахары, и только он имеет право его ударить. И то не будет. Особенно больно. Потому что ударить его будет больно самому. Не физически, конечно. Поднявшись на лифте на нужный этаж, все, пройдя по длинному коридору, останавливаются у нужной палаты и переглядываются. Это у них что-то вроде ритуала. Они словно спрашивают друг у друга: все готовы? Постучавшись дважды в дверь, они все вместе прошли в дверь, хором здороваясь и улыбаясь. — Ну что, как жизнь больная? Изменилось что-нибудь после нашего ухода или у вас тут новости раз в сто лет происходят? — Начинает болтовню Осаму. Он всегда так делал, когда они приходили навестить товарища. — Все по-старому. С ногой особо изменений нет, вроде бы срастаться начала, но врачи еще не уверены. — настрой у Акутагавы хуже некуда, и Осаму на это многозначительно вздыхает, подходя к окну. С этой стороны видна задняя часть больницы и продолжение парка. И там тоже много людей. Кто ходит, кто стоит, кто сидит в беседках и на лавочках. И не мокро им. Какая-то изобретательная бабуля принесла с собой пакет и сидит на нем. Умно. — Слушай, Аку, а ты бы не хотел стаскаться на улицу? — предлагает Чуя. Подышать свежим воздухом действительно полезно, и настроение немного подняться должно. — Да, а то там даже всякие старикашки повыползали. — Подключился Осаму, отойдя от окна и направляясь к выходу из палаты, утаскивая с собой и Чую. — Тем более солнце иногда выглядывает. Мы пойдем договоримся с мед персоналом о твоем вы-ы-ыгуле. — А может он не хочет! — хмурясь, рыкает Куникида, но в ответ ему хлопают дверью. Совсем уже обнаглел. Да таких только бить и нужно, чтобы научить правилам приличия и дурь из головы выгнать. Рюноскэ на ушедших махает рукой, мол, действительно можно бы и прогуляться. И Ацуши просто не знает, как включиться в общее обсуждение, что сказать. Поэтому молча мнется у стены, рассматривая тумбочку, на которую как всегда поставил пакетик с апельсинами. Вернулись Чуя и Осаму уже с одеждой и инвалидной коляской, на которой флейтист и будет путешествовать по окрестностям больницы. А еще с медсестрой. Именно эта высокая пожилая женщина помогла переодеть верх, посадить парня в коляску и тепло укутала ноги того пушистым одеялом. Она же и сопроводила их на улицу, дав на прогулку полтора часа. — Я хочу катить. — Капризно заявил Осаму, когда за «штурвал» коляски встал Куникида. — Боже, Дазай, это не игрушка и не машинка, чтобы ею управлять. Тележку в магазине таскай. И Осаму смолк, отходя дальше и старательно строя обиженность на своем перебинтованном лице. Остальные с этого только беззлобно посмеялись. Их небольшая прогулка выдалась довольно веселой. К концу удалось более-менее разговорить Акутагаву, и Дазай все же побегал с коляской по ровным дорожкам парка. В палату все вернулись замерзшие из-за этого противного ветра, но довольные. Потому что давно они так не расслаблялись. А сейчас, когда до конкурса осталось совсем ничего, расслабиться и немного отвлечься было просто необходимо. Будь на улице нормальный снег, Дазай всенепременно бы заставил бы всех играть в снежки или бабу снежную катать. Вот нашел бы способ любой ценой. После прогулки ребята еще какое-то время посидели, потому что домой совершенно не хотелось. Там столько дел, там учеба, а тут можно спокойно побездельничать и не морочить себе голову невыполненными делами. По домам все отправились, когда Акутагаве принесли ужин. На улице уже стемнело, но Чуя все равно сначала довез товарищей до общежития, и только потом домой поехал. На самом деле, он просто был нацелен доставить Осаму до его места жительства, потому как по такой отвратительной погоде пускать этого ребенка, что даже свитер под низ не одел, преступление. В конце концов, ему ведь не сложно. Для Осаму ничего не сложно.***
С поиском квартиры для совместного жилья получилось все настолько быстро и удачно, что Чуя до последнего ждал подвоха. Однако, его не было. Он буквально на третий день поисков нашел квартиру-студию с евроремонтом, с мебелью и за сумму практически равную его заработку. Ладно, заработок плюс стипендия. Но все же. Многоэтажка с их новым совместным жильем находилась дальше, чем родительский дом Накахары. Если пешком идти, срезая по дворам, то около часа потратишь. И тут скрипач был безумно рад, что у него есть машина, на которой можно добраться за минут двадцать, учитывая утренние проблемы с движением. Нет, можно, конечно, было пользоваться метро и автобусами, но Чуя этого не любил и ездил на них только в крайних случаях. Прежде чем обрадовать Дазая, что его поиски увенчались успехом даже без помощи шатена, Чуя самостоятельно съездил и посмотрел квартиру. Он решил для начала все устроить, со всем договориться, а потом уже поставить шатена перед фактом, мол, переезжай, все готово. От интерьера скрипач пришел в восторг. Квартирка сама была небольшая, чем-то напоминала комнату общежития. Ну конечно, всего двадцать квадратных метров! Но тем не менее в ней было все. Интерьер был выполнен в скандинавском светлом стиле с белой мебелью, серым диваном и седушками на высоких барных стульях и яркими желтыми, синими подушками; поэтому и вся квартира была светлая, что очень нравилось Чуе. В квартире была маленькая прихожая с комодом и зеркалом над ним, а также вешалками для верхней одежды. Далее тянулся коротенький коридорчик и две двери: направо и прямо. Направо была ванная совмещенная с туалетом. Надо сказать, довольно просторная для такой маленькой квартирки. А дверь прямо вела в саму студию. Она состояла из трех зон: обеденная зона, со стеклокерамической газовой плитой, тумбой, небольшой раковиной, невысоким холодильником и еще двумя тумбами, что играли роль барной стойки; зона отдыха, что располагалась у широкого окна, практически во всю стену и состояла из кровати, отгороженной от кухни и рабочей зоны полустеной с окном, да шкафа, встроенного в стену напротив кровати; и зона работы, представленная диваном у стены, что идеально по своему размеру вписывался между стеной ванной комнаты и полустеной спальни, да встроенного в эту полустену складного столика на двоих. Места маловато, но им особо много и не нужно. Если они когда-нибудь смогут получать больше или же устроятся на постоянную работу, то можно будет задуматься о переезде в более просторное жилье. Потому что здесь Осаму даже синтезатор поставить негде. С другой стороны, он все равно всегда занимается в академии. Заключив договор пока что на месяц и рассчитавшись с хозяином квартиры, что оказался достаточно молодой вежливый мужчина, Чуя первым делом отправился вновь домой, собирать вещи. Он никак не намекал родителям, что собирается съехать, и поэтому понятия не имел, как те отреагируют на эту новость. С другой стороны, какая ему разница, если он все равно съедет в любом случае. Он уже совершенно летний, может делать, что захочет. И финансовую поддержку у родителей он не просит. Так что пусть только попробуют что-нибудь сказать. Вещей Накахара брал с собой не много. Это вещи первой необходимости, пару костюмов, конечно же со шляпами, несколько уличных нарядов, домашних. Учебники, тетради, ноты и парочку книг, если вдруг когда-нибудь что-то почитать захочется. И конечно же скрипка. Осталось взять что-то из посуды, потому что дома ее много, в том числе и той, которой они не пользуются совсем, и новую покупать необходимости нет. Тем более, у них с Осаму бюджет ограниченный, нужно беречь. — Мам, пап, тут такое дело… — Начал Чуя еще с лестницы, спускаясь с двумя увесистыми чемоданами. — Я снял квартиру и съезжаю. Не могли бы вы мне с собой дать какую-нибудь ненужную посуду? И Кэнсукэ, и Фуку так и застыли с открытыми ртами на большом диване перед телевизором, где смотрели какую-то бессмысленную передачу. Первой в себя пришла мать. Она быстро встала с дивана и направилась к сыну, стремительно краснея от злости и негодования. Она уже хотела начать говорить что-то очень гневное и наверняка обидное, но ее опередил отец. — А к кому ты съезжаешь? — В отличии от жены, он был куда спокойнее сейчас, да и в принципе всегда. Чуя выдохнул и посчитал до пяти, чтобы не вспылить и не спровоцировать скандал, и так же спокойно ответил: — К себе. Я со своим… другом квартиру снимать буду. — Говорить родителям о том, что у него появился некто намного ближе и дороже, чем друг, скрипач пока что не решался. — И на какие деньги?! — взвизгнула женщина, останавливаясь рядом с одним из чемоданов и скрещивая руки на груди. Кэнсукэ жестом руки показал ей, мол, поспокойнее. Она мастерски сделала вид, что ничего не видела. — С моей подработки. — Обоже! Ты называешь это скоморошество подработкой?! Чуя, мы растили тебя, вкладывали в тебя самое лучшее, что у нас только было, а ты нас так вот позоришь? Бросаешь нас с отцом! Ради чего? Тебе что, плохо живется здесь? Тебя кормят, поят, убирают за тобой, у тебя есть водитель, прислуга, чего тебе еще надо, неблагодарный ребенок? Мало того, что ты не прислушиваешься к нашим советам, хотя с высоты нашего опыта виднее, так еще и вовсе убежать решил, как последний предатель. — Довольно! — строго прикрикнул Накахара-старший, вставая с дивана. Женщина тут же замолчала, удивленно хлопая глазами. Никогда ее спокойный муж не поднимал на нее голоса и не кричал так менторски. — Пусть едет. Ему нужно учиться самостоятельной жизни, а не слушать наши вечные советы и сидеть у тебя под юбкой. Он зарабатывает деньги, не ворует, а честным трудом. Может себя обеспечить. Чего тебе еще надо? Так что иди и дай ему посуду, а не провоцируй очередную ссору. Чуе оставалось только благодарно улыбнуться. Жить с Осаму оказалось куда сложнее, чем Накахара себе предполагал с самого начала. Во-первых, самостоятельная жизнь сама по себе требует от тебя большей ответственности, приходится тратить время и силы на те вещи, о которых ты даже не задумываешься, живя у родителей. Не то что бы Чуе было тяжело прибираться или готовить, отнести вещи в прачечную на первом этаже. Это хоть и занимало время, но все было в порядке. Просто Дазай был не приспособлен к самостоятельной жизни совершенно. Часто бывает, что гении оказываются абсолютными профанами в бытовой жизни. Осаму был как раз из их числа. Потому что, когда Чуя попросил почистить того картошку к ужину, шатен провозился пол часа, чистя штучек пять и порезал себе палец. Хорошо, что не на подушечке и порез никак не мешал пианисту играть. А когда Чуя попросил Осаму вынести мусор, тот вернулся какой-то злой и расстроенный. На вопрос, что случилось, он не ответил ничего. И потом Чуя узнал, что его сожитель просто хотел забросить полный мусорный пакет в бак, как мяч в кольцо. А тот разорвался в воздухе и часть мусора попала на неудавшегося баскетболиста. Дазая было сложно уложить спать, сложно разбудить. Он был словно вредный ребенок, делавший все назло своим родителям. А еще порой он впадал в такое гулкое уныние, что Накахара просто не знал, что делать. Он мог просто ни с того ни с сего заесть где-нибудь на подоконнике, прислонившись щекой к холодному окну, и сидеть. Игнорировал слова, жесты. Даже когда Чуя стаскивал его с окна на кровать, заключая в свои теплые объятья, он молчал. И скрипачу ничего не оставалось делать как перебирать волнистые волосы своими тонкими пальцами и ждать. Такая хандра проходила так же внезапно, как и появлялась. Дазай просто спустя неопределенный промежуток времени резко валил Чую на кровать, нависал сверху и целовал. Так пылко, так мягко, что Накахара прощал тому любые странности, любые выходки. Когда чужие вечно холодные руки ползли под майку, скрипач неоднозначно шипел, лучше бы дальше хандрил. Но все равно подставлял шею лихорадочным поцелуям, обвивая ногами чужой торс. С Осаму было не легко жить, но без него было куда сложнее. Потому что дарил он куда больше положительных эмоций, чем негативных. Чего стоит только его доверие, когда он, переступив порог дома и никуда больше не собираясь, разматывал все бинты и ходил перед Чуей без них. И какой же Осаму очаровательный со своей врожденной гетерохромией, с искренней улыбкой, что дарил только Чуе. Скрипач просто сгорал от счастья, что мог теперь в любое время обнять его или быть обнятым, что появилось столько много Дазая в его жизни. Он мог засыпать, прижавшись к чужой груди, щеке, или самостоятельно притягивая к себе голову шатена, обнимая ее, когда приходилось просыпать случайным образом за пару часов до будильника. Осаму всегда, когда засыпал кричал о том, что ему нужна высокая большая подушка. И Чуя каждое утро смеялся, потому что спал всю ночь пианист на ровной поверхности кровати, сползая с высокой подушки вниз. Дазай любил спать в позе эмбриона, прикрыв голову, словно боясь чего-то или кого-то. Накахара даже читал в интернете, какие люди так спят. И так спят люди с повышенной тревожностью. Поэтому он старался как можно чаще спать с парнем в обнимку. Со временем он стал не так сильно подтягивать ноги к груди и прятать голову. Чуя гордился своим маленьким достижением. Вообще, самым любимым местом у Осаму стала кровать. Она была очень мягкая, находилась у батареи, и она была большая. Ее Дазай облюбовал с первой же секунды и сразу же разложил Чую на ней, как только они переехали. Второй то особо против и не был. А теперь вот Осаму на кровати сидел практически все время. Он делал уроки на ней, в ноутбуке сидел на ней, на ней читал. И ел бы тоже там, если бы Чуя только позволил. Но Чуя в этом плане был очень чистоплотный и на заляпанных простынях с крошками спать не хотел. Сейчас Дазай тоже валялся на кровати, читая очередную книгу. На самом деле, Дазай притащил с собой много литературы. Кигами они забили одну выдвижную полку кровати. Откуда их только столько? От чтения парня отвлек вибрирующий телефон. Осаму редко звонили. И в основном если звонили, то новость была плохой. Однако, увидев на дисплее номер Одасаку, шатен слегка успокаивается и отвечает. Чуя прислушивается, чтобы понять, о чем идет речь. Но Дазай отвечает односложно, а в трубке совсем ничего не слышно. Сначала Осаму, видимо, решает какой-то вопрос, ради которого Ода и позвонил, а потом начинает говорить о всякой ерунде. Например, вот рассказывает, какие вкусные онигири сегодня ему его парень приготовил. И Чуя уходит на диван, чтобы пианист не видел его глупую лыбу. Приятно, что ему понравились. Разговор длится достаточно долго, и Накахара уже даже забывает про звонок вовсе, отвлекаясь на какой-то фильм на телевизоре. А потом Дазай сполз с кровати и пришел под бок к Чуе с одеялом. Рыжик на это ругался, потому что таскает везде это одеяло бедное, а потом оно все черное. Но сейчас промолчал, прильнув к пристроившемуся рядышком пианисту. Шатен накидывает на плечи обоих одеяло и наваливается на скрипача. — Одасаку нам предложил выступить в приюте завтра. Он часто там бывает, с детьми мероприятия проводит. Будет устраивать там вечер музыки. Наш дуэт был бы очень там кстати. Чуя тяжело вздыхает. — Но ведь у нас через два дня уже третий этап. — Знаю, но ведь это ненадолго. Просто поиграем и все. Если ты не хочешь, то я могу один. — Чуя быстро понимает, что пианист просто не может отказать своему другу. — Это для тебя важно? — улыбаясь спрашивает он, запуская свою руку в пушистые темные волосы. — Это для меня важно. — Тогда какого черта ты вообще спрашиваешь? — смеется скрипач и вовлекает того в нежный поцелуй. — Раз это для тебя важно, значит я не имею права отказать. Дурак. И на следующий день они вместе после пар едут в городской детский дом «сиротка». Чуя думает, что название самое тупое, которое только можно придумать. Дазай с ним полностью согласен. С виду детский дом был самым обычным. Даже слегка маленьким. Это было двухэтажное здание. Жили здесь только дети от трех до десяти лет и было их человек двадцать. Зато все они очень хорошо знали Одасаку и любили его. Это было видно. Когда преподаватель вышел к главному входу встретить приехавших студентов, дети рванули за ним и повыбегали на улицу в чем в помещении ходили, ловко лавируя между нянечек, что пытались их поймать. Потому что они ни на секунду не хотели оставаться без Сакуноске, пока он здесь. Узнав, что Ода позвал к ним в гости очень хороших музыкантов, дети с трепетом и детским любопытством ждали этих людей, представляя стареньких академиков. А увидев двух молодых парней даже удивились. — Они же школьники! — удивился милый мальчуган Дэйки. — Как они могут быть лучшими? — И что? — задрав курносый носик, спросила Харука. Она была всего на год старше мальчишки, но вела себя уже совсем как взрослая и самая умная. Потому что она очень много читала и много знала в свои восемь лет. Ее уважали все дети, так как она рассказывала сказки даже ребятам постарше. — Моцарт в восемь лет уже выступал. — А-а-а. Но в их детский спор вклинивается Осаму, решив блеснуть и своей музыкальной эрудицией. — Моцарт начал выступать с четырех-пяти лет, а сочинять — в восемь. Девочка на замечание нахмурилась и топнула ножкой, а мальчик громко рассмеялся, радуясь, что Харука ошиблась. — Осаму, не обижай детей. — Усмехнулся Чуя, подходя к тому ближе и канифоля смычок. Скоро они будут играть. Дети уже начали собираться в общем зале. Каждый внимательно следил, как их воспитатель гордо отмыкала старенькое фортепиано, на котором никому нельзя было играть. А этим вот музыкантам можно! Сначала Дазай и Чуя провели маленькую незапланированную лекцию о своих инструментах, рассказали, где они могут играть, что они могут играть, из чего состоят. И дети даже захлопали, когда шатен снял с фортепиано переднюю панель, чтобы показать молоточковый механизм и объяснить, откуда же берется звук. На Чуину скрипку все вообще смотрели как на восьмое чудо света. А когда им разрешили по очереди подержать инструмент, передавая по рядам, все буквально визжали от восторга. Один очень активный мальчуган, пока Чуя и Дазай отвернулись, начал делать вид, что скрипка падет у него из рук. И так несколько раз. Пианист на это начал тихо хихикать, а Накахара скептически приподнял бровь, мол, что ты вообще делаешь. Мальчик пристыжено покраснел, опустив взгляд в пол, и передал инструмент дальше. Какие же эти дети все же потешные. И шумные. Раззнакомив всех с инструментами, дуэт перешел к самому интересному – игре. Они играли не произведения классики. Детям было бы скучно слушать серьезную музыку. Да что говорить, большинство взрослых, что не научились понимать классику, считают ее скучной и неинтересной. Поэтому в зале звучали всевозможные детские песенки, известные саундтреки из мультфильмов. И все были в полном восторге. Особенно когда музыканты начали играть кусочки, а детям нужно было угадать, что это за мелодия. Играть с Осаму было одно удовольствие. И без совершенно без разницы где, совершенно без разницы что. Чуя просто таял от осознания одного факта, что пианист играет для него. Что они с ним единое целое. Игра — это самое интимное. Намного интимнее чем объятья, поцелуи, секс. Когда они играли вместе, они буквально обнажали души, сливая их в сладостном танце. И сердце Накахары готово было выскочить из груди. Под конец их выступления дети, понятное дело, заскучали. Неподготовленные уши быстро устают от инструментальной музыки. Да в принципе от музыки без картинки. Особенно у детей. Поэтому сыграв последнюю песенку, музыканты затихли. Дети устали так, что даже хлопали нехотя, без особой радости. Только одна девочка с длинными красивыми черными волосами слушала, затаив дыхание и широко распахнув черные глаза до самого последнего звука. И когда Чуя улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ. После музыкального представления все закончено не было. Последним этапом развлечение был зоопарк скрипки. Чуя, как некогда в девятнадцатом веке великий Паганини, пародировал животный на четырех струнах своей дорогой скрипки. Детям, конечно же, нужно было угадать. Вот тут радостное настроение снова вернулось. Осаму, наблюдая за всем этим из-за инструмента, не понимал всеобщего восторга и волнения. Ну животные и животные. Вот если бы они что-то конкурсное сыграли, и дети так воодушевились… Что уж говорить, не понимал Дазай детей. Однако тоже улыбался со всеми. Потому что его Чуя улыбался. Когда вечер подошел к концу и музыканты с Одасаку уже одевались и прощались со всеми, к Чуе подбежала та самая девочка с черными волосами, чьего имени парень так и не узнал, но что так восторженно слушала музыку до последней ноты. — Вот, возьми, это тебе. — она взяла большую ладонь Чуи своей маленькой ладошкой и вложила в нее сплетенную фенечку голубого цвета. Совсем под цвет глаз Накахары. — Я хочу, чтобы это у тебя было. Я долго делала. Она подходит к твоим глазам. Если ты будешь ее носить, то тебе улыбнется удача и будет вести. Я ее носила, и завтра меня в семью заберут. Пусть и тебя она осчастливит. Главное реши, чего ты желаешь. И Чуя искренне благодарит, хоть и не верит в подобную чушь. А еще удивляется смышлености девочки. Чуя не верит в подобную чушь, но фенечку надевает и домой едет с этим браслетиком, а перед сном долго крутит ее в своих пальцах, пока Дазай дочитывает последнюю страницу. Потому что, если его не проконтролировать, он будет до утра читать. — Думаешь, что это глупо? — Нарушает тишину Накахара, имея ввиду браслет в его руках. Он обычно не отвлекает шатена от чтения, но в этот раз почему-то было необходимо это сказать. Но Осаму за отвлечение не злится. Улыбается и откладывает книгу на подоконник, выключает светильник и укладывается головой практически на живот Чуе. — Если ты в это веришь, значит верю и я. — а прислушавшись добавляет. — У тебя так прикольно живот булькает. — Боже, Осаму! — Чуя смеется и тянет того наверх, чтобы он лег на подушку как нормальный человек. Целует его в нос, когда рядом с собственным лицом появляется лицо с двумя разными глазами. — Ляг нормально и спокойной ночи. Дурак.