Some dynamic force is needed to create, and what force can be more powerful than love? ©Igor Strasvinsky Чтобы творить, нужна некая динамичная сила, а какая сила может быть могущественнее любви?
Счет времени был потерян. Чуя понятия не имел, сколько они сидели с шатеном вот так вот: в обнимку, молча, почти не дыша, слушая только стук сердец друг друга и стараясь не дергаться даже от холодных порывов ветра. Люди особо не обращали на них внимание. Ну, сидят и сидят двое парней. Ну, обнимаются. Наверно, сейчас была как раз-таки та часть дня, что всем уже все равно, что происходит кругом их. То, что времени прошло достаточно, Чуя понял по отмерзшему заду. И отсиженному тоже, но отмерзшему больше. О том, как околел Дазай, скрипачу даже думать не хочется. Однако, он сидит, молчит. И даже воздух выдыхает аккуратно. Какой же все-таки Дазай исключительный. Громко шмыгнув носом, как бы показывая, что все более менее в норме, Чуя сжимает в объятьях пианиста крепче, перед тем как отпустить вовсе. Одному оставаться не хочется. Ужас, как не хочется. И если какое-то время назад то, что родителей не будет до завтра дома, радовало, сейчас эта новость тех эмоций не вызывала. – Эй, Дазай... – Неуверенно начинает рыжик, бегая взглядом по носкам своих ботинок. Почему-то кажется, что, если взглянуть на визави, все слова мигом забудутся. И Накахара рисковать не хочет. – А переночуй сегодня у меня. – Неловко. Ужас как неловко. Чувство, что он прямым текстом того на свидание зовет. Но это ведь не так! Ему просто так паршиво сейчас, что одному оставаться нет никакого желания. – Родителей не будет. Заодно сможем и поработать над дидактическим материалом. Его же сдавать скоро, помнишь? Дазай в ответ кивнул. Он понимает, что Чуя, наверно, сейчас в небольшом шоке. Ему нужен живой человек рядом, иначе совсем уснуть не сможет и выкинуть из головы это происшествие. Надо же, как все не вовремя. Осаму ловко выуживает свой телефон из кармана и разблокировывает прикосновением пальца к специальному окошку – по отпечатку. Встает на ноги, потому что имеет привычку расхаживать туда-сюда во время разговора, переставлять предметы и творить всякую другую муть. Набрав номер своего соседа наизусть, пианист помнил все номера и набирать их с нуля ему было проще, чем искать в списке контактов, парень приложил ледяной, тоже продрогший до микросхем, телефон к уху. – Ало, Куникида, меня сегодня не жди. – Как-то показушно весело заявляет дазай. Ну вот не было же только что этой глупой улыбки ни к месту. Откуда она взялась? Вряд-ли настроение у этого бинтованного резко подскочило. – Я у Чуи переночую. – Пауза, и недовольный лепет на том конце провода. – Да, я помню, про учебу. Чуе тоже же в академию. Мы вместе доберемся. Да умею я себя вести в гостях, все, пока. Спрятав сотовый обратно в карман плаща, Дазай смотрит на рыжего, ждет дальнейших указаний. – Вызовем такси. – Скрипач поднимается следом, поведя плечами назад и разминая спину. А то затекла от не очень-то удобного положения. Небо темное такое. Низкое. Хмурое. Осаму запрокидывает голову и наблюдает за медленно ползущей огромной тучей. Настоящая осенняя картина. Такси приехало достаточно быстро, Чуя даже не ожидал. Минуты две прошло, а то и меньше. Накахара любил, когда все делалось вот так вот: скоро, быстро, без ненужного ожидания. Но сейчас приехавшее такси не особо радовало. Домой не хотелось от слова совсем. Тем более, Чуя смутно имел понятие, что же делать со своим гостем. Он никогда ни в детстве, ни в подростковом возрасте никого к себе не приглашал. А тут вот пригласил. Раскрыв дверцу такси, Чуя залазит и усаживается первым. Дазай же сначала кладет футляр со скрипкой, что все это время держал в левой руке, на колени скрипачу, а после уже залазит сам, передергиваясь от духоты салона. Действительно жарко, как в бане. Даже дышать тяжело. А еще ужасно воняет ароматизатором с лимоном. Чуя никогда не страдал от укачивания в машине, но такое чувство, что сегодня ему будет не особо хорошо. Ехали они все в той же тишине, разбавляемой тихим голосом ведущего радио, что вещал из приемника. Чуя громче ставить не хотел. Дазаю же вообще было все равно. Он сидел, откинувши голову назад, и смотрел то ли в окно, то ли на потолок автомобиля. И рыжик его не отвлекал. Когда же желтая машина в клетку остановилась у ворот в чуин особняк, Осаму весь встрепенулся и первым выскочил на морозный воздух. Чуя следом, расплатившись за проезд. Он уже придумал парочку аргументов, почему именно ему следует платить за проезд, но Осаму как-то пропустил это мимо себя. Ну и хорошо, так как аргументы не особо то и важные. Проведя своего гостя во двор мимо камер, он даже не дал осмотреться толком. Пианист успел только выцепить взглядом развесистые клены, какие-то кусты и небольшой пруд по правую руку от входа. И то чисто: они вроде как есть. Вообще, Дазай уже видел дом Чуи, и двор. Был же пару раз. Но все равно хотелось посмотреть. Пропустив гостя вперед себя в прихожую, Накахара замкнул дверь на ключ, а потом еще и на цепочку. Сбросив грязную из-за осенних луж обувь, Чуя сует ноги в теплые домашние тапочки с пушистыми помпонами и ищет тапочки для Дазая. А то его ножки точно замерзнут. Полы хоть и с подогревом, все равно холодные. Особенно кафель на кухне. А Осаму именно туда первым делом вести и нужно. А еще не мешало бы одежду дать сменную, не в концертном же наряде тому щеголять. – Нет у тебя собак или котов? – спрашивает Дазай, неловко мнясь у входа и поглядывая на предложенные тапочки как на что-то враждебное и непонятное. «Невообразимая картина. На полностью чужой территории Осаму настолько уязвленный, что становится до невыносимого милым». – Нет. Из домашних животных только рояль, поэтому никто тебя ночью не загрызет. – Чуя уже во всю хозяйничает, поставив разогреваться суп с обеда на плиту, а сам занимаясь поиском одежды для Дазая. У него должна быть одежда, купленная «на вырост». Но этот вырост, почему-то, не произошел. Обидно очень. Особенно сейчас, когда Накахара смотрит на серые мягкие пижамные штаны и прикидывает, не сильно ли коротки они будут пианисту. А ему то они длинные! И это очень обидно. – А как же ты? – Хмыкает Осаму и все же проходит на кухню, вешая свой удлиненный черный пиджак, в котором он сегодня играл в ресторане, на широкую спинку стула. А потом сам приземляется на этот стул. Мягкие. Не то что в общежитии. Они там совсем старые, несмотря на ремонт, что провели недавно. Мебель то не особо поменяли. У Одасаку на кухне стулья вообще без спинки. А больше то и сравнивать не с чем. Не с табуретками же из кафетерия равнять эти бархатные стулья из темного дерева, с такой искусной резьбой? Осаму в этом не разбирается, но, кажется, все это сделано в ручную. – А я тебя и днем могу загрызть. – прогремел уже над самым ухом Чуя, бросая гостю на плечо мягкую пижаму. – Вот, нашел кое-что, переоденься. Она новая, никто не носил. – Сам рыжик уже справился со сменой наряда и спокойно щеголял в белой майке с длинными рукавами и в теплых домашних штанах. Направившись к плите, он отключил суп легким движением руки. Должен уже нагреться. И пока Осаму ушел переодеваться и вешать на вешалку свою концертную одежду, Чуя вполне быстро справился с разливанием теплого мисо супа по пузатым прозрачным тарелкам. Чуя любил именно такие, прозрачные. Они красиво выглядят, и еда в них кажется вкуснее. И видна, как в аквариуме. В общем, шик блеск, по мнению рыжего. Когда Осаму возвращается, Чуя уже заканчивает нарезать сыр и колбасу. Ставит нарезку перед парнем, и оценивающе смотрит. Нет, Дазай просто создан для того, чтобы на него смотрели. В любой одежде, в любом месте на него хочется смотреть. Чуя видел уже пианиста в домашней одежде, когда они жили вместе в лагере, но тогда он ему вовсе не казался таким вот милым. Он тогда вообще раздражал своим присутствием, а не глаз радовал. – Садись и ешь. Чай будешь? – Интересуется Чуя, ставя тосты для бутербродов рядышком, и садится сам. А потом ему приходит в голову гениальная идея. – А может вина? По бокальчику? У меня до сих пор остался этот отвратительный осадок, и я просто не знаю, куда себя деть. – Давай. – соглашается шатен, сербая суп и старательно вылавливая мелкую мидию ложкой, чтобы съесть ее отдельно. – Я знаю, что вы с Аку достаточно долго общаетесь, поэтому это нормально, переживать за своего друга. – Я бы не сказал, что он мне близок. – Начинает оправдываться Чуя, вновь вставая из-за стола. Подставив стульчик к шкафчикам, чтобы достать до верхних полок, Чуя достает бутылочку вина. – Стремянка. – Что? – Не понял тот, ставя стул на место и доставая два пузатеньких бокальчика. – Родители, надеюсь, не обидятся, если мы немного отопьем. – Ну, стремянка, чтобы лучше доставать. – Поясняет Осаму и берет в руки поставленную на стол бутылку. Вертит ее, чтобы понять, что это вообще. А Чуя тем временем оставляет включенной только одну настенную лампу, создавая уютный полумрак. На тупую шутку про рост даже злиться не хочется. Не до этого сейчас. Скрипач и так слишком вымотан. – Это Poggio all’Oro. – С ходу называет вино Чуя. Он не часто пил, но этот напиток любил. Особенно вот красное сухое. – Пробовал такое? Дазай отрицательно машет головой. Уже доел весь суп и отставил тарелку, внимательно наблюдая своим одним кровавым глазом за тем, как чуя наполняет два бокала алой жидкостью. – Вот и попробуешь. – Поставив бокал прямо возле парня, Чуя направляется вновь к холодильнику и достает приготовленную смесь морепродуктов. С этим вином самое то. – Я, вообще-то, не считаю Акутагаву близким мне человеком. Просто... это было так неожиданно. Я еще и из-за родителей разволновался... – Чуя смолкает, усаживаясь рядом и покачивая бокал, чтобы жидкость в нем переливалась, омывала все стенки сосуда. Дазай тоже берется за тонкую ножку, подносит бокал на свет и смотрит на просвечиваемое вино. А потом уже пробует, не понюхав. А вот Чуя уже, как истинный энофил, нюхает, наслаждаясь всем букетом аромата, а потом пробует небольшим глотком, смакует на языке, сглатывает. – Я тоже растерялся. – Признается Осаму спустя минуты молчания. – Ты твердо уверен, что это конкуренты? – Ну, Дазай, ну а кто еще? — Чуя с искренним непониманием смотрит своими чистыми голубыми глазами на шатена. Ему аж интересно, что этот бинтованный еще предположить сможет. Но тот, хитрый, соглашается. – Некому. Любой другой бы скорую на место вызвал, а ты сказал, что машина скрылась. Нет, конечно, возможно, что его сбил кто-нибудь пьяный и скрылся, ибо не было свидетелей, и чтобы не нести повышенную ответственность. – Осаму отпил еще несколько глотков, отставляя бокал и подпирая голову рукой. Сидеть на теплой кухне, сытым, после прогулки на пару с колючим осенним ветром, да попивать вкусное дорогое вино... Что может быть лучше? Осаму окончательно расслабляется, осушив весь бокал, и поглядывает на часы. Уже пол одиннадцатого, охренеть время летит. – Это все равно так глупо... – Выдыхает Чуя, спустя минуты молчания. Говорить совершенно ничего не хочется, так лень, что хоть ты усни прямо за этим столом с недопитым бокалом. – Это всего лишь конкурс, а Акутагава серьезно пострадал. – Я узнаю, в каком районе его сбили, посмотрю это место. Это ведь действительно мог быть несчастный случай. – Сбивать человека лишь потому, что тебе хочется победить, это зверство какое-то. Дазай в ответ на это молчит. Выигрыш в этом конкурсе – билет в другой мир. Победителя ждут самые интересные предложения о дальнейшем обучении, контракты. Его заметят. А если речь идет о мировой известности и будущем, нога чужого человека ничтожная плата, по мнению большинства. Фицджеральд видит угрозу в Осаму. Сам пианист это понимает. У них один инструмент, Дазай подает большие надежды, да и способности его ярче. Это видно. Это заметно. Только захрена ему эти контракты и лавры победителя? Сами пусть ездят по филармониям и играют со своими оркестрами. Фуф, Осаму аж напрягся от этой ерунды, что в голову лезет. Допив, Чуя предлагает перейти в гостиную. Для начала берет бокалы и загружает их в посудомоечную машину, пикая мелкими кнопками. И как только та привычно зажужжала, парни ушли со столовой. Гостиная была большая, просторная, с мягкими диванами, пуфиками и роялем чуть ближе к левому краю комнаты, чем к центру. А еще вазы, куча ваз. Самых разнообразных: напольных, настенных, тумбочных... Или как их назвать? Осаму хотел спросить: а захрена их столько? Джина ищете? Но промолчал. Его тоже слегка разморила небольшая доза алкоголя, и говорить было как-то лень. – Давай сядем за дидактический материал? – предлагает Чуя, притаскивая два пуфика к журнальному столику. За ним творить будут. Дазай падает на один из них, выкрикивая что-то вроде «виии». Ну что за ребенок? Чуя смеется и уходит в свою комнату, возвращаясь уже со всякими цветными картонами, линейками и ножницами. Клей. Клей должен быть где-то в рюкзаке. Находится он за подкладкой. Спрятался, мудак такой. Но великий сыщик Чуя все найдет. Выгрузив все на столик, Чуя зависает. А что, собственно говоря, им мастерить? – Сделаю карточки для слухового анализа интервалов. – В конце концов махает рукой Чуя, выбирая картон покрасивее. Вот, этот золотистый самое то. Чуя в принципе любит цвет золота. И серебра. Кольца, цепи... Да что угодно. Дазаевским тонким пальцам тоже бы пошло колечко. – Отлично. А мне то что сделать? Я в этом вообще не шарю. Зачем им карточки, если можно все назвать устно? – Ну, Даза~й. – Тянет скрипач, словно это самое элементарное. А потом пихает того в сторону. А то занял тут, понимаешь ли, стол. Разлегся. Может снова заболел? Но лоб холодный, а пианист удивленный. Бубубу, зачем это его лоб трогают. А затем. Никакой веры теперь нет, после его похождений в тонюсеньком плаще. – Детки любят все потрогать. Пощупать. Им интереснее. Вырезать ровные квадраты у него получается ловко, раз два и готово. Но Дазай портит третью пару, резко тыкая хозяина дома пальцами в бока, а потом начиная щекотать. Ножницы разрезают прямоугольник по диагонали. Черт. Осаму точно не должен был знать, что он боится щекотки. Иначе... Иначе будет то, что есть сейчас. Чуя извивается, прижимая руки со всей силы к бокам, бьет локтями по длинным пальцам. Смеется во весь голос, визжит и просит прекратить. Гость на это что-то там отшучивает и прекращает, лишь когда Чуя по полу валяется. Фух. Аж слезы в уголках глаз. – Подумать не мог, что ты так щекотки боишься. – Дазай тоже смеется, но от зрелища, а не от неприятных ощущений по всему телу. Брр. Чую до сих пор передергивает. Придурок. Окончательно успокоившись, Осаму снова погружается в размышления: – Ну что мне сделать? А, а, а? – Ты же пианист? Сделай клавиатуру. Складную. И Осаму делает. На это уходит еще час времени. Получается косовато. Но Осаму особо не парится. Эти дети все равно лучше сделать не смогут. Так что пофиг. А учителя... Да какая разница, какого качества? Не собирается он вести уроки. Чуя смотрит на свои карточки, на клавиши Дазая и перебирает их пальцами, типо играет. Осаму смеется с этих действий. Ставит аккорд на картонной клавиатуре и мычит опорный звук. Накахара смеется следом. – Знаешь, у меня часто раньше к маме в гости приходили всякие музыканты. Играли. И мама много играла. Прям вот здесь стоя. – Он кивает на рояль. – А ей всегда аккомпанировал какой-то пианист. Играл специально для нее. И я в детстве так мечтал, чтобы я тоже играл в этой гостиной, перед музыкантами, а специально для меня играл тот дядька. Чуя поднимается на ноги и идет выключать свет. Гостиная погружается в полумрак, но сильный ветер слегка разогнал тучи, и круглая луна отлично освещает комнату через огромное окно. Особенно рояль. Какая сказочная атмосфера. Дазай в свете луны похож на призрака, настолько бледна его кожа. – Я, конечно, не тот дяденька пианист, но могу сыграть. – шатен подходит к инструменту и садится за него на стул, подкручивает его, настраивая выше. У Осаму длинные ноги, красивые. Даже в пижамных штанах они выглядят элегантными. Грациозная лань. Да какая лань? Олень. Грациозный олень. — Не хочу играть сейчас. Устал. – Тогда я могу поиграть для тебя. Как на счет Шопена? Чуя согласно кивает и устраивается в кресле рядышком. С этого места отличный обзор на пальцы музыканта, на его чудесный профиль, на блестящие волосы. Дазай будет играть для него. Осаму будет играть для него. ДЛЯ НЕГО, черт возьми. Все же, он не мудак. Он хороший. Настрадавшийся от жизни, спрятавшийся за маски. Каким бы был Дазай, если бы не его прошлое? Если бы не такое трагическое детство, кем бы он был? Чуя уверен, что очень добрым человеком. Он и так рядом со скрипачом иногда проявляет свои черты характера, что упрямо старается игнорировать и прятать. Дазай заботливый, очень внимательный. И такой понимающий, на самом деле. Чуя может часами размышлять о нем. Да он часами может просто повторять у себя в голове его имя. Осамуосамуосамуосамуосамуосаму... Левая рука пианиста касается блестящих в свете луны клавиш и плавно летает от ноты к ноте, широкими скачками. Она так красиво описывает полукруг, прыгая по октавам, что Чуе достаточно этого аккомпанемента, без мелодии. Ноктюрн до-диез минор. Чуя понимает это по одинокой треле в правой руке. Такой дребезжащей, словно это свет луны скользит по двум соседним клавишам. Лицо Дазая такое сосредоточенное, серьезное, что Накахара почти не вслушивается в мультоли, пролетающие по всем регистрам, в патетическую контрастную середину, так по стилю похожа на Ференца Листа, а не Шопена. Зато он, кажется, слышит размерное сердцебиение пианиста, его размерное дыхание, шелест волос, которые иногда отбрасываются назад взмахом головы. Следом летит баллада. Такая же романтически мечтательная. Строки в голове у Чуи формируются сами, и он встает, идет за картонкой и ручкой, да чирикает, пока Осаму музицирует в свете луны. Когда вся картонка исписана, Чуя тихо-тихо в слух читает получившееся. И ему нравится:– Черный плащ, словно ворона крылья, И повязка на пол лица – Рассыпается образ твой пылью, Стоит клавиш коснуться слегка. Роль играя паяца все время На душе носишь целый валун. Не сгибаясь, несешь свое бремя, Улыбаешься всем день за днем.
На бормотание Дазай внимания не обращает, а скрипач набирает обороты. Встает, подходит ближе и говорит чуть громче, любуясь на бедное лицо:– Ты смеешься над каждой шуткой. Вечно весел – ну точно дурак. Превращается образ твой в пепел, Стоит лишь сыграть первый такт. Когда тонкие хрупкие пальцы Клавиш нежно коснутся любя, Ты уже не паяц вечный театра, Ты теперь точный образ себя.
Последние столбики он буквально кричит громогласно, раскидывая руки в стороны, словно артист, смеется, вальяжно опираясь о крышку рояля:– Ты уставший от жизни ребенок, Испытал так же много как я. Может вместе нам хватит силенок, Чтоб свой век не закончить гния? За роялем ты очень серьезен И сияешь весь в свете луны. А ноктюрн твой так легок и слезен... Ну, сыграй еще раз, не молчи!
Подперев голову двумя руками, он смотрит прямо в чудесный карий глаз, что в темноте совсем черный, и говорит напрямую. Уже все равно, что тот подумает. Пусть просто слышит:– Мне играешь по кругу баллады... В тебе нет ничего показного! Ты меня возвращаешь в ту ночь, Что когда-то была у Ван Гога.
– Что когда была у Ван Гога. – Подхватывает Осаму, растворяя заключительные созвучия в воздухе, а потом встает, подходя к рыжему. Тоже облокачивается о рояль и смотрит вперед. – Ван Гог это, конечно... мощно. – Мощно. – Кивает Чуя, и оба, заходятся смехом. Выпитый бокал вина не пьянит. Он слегка раскрепощает, расслабляет, и Чуя, слегка подумав и прикусив губу, неуверенно выдает. – Ты хороший человек, Осаму. Очень хороший. Тот замирает, словно не верит своим ушам. А потом улыбается так, словно бы говоря всем видом «ну, а что я говорил?». Чуя хмыкает «не зазнавайся». – А ты помнишь, что тебе полагается за такое признание? – Лукавит шатен, выпрямляясь и подходя вплотную. Подождитеподождите, он сейчас его поцелует? Осаму его сейчас поцелует? Сердце в груди делает кульбит и стучит где-то в горле. Даже подташнивает слегка от волнения. – Я просто не хотел, чтобы ты ушел из академии. – смотреть в глаза просто невозможно, и скрипач отводит взгляд. Смотрит на ноги гостя в пушистых тапочках. Надеется, что ему тепло. – Но ты хотел, чтобы я тебя поцеловал. –холодная рука обнимает его за талию, притягивает к себе. Нарочито медленно парень приближается к покусанным губам и накрывает их своими. Сначала просто касаясь. Черт, Чуя совсем разучился целоваться. Он обнимает Осаму в ответ, хватается одной рукой за его шею и становится на носочки, чтобы компенсировать такую разницу в росте. Сердце бешено стучит, а когда горячий язык парня проходится по губе рыжего, дыхание перехватывает так, что вздохнуть не получается. Дазай целует лениво, проводит языком по ровному ряду зубов и толкается дальше, прижимает Чуя к инструменту и одновременно к себе. Накахара может только неумело отвечать. Он просто давно не целовался, вот и все. Сейчас как вспомнит. Дазай чертовски хорошо целуется. До звездочек перед глазами. Да так нежно, так искренне, что Чуя поражен: как ему удается прятать в себе все эти эмоции? Или как он умудряется их наигрывать? Рыжик схватывает на лету и спустя минут уже целуется достаточно прилично, даже попытался перехватить инициативу, но безуспешно. Пока что. От поцелуев становится жарко, дышать тяжело. Тепло распространяется по всему телу. Чуя в восторге от таких ощущений, в восторге от поцелуев, в восторге от Осаму. Если бы не бокал вина, выпитый ранее, то Чуя бы никогда не позволил себе такой наглости. Однако бокал выпит, и тонкая рука ползет под кофту, проводит по спине шатена кончиками пальчиков, прижимает к себе. Хочется быть ближе. Ощутить всем телом тепло другого. Это ведь так поразительно, что дышать больно. Дазай смотрит на него, устанавливает зрительный контакт, считывает реакцию. Ну и как можно смотреть в глаза в такой обстановке? Чуя отводит взгляд и все же приподнимает свою ногу в попытке закинуть ее Осаму на спину, но та скользит. И Чуе ничего не остается делать, как просто несколько раз огладить ногу шатена и вновь встать на две своих. Жарко. Мокро. Дазай отлично целуется. Чуя просто плавится. Не знает, куда себя деть. Тепло от поцелуев концентрируется в низу живота, завязывается в узел, посылая импульсы в пах. Холодная рука ведет вдоль позвонков под майкой, и Чую слегка потряхивает от ожидания. Хочется ближе. Хочется больше. – Тебе не кажется, что мы... – Не успевает Чуя договорить, как его перебивают. – Не кажется. – Да так уверенно еще. Чуя решает не выебываться и подставить шею навстречу влажному языку. Пианист, расценив эти движения за просьбу зайти дальше, подхватывает Чую под ягодицами, сажая на закрытую крышку рояля, вклиниваясь между ног. Чуя льнет ближе, прижимается к чужому торсу, трется. Как? Просто как? Сегодня утром он и думать не мог о поцелуе с дазаем, а тут уже этот самый Дазай разложил его на рояле в его же гостиной и заставляет сгорать от возбуждения и стыда. Этот чертов идиот настолько прекрасен, настолько очарователен, что Чуя, не успев перевести дыхание, тянется за новым поцелуем, запуская свою руку в мягкие вьющиеся волосы. Как же давно он об этом мечтал. Воздух, казалось, наэлектризовался. Они сами наэлектризовались, намагнитились. Иначе чего так тянет друг другу? Противоположности притягиваются. Так если дазай такой охуительно сексуальный и привлекательный, то скрипач, выходит, горбун из Нотр Дама? Бляяяяять. Чуя, о чем ты думаешь. Соберись! Чуя чувствует эрекцию Осаму через ткань пижамы и еще краснеет. Осознание того, что тебя кто-то хочет. Нет, не так. Осознание того, что тебя хочет такой крышесносящий пианист, очень смущает. Дазай в свете луны сейчас настолько охуенен, что визжать хочется. Хоть домашние штаны не особо давят, но охота избавиться от лишней одежды. К тому же, Чуя не то что бы может похвастаться своим телом, но зарядки и физические упражнения для профилактики здоровья неплохо укрепили мышцы. Дазаю есть на что посмотреть. Было бы не плохо вообще перейти в спальню. Происходящее слегка пугало. Бокала вина недостаточно, чтобы притупить сознание, но чтобы немного развязать язык и сделать смелее — вполне. Чуя точно не знал, какой ориентации.***
Чуя больниц не боялся. Будучи ребенком врача, их бояться глупо. Любой диагноз ему ставили до того, как парень шел в поликлинику, поэтому никогда волноваться о чем-либо ему не приходилось. Однако, сейчас он волновался. Ведь идет не просто за справкой после простуды. Идет узнать, как его одногруппник, его друг. Знает ли сам Акутагава, в каком он положении. Что ему сказать? Как поддержать? А что, если все же худший сценарий воплощен? Чуя идет не один, рядом Дазай, у палаты они встретятся с Куникидой и Ацуши. Но все равно очень страшно. Очень волнительно. Что ему делать? А еще он совершенно не знал, что делать с Дазаем. Очень непривычно осознавать, что вот он Дазай. И он теперь рядом. И рядом не в том смысле, как вчера. А в другом. Ну, вот в этом самом. То, что чуя теперь может просто взять его за руку, переплести свои пальцы с чужими, может обнять, поцеловать, покоя не давало. Хочется, очень хочется взять эту тонкую руку в свою, но что-то мешает. Смущает. Да и не время. И не против ли Дазай, чтобы о них все знали? Черт, почему так сложно. Вчера было проще. Намного проще. – Слушай, а мы будем сообщать о себе другим или что-то вроде того?– как бы между прочим интересуется Чуя, цепляя на свои осенние ботинки бахилы и накидывая на плечи халат. Дазай занят тем же. Только еще под нос бахилы ругает. Думает, что никто не слышит. – Мне роли особо не играет, решай сам. – И тут Чую притягивают и чмокают в висок. На них странно косится гардеробщица и пару медсестер, что беседуют на проходе, но Чуя так счастлив, что ему все равно. «Пусть знают», – молча решает он и все же переплетает свои пальцы с пальцами пианиста. За руки они заходят в лифт, за руки едут на шестой этаж, выходят с лифта. И к палате идут тоже за руки. Ацуши на них удивленно смотрит, в секунду понимает и отводит взгляд. Куникида неопределенно хмыкает. По их лицам видно, что они тоже переживают. Дазай тоже слегка взволнован. Он пытается пошутить, чтобы разрядить обстановку, но на шутку только напряженно улыбаются. Не получилось. Дождавшись разрешения врача войти, четверо музыкантов входят в палату друг за другом. Акутагава лежит один. Капельница и еще какая-то штука с трубками ползут к его рукам. И Чуя отмечает, что удивительно, будучи сыном врача, не знать их названия. Первым делом взгляды всех устремляются к ногам. Одеяло лежит выпукло. Судя по фигуре – две ноги. Можно выдохнуть. Чуя прямо чувствует, как дышать легче стало, словно кто до этого легкие сжимал, а теперь вот отпустил. Резко запах медикаментов стал приятным, а обилие белого не раздражало. – Ну что, как ты? – интересуется Чуя, подходя ближе. За ним гуськом тянутся и остальные. Куникида пристраивается у стены, Ацуши на стуле, а Чуя с дазаем присаживаются на край кровати по обе стороны. Осаму ставит на тумбу пакет с фруктами, что был в срочном режиме куплен в супермаркете через дорогу. Потому что они с Чуей напрочь забыли заскочить за чем-нибудь по пути. Вспомнили только при входе в больницу, да и то только когда увидели женщину с апельсинами. В академию никто из их группы так и не пришел сегодня. – Да такое. — Хмыкает Аккутагава. Все знают, что он совсем не многословен. Сейчас так совсем. – Что врачи говорят? – Ацуши нервно перебирает края халата, смотря в пол. Что ему сказать? Как поддержать? Что же делать? – Ногу собрали по кусочкам и скрепили пластинами. Главнее, чтобы срослось. И тишина. Даже Дазай не знает, что сказать. Куникида начинает говорить про учебу, про окончание осени. Это ему не свойственно – говорить в пустую. Но все слушают и делают вид, что так все и должно быть. Они гостят не долго, скоро уходит. Только Ацуши задерживается, отмахиваясь и говоря, что еще побудет. Он должен поддержать парня. Должен что-то сказать. Но смелости хватает только чтобы остаться. Бедный, бедный Рюноскэ. Почему же на него все это навалилось? За что ему все это? Ацуши грустно следит за капающей жидкостью в капельнице, и буквально расцветает, когда Акутагава тихо интересуется «как обстановка в академии».