Семья

Шрам на животе Кихён никогда не прятал – мог показаться в одних джинсах или шортах, без стеснения ходил в университетский душ после тренировок. Поэтому насчет шрама Чангюн особо не переживал – ну, был он и был, какая разница. Ровная поперечная линия терялась в мелких кожных складках, когда Кихён горбился или сидел, ссутулив спину. Кихёну эта отметина жить не мешала, девок она не отпугивала, а парни очень редко обращали на нее внимание. Если кто-то спрашивал, откуда она появилась, Кихён легкомысленно отмахивался – ай, пустяки, в школе еще. Что там было в школе, Чангюн представить не мог – пару раз он задумывался о том, что такого могло стрястись, чтобы на пузе появился такой ровненький порез, но потом как-то отметал эти мысли. Спрашивать и надоедать Кихёну не хотелось. Не рассказывал – значит, это было не очень важно. А думать, наверное, нужно было лучше. Или спросить хоть один раз. Или… да хрен его знает, что теперь. Кихён отворачивается от стекла, за которым мелькают телефонные столбы и змеятся провода, и обращает лицо к Чангюну. Взгляд у него спокойный и даже умиротворенный. Такое выражение бывает у людей, принявших сложное решение, но получающих удовлетворение от наконец-то появившегося чувства определенности. И Чангюну не остается ничего другого, кроме как улыбнуться в ответ. * Удар был настолько неожиданным, что Чангюна мотнуло в кресле, и ремень врезался в грудь. Левая рука соскользнула с руля, но правой он все-таки успел слегка выкрутить его, чтобы удержаться. Ну, или хотя бы не улететь в кювет. Хотя, что тут уже можно было сделать? На груди остался кровоподтек – Кихён еще аж рот ладонью прикрыл, когда Чангюн снял с себя толстовку. Самого Чангюна такие «травмы» не напрягали совсем, потому что мысли были заняты другим – последствиями столкновения. Как назло только за три дня до этого он демонтировал видеорегистратор, а у другого участника, назвавшего себя «пострадавшим», никакой видеотехники не было вовсе. Короче, разобраться в том, что там в действительности произошло было непросто, и если бы была хоть какая-то хроника, можно было бы еще повоевать, но у Чангюна в крови обнаружился недопустимый процент алкоголя, и отпираться теперь было уже бесполезно. Ну кому докажешь, что машина, ехавшая впереди, без предупреждения (и не на светофоре) притормозила? Кого это теперь волнует… Чангюн «врезался» в передний автомобиль, и теперь был обязан возмещать финансовые убытки, а ремонт пострадавшей машины внезапно выкатил в такую сумму, что у него просто челюсть отвалилась – легче было, наверное, новую тачку купить. Денег таких у него не было, пришлось кое-что продать и устроиться на вторую работу, чтобы можно было оформить микро-кредит в онлайн-банке. Кихён по-соседски сразу же выволок свои сбережения и «оформил частный кредит без процентов» – просто вытащил все из пакета, который прятал в вентиляции, в качестве условий сказав короткое «отдашь, когда сможешь». Оставил себе только на таблетки, которые ему приходилось пить на постоянной основе. Чангюну было ужасно стыдно принимать эти деньги, но ситуация была просто безвыходной, поскольку машина, на которой ехал он, тоже нехило так пострадала. Если учесть, что она была взята в аренду, можно было представить, какие финансовые перспективы открывались впереди. Чангюн и за год не смог бы столько заработать – даже если бы не спал и не ел, и всюду ходил бы пешком, даже без проездного. Он вдруг оказался кругом должен Кихёну – буквально кругом. Потому что теперь за квартиру платил хён, еду покупал тоже он, да еще и проездной оплатил на пару месяцев вперед. Кихён заботился обо всем – убирал в квартире, готовил еду и даже стирал грязное шмотье. Он и прежде смахивал на мамочку, и теперь Чангюн мысленно даже стал его так называть – разумеется, без злой иронии, а исключительно с благодарностью. Что-то в прошлой жизни у Кихёна было настолько дерьмовым, что даже теперь, когда его сосед по квартире попал в такую абсолютную жопу, он не считал эту ситуацию такой уж невыносимой – улыбался каждый вечер и говорил: «Ничего, самой собой не рассосется, но ты же работаешь над этим, так что все получится». Он нисколько не сомневался, и Чангюн даже поневоле начинал ему верить. Случилась авария в конце лета, и к концу года Чангюн уже вроде начал успокаиваться – ремонт чужой машины был почти оплачен, правда, дела двигались очень медленно, поскольку доход не позволял внести всю сумму целиком. Дорогущая машина сожрала немерено денег, и собиралась слопать примерно столько же, но Чангюн уже расписал себе план и понял, какие энергетики действовали на него достаточно эффективно, чтобы он мог работать по двенадцать часов. Конечно, «пострадавший» выражал недовольство и поторапливал его, но каждый раз Чангюну удавалось как-то его успокоить – видимо, сказывался американский менталитет, не позволявший совсем уж упасть на колени и почувствовать себя виноватым. Он напоминал себе, что платил не потому, что был виновен в аварии, а потому что ему дофига не повезло столкнуться с машиной богатенького сынка и быть при этом слегка подвыпившим. Страшно хотелось отмотать время назад и врезать самому себе перед тем, как поднести к губам пивную банку. Единственное, с чем все было очень плохо – с девушкой. Сынхи вообще была терпеливой, но даже ее эти недельные пропадания в подполье вскоре стали добивать до скандалов, так что Чангюну приходилось как-то отшучиваться или объясняться. Покупать ей подарки он больше не мог, да и вообще дела шли очень не очень. Кихён в ответ на всякие жалобы о делах на личном фронте только ухахатывался и советовал прекратить все эти «отношения», чтобы потом не стало еще больнее. Чангюн не понимал, почему Сынхи не воспринимала его проблемы всерьез, и тоже склонялся к этому радикальному решению – просто отпустить ее на все четыре стороны, чтобы не нагружаться. Он все еще сомневался, пока не случилось кое-что очень нехорошее, вынудившее его не просто двинуться вперед, а сорваться и понестись с бешеной скоростью. * Дом выглядит точно так же, как и на фото. Чангюн выходит из машины и одобрительно кивает – дома фотошопить еще не додумались, это ж не чертов инстаграм, в котором все рожи отредаченные, тут все реально. Кихён выходит из машины следом, и, даже не глядя на дом, сразу же направляется к багажнику. Чангюн чертыхается и бежит за ним, чтобы успеть вытащить самые тяжелые сумки. – Да фигли ты так нервничаешь, – смеется Кихён, которому вся эта забота вообще никуда не уперлась. – Рано ж еще. Он на все так говорит, и это уже начинает подбешивать – что бы Чангюн ни задумал, на все у Кихёна только один ответ – рано же еще. – Не слышал, чтобы для тяжелых сумок было когда-нибудь рано, – коротко отвечает он и все-таки выволакивает самые объемистые чемоданы. Те, что на колесиках, оставляет Кихёну, пару других забирает сам. В Пусане сырой воздух и пронизывающий ветер – в марте здесь еще очень холодно, не то, что в Сеуле, где уже начинает теплеть в эту пору. Кихён цепляет два оставшихся чемодана и тянет их за собой. Они до вечера раскладывают вещи, обедают пятью порциями рамена, а на ужин заказывают в соседнем ларьке токпокки с венскими сосисками. Кихёну такая еда не нравится, но на готовку у него уже нет сил, и он с надутыми губами сдирает с контейнера крышку, критически осматривая содержимое. Эта его придирчивость только усугубляется с каждым днем, и Чангюн даже представить боится, что его ожидает в ближайшие месяцы. Потом они возвращают помытые контейнеры в ларек – Чангюн гоняет на велосипеде, оставшемся от прежних хозяев дома, а Кихён в это время накачивает матрас мини-насосом и застилает постель прямо на полу. Когда Чангюн возвращается домой, Кихён уже вовсю плескается в душе, и так и хочется наорать на него, чтобы хотя бы запирал двери на ключ. В доме всего один душ, так что приходится ждать, и Чангюн, который очень хочет спать, берет в руки полотенце, чтобы быть в боевой готовности, как только Кихён покажется из-за двери. Усталость накатывает тяжелыми волнами, и Чангюн опасается, что может в очередной раз моргнуть и потом просто не открыть глаза – так и заснет вонючим и потным. Кихён убьет его за такое. – Я закончил, – поскрипывая половицами, подходит Кихён. Он взъерошивает волосы Чангюна своей чуть влажной после душа ладонью, и Чангюн отстраняется – наверное, грубовато. – У меня башка грязная, – поясняет он. – Ты весь чистый. Лучше ложись, не жди меня. Кихён улыбается и кивает. Он всегда такой снисходительно-мягкий, что хочется пнуть его по заднице или сделать что-нибудь еще. Что-нибудь нехорошее. Душ приятно бодрит, и Чангюн думает, что теперь, когда ляжет, уснет через полчаса, наверное, если не больше. Он растирается полотенцем докрасна и выходит с растрепанными волосами. Кихён уже лежит в постели, но перед тем как лечь он уже успел посуетиться – Чангюн видит раскрытую и установленную сушилку для одежды, похожую на аэроплан или какой-то допотопный летательный аппарат. С одного «крыла» уже свешивается полотенце Кихёна и его одежда. Чангюн занимает вторую половину своим бельем, а потом укладывается рядом с хеном. Тот не шевелится, но ясное дело, не спит. – Хён, завтра пойдем искать врача? – спрашивает Чангюн, глядя в потолок. – Рано же еще, – отвечает Кихён. – И сколько у нас времени? – Поспать точно хватит. Спи, Чангюн-а, ни о чем не беспокойся. «Не беспокойся»… Как же. * Чангюна всегда удивляло, что приемный отец не оставил Кихёну вообще ничего. Он не знал всей истории, но один аспирант рассказывал, что Кихён появился в университете подростком – худой и какой-то серый, с печатью нищенства на лице. Потом все это ушло – он наел себе щеки, отбелел от безопасной жизни и вообще стал выглядеть на миллион. Теперь к нему подкатывали как парни, так и девочки, и Кихён отдавал предпочтение девочкам. Но тогда, много лет назад, Кихён выглядел просто жалко – на вид ему было лет тринадцать, он был худым и обросшим, явно дичился и вообще ни с кем не общался. Ходил в школу при университете, где за пару недель нажил себе врагов, потому что вообще не имел никаких социальных навыков. Его не макали головой в унитаз, только потому что он был приемным сыном профессора Ли, но в целом ему и так неплохо доставалось. Особенно острые терки были с одним парнем – тот подавал большие надежды, все думали, что он поступит в университет и пойдет по спортивной линии, но не срослось. Этот Сон Хёну однажды неслабо так врезал Кихёну, после чего профессор Ли, который входил в преподавательский совет, позаботился о том, чтобы его отчислили. Никто не понимал – как такое могло произойти? Зачем профессору понадобился этот чертов Маугли, и что в нем было такого, что одного из самых успешных учеников запросто зарубили на корню, потому что он представлял для приемыша какую-то опасность? Кихён молчал, профессор – тоже. Со временем у Кихёна, правда, обнаружились и выделились неоспоримые способности к наукам – он наверстывал упущенную в отрочестве программу до конца старшей школы, а на первый курс универа поступил явно с подачи своего опекуна, но дальше его прогресс так ускорился, чтобы в это было сложно поверить. Ко времени, когда Чангюн появился в университете, Кихён уже был одним из лучших студентов, и при этом никто не тащил его вверх за волосы – он сам всего добивался. К нему приходили не за тем, чтобы он замолвил словечко перед профессором или как-то его умаслил, к нему ходили за помощью и консультациями, как будто он был гением или кем-то вроде того. Чангюн так с ним и познакомился – когда у него начались проблемы с учебой, его отправили к Кихёну, сказав, что если эта заноза в заднице его оценит, то поможет со всем, о чем бы он ни попросил. И Кихён почему-то не стал его мучить – сразу назначил время для занятий и стал подтаскивать по предметам. Чангюн даже не спросил, а изучал ли Кихён эти предметы на своем направлении – это было и не настолько важно. На следующий год профессор умер от сердечной недостаточности – слишком долго просиживал за столом, не двигался, постоянно нервничал. Все его состояние было завещано и передано университету и школе. Кихён остался практически на улице, однако как-то даже не удивился – нашел работу на полставки, стал искать квартиру. Чангюн тогда и предложил ему делить жилье – у него как раз съехал сосед. В двухкомнатной квартире вдвоем было нормально – платили пополам, приходили и уходили когда хотели. Кихён выпустился первым, но не стал работать по рекомендации и почему-то устроился куда-то метрдотелем. Чангюн еще «мотал» последний год, и думал, что в скором времени сможет устроиться на место получше, и тогда перетащит Кихёна в квартиру побольше и в район побезопаснее. Если тот захочет, конечно. А потом случилась «авария», и ничегошеньки не получилось. Чангюн тогда проклял себя и своих друзей, утверждавших, что по вечерам никакие патрули никого не останавливают, и можно ездить после банки пива. * Нужно купить мебель. Нужно подключить стиральную машину. Нужно заказать еду во вчерашнем ларьке. Нужно … найти врача. Найти этого хренова врача. Хоть какого-нибудь. Нет, нормального. Хорошего, опытного, надежного и не болтливого врача. Желательно не жадного, но при платной сделке и конфиденциальности – о какой добродетели тут может идти речь. Хватит ли денег? А может, мебель подождет? Можно взять низкий столик и электрический обогреватель. За столиком можно есть, за ним Кихён сможет работать. Сидеть он будет на этом матрасе – он, вроде, толстый, на нем и спать тепло. Кровать им пока не нужна – вдвоем умещаются без проблем. Подушки нужно бы хотя бы купить и одеяла. Сушилка для вещей есть. Плита от прежнего жильца тоже еще осталась. Водонагреватель старый, но работает, если не слишком долго плескаться, объема на двоих хватает. Вроде, так. Стулья, шкафы и прочая фигня им пока не нужны. А окна можно будет утеплить клейкой лентой из хозяйственного – некрасиво, но дешево. Чангюн сидит и смотрит на спящего Кихёна – тот во сне походит на совсем еще маленького ребенка и смотрится просто пиздец беззащитно. На деле он, конечно, никогда таким не был. – Для начала позавтракаем, да? – открывая глаза, спрашивает Кихён. – Потом иди искать врача. Потом, понятно? Если свалишься в голодный обморок, легче мне не станет. – Ага, понял. Тогда я звоню в ларек? Кихён усаживается и трет лицо ладонями. – Нет, не пойдет так. Лучше сгоняй в магазин, купи рис и яйца. – Упакованный рис выходит даже дороже, чем если в ларьке заказывать, – замечает Чангюн. – А ты купи сухой обычный рис. Чангюн непонимающе моргает. – Рисоварки у нас нет, хён, – осторожно говорит он. Перечить Кихёну два раза подряд в последнее время опасно для жизни. Он и до этого был той еще сволочью в общении, а теперь его характер совсем испортился. Хотя, винить его глупо, конечно – если бы Чангюн оказался в таком положении, он бы вообще всем без разбора на орехи раздавал. – Зато котелок есть с толстым дном. Я вчера в кухне видел. – Ты на плите варить будешь? – удивляется Чангюн. – Нет, на твоей заднице. Конечно, на плите, где еще. Таланты у Кихёна, конечно, самые неожиданные. Чангюн ловит себя на мысли, что никогда не видел, как варят настоящий рис – так, чтобы прямо на огне. Поэтому в магазине он сразу покупает целый пакет на два килограмма, еще упаковку кимчи из дайкона и двадцать яиц. Кихён будет готовить завтрак – это отличные новости. Готовить Кихён умеет. Правда, завтракать они садятся уже в десятом часу, потому что рис, оказывается, варится очень долго. Яичница-болтунья, рисовые шарики с привезенным еще из Сеула кунжутным маслом и тонко нарезанный дайкон – отличная комбинация, когда ты голоден. Чангюн думает, что рис, сваренный на плите, в три раза вкуснее, чем из рисоварки. И неужели Кихён всегда умел варить его? – Я в супермаркете узнавал – небольшой медицинский центр тут в пяти километрах. Совсем недалеко. Взял координаты у сотрудника, – поделился за завтраком Чангюн. – Да куда ты так спешишь. Но все равно, спасибо, конечно. Сам-то я сейчас ни на что не гожусь. Да уж… о прогулках теперь придется забыть. Хорошо, что хоть машина арендованная есть, на транспорте кататься не придется. – Так что после завтрака я схожу туда, просто поговорю, график работы выясню. Кихён приподнимает брови и смотрит на него с некоторым удивлением. – А как называется центр? Может, у них свой сайт есть – так проще было бы. Там все наверняка должно быть. – Центр старый, хён. У них нет своего сайта, они держатся на заработанной репутации и не продвигаются через интернет. Мне так сказали. Я уже спрашивал. Обо всем. Очень хочется поскорее договориться с врачом и отвести хёна на осмотр. Они еще ни разу не осматривались, а уже прилично времени прошло, хоть кое-кто и твердит как попугай «рано же еще». – Ну, ладно, сходи. Возьми денег побольше, ок? На обед нужно купить чего-нибудь – лук, кетчуп и курицу хотя бы. И еще… купишь чапсальтток? Чангюн с готовностью кивает: – Обязательно. А с какой начинкой? Кихён отводит взгляд и тихо отвечает: – С клубничной. * «Тогда выбирай. Я один или каждый из них по очереди. Или даже по двое. Они тебя спрашивать не будут». Кихён зажмуривается и вытягивает полотенце из сушилки. Пиздец воспоминания. И вот с этим шагать в будущее? Пиздец просто, как с этим дальше жить? Чангюн задерживается, и Кихён смотрит на часы – рис приготовится через десять минут, можно будет выгрести его в тарелку и накрыть чем-нибудь, чтобы не заветрился. Потом уже, когда Чангюн-а станет переодеваться и мыться, можно будет и курицей заняться. Он не сомневается в правильности своего решения – такой шанс выпадает, наверное, раз в истории. Никому из других мужчин такой шанс никогда не выпадал и не выпадет вообще. А многие хотели бы, наверное. Разумеется, многие. Только рискованное это дело, конечно. Да и Чангюна жаль – этот дурак теперь не отвяжется. Кто знает, сколько лет он решил тянуть эту лямку? Еще лет двадцать? Когда все закончится им обоим будет за сорок, кому они будут нужны. Хотя, если подумать, то в сорок пять мужчина еще может жениться и завести детей. Поработать еще до шестидесяти пяти, а если Чангюн сделает карьеру – кто ему будет мешать, сделает, конечно – то сможет вообще пятерых заделать, и все в порядке. Кихён улыбается. Нет, все в порядке, точно. Чангюн женится, у него все будет. В сорок пять жизнь не заканчивается. Почему-то Кихён не сомневается в том, что Чангюн не захочет соскочить на середине пути и дойдет до конца. Входная дверь открывается, и Кихён, оставив тарелку с горячим рисом на столешнице рядом с плитой, выходит встречать Чангюна. Во рту скапливается слюна, приходится сглотнуть, прежде чем выйти в прихожую. – Как все прошло? – спрашивает он, осматривая младшего. Чангюн выглядит нормально, но Кихёна не обманешь. Хотя сейчас ему уже, честно говоря, плевать на все, кроме пакета в руке Чангюна – там по его прикидкам должен находиться чапсальтток. – Не поверили мне, – сообщает Чангюн. – Так что тот центр отпадает. Хён, а если мы не сможем найти врача в Пусане? Что нам тогда делать? – Тогда поищем где-нибудь еще. Типа в Тэгу или… или где-нибудь еще, короче. А где чапсальтток? Чангюн поднимает взгляд и смотрит на Кихёна как на ненормального – он тут о жизни и смерти рассуждает, а хёну лишь бы сладенького. – Не было в магазине. – Как не было? В супермаркете не было? Если нет обычного, можно купить мороженое-чапсальтток, оно такое же на вкус, только рисовый слой там тоньше. Но как не было? Это же Пусан, блять, это же не жопа мира какая-нибудь! На лице Чангюна робко расцветает очень нехорошая улыбка, и Кихёну хочется пойти в кухню за тарелкой с рисом и влепить весь этот горячий рис ему в рожу. – Ладно, я пошутил, – улыбается Чангюн, опускает пакет прямо на пол, бухается на колени и вынимает пластиковую упаковку с вкусняшками. – Вот, держи. С клубничной начинкой. При виде чапсальттока Кихён почти забывает о том, что еще секунду назад хотел влепить Чангюну в морду. Почти. – В следующий раз я этим чапсальттоком тебе задницу заклею, – предупреждает он, принимая слегка помятую упаковку. Осматривает содержимое – под прозрачной крышкой шесть средних кругляшей припудренных белым и розовым порошком. Он тоже должен быть сладким. Кихён все-таки счастлив, поэтому отходит довольно быстро – приподнимает упаковку и смотрит вниз на все еще улыбающегося Чангюна: – Спасибо. * В последний месяц хозяин поднял арендную плату, но об этом Кихён решил Чангюну не говорить. Просто урезал кое-какие свои расходы, перестал покупать таблетки. У него и раньше случались перерывы, и он не умирал – кровотечений у него не было, да и ладно. Иногда он уже думал совсем перестать принимать лекарства, позволить всему в своем организме умереть и положить всему конец. Чего мучиться? Чангюн об этом ничего не знал. О таблетках он никогда не спрашивал, да и вообще как-то не лез в чужую жизнь. Даже когда проблем особо не было, а сейчас так вообще – у него просто был страшный дефицит времени и сил, и он не мог даже думать отвлеченно, все его мысли были заняты зарабатыванием денег и только им. К новогодней истерии Чангюн взял все праздничные ночи – и рождественскую и саму новогоднюю, и всю неделю между ними. Потому что платили за них в полтора раза больше, да и чаевых перепадало немало. Короче говоря, дела, вроде, пошли на лад – после такого рабочего марафона у него должна была скопиться приличная сумма, к которой оставалось прибавить еще буквально… Лучше бы он забил на гордость и попросил денег у отца – тот не раз интересовался, как там шли дела у его сына в Корее. Лучше бы он не строил из себя героя и не тянул жилы лишний раз. Но если бы он рассказал отцу о том, что ему нужны деньги, попутно пришлось бы выложить, что его поймали в нетрезвом виде за рулем. Чангюн лучше умер бы, чем переживать такой стыд перед родителями. Ну, по крайней мере, он тогда так думал. Первого января его взгляды на жизнь резко перевернулись. Он как раз отсыпался после сумасшедших праздников в ресторане, когда ему пришлось работать аж за двоих в ускоренном темпе, и при этом он ни разу не перепутал заказы и вообще никак не накосячил. Единственное, чего он хотел после всего этого – проспать двенадцать часов кряду, чтобы никто не беспокоил. Конечно, поспать не удалось – его поднял с настойчивый стук в дверь. Кихён обычно так не стучал, поскольку у него был код от замка. Чангюн решил проигнорировать незваных гостей, но стук повторялся, раз от раза становясь все сильнее. Боясь, что наведавшиеся к двери долбоебы растревожат соседей, и на них с Кихёном появится жалоба, Чангюн все-таки поднялся. За дверью оказалось пять человек, и ни одного знакомого лица. Его отмели от двери всего за секунду, втащили в комнату и швырнули на кровать. Терпение у «пострадавшего» в аварии, видимо, лопнуло, и бесконечные «еще немного» теперь на него не действовали. Долг Чангюна перепродали какой-то фирме, и теперь эта фирма решила взыскать средства своими методами. Из пяти человек выделялся один – если все были одеты как попало и походили на уличную шпану, и, вероятно, ею и являлись, то этот принарядился в костюмчик, да и вообще выглядел чистеньким. Детина ростом под потолок, с плечами как пролет Китайской стены и полным отсутствием выражения во взгляде. Чангюн уселся, поправил задравшуюся от возни футболку и уставился на этого человека исподлобья. Детина огляделся, нашел стул и перевел взгляд на одного из своей команды. Парнишка подтащил стул к кровати, и детина взгромоздился на него, прямо напротив Чангюна. – Думаю, ты неглупый, дополнительные объяснения тебе не нужны. Если у тебя есть какие-то ценные вещи, лучше отдай их прямо сейчас. Я профессиональный оценщик, и гарантирую, что рассчитаю все по реальной стоимости, ты не понесешь дополнительных убытков. Во второй раз к тебе пришлют другого человека. – У меня нет ничего особо ценного, да и остаток этого так называемого долга не настолько велик, чтобы покрывать его ювелиркой, – ответил Чангюн. – У меня есть некоторая сумма, к ней осталось добавить совсем немного. Черный костюм покачал головой: – Нет-нет, либо ты рассчитываешься сейчас, либо потом к тебе приходит кое-кто другой. Сестры или жены у тебя нет, и это хорошо, но при определенных обстоятельствах ты и сам можешь отработать. Правда, с таким лицом… не знаю, будет ли спрос. Хотя некоторым нравятся страшненькие. Такой вариант вступит силу в двух случаях – если у тебя действительно ничего нет, либо если ты попытаешься сейчас меня обмануть. Понял? – У меня есть некоторая сумма, – повторил Чангюн. – Больше ничего. Телефон старый. Кольцо с напылением, даже часы – просто подделка. Костюм кивнул, и в этот момент пискнул электромагнитный замок входной двери – из магазина вернулся Кихён. Двое из команды сразу подорвались к коридору, и Чангюн тогда не сразу понял, в какую трясину их втянуло это некстати состоявшееся возвращение. – Господин Сон, поглядите, – раздался глухой голос одного из парней. – Этот выглядит ничего. Красивый. Господин Сон поднялся и, не спеша, вышел из комнаты. Через некоторое время двое парней вернулись, а черный костюм – нет. Еще через секунду Чангюн услышал, как хлопнула дверь комнаты Кихёна. * Майское тепло уже вовсю пляшет на улице, и Чангюн будит Кихёна, пригревшегося у него под боком – солнце поднялось, пора вставать. Нужно ехать к врачу. Они нашли врача только в апреле, и к этому времени Чангюн успел похудеть на пять килограммов. А Кихён столько же прибавил. Или даже больше. Конечно, что с ним сделается – сидит целыми днями за компом, работает себе. Правда, весь дом тоже на нем, но хозяйство нехитрое – матрас, стол и сушилка для белья. Ну, и кухня, но это уже изначально вотчина Кихёна – если Чангюн пытается как-то там расположиться, его живо вышвыривают. Интересно, сколько еще это будет продолжаться? Как долго Кихён сможет делать вид, что все в порядке, и он справляется? Со временем это будет сложнее. Со временем ему и работу придется оставить – сколько еще он сможет оставаться онлайн полную смену? Кихён работает онлайн-советником в сервисе электронных денег, и пока что справляется, но потом ему все равно придется уволиться. Чангюн работает на полную ставку в офисе таможенного брокера, но на сегодня он отпросился – они нашли очередного доктора, гарантирующего идеальное соблюдение врачебной тайны. Кихён один туда поехать не может, да и машину забирать Чангюну нельзя. Они еще вчера договорились, что пройдут с черного хода. Чангюн очень боится за Кихёна, и поэтому идет вместе с ним, хотя это уже не обязательно – доехали нормально, к двери прошли тоже без происшествий. Внутри врач их встречает лично – они отзвонились, когда подъезжали к комплексу. Кихён со своей «опухолью», как он ее называет, выглядит смешно, но куда деваться – нужно идти. Доктор идет с ними в кабинет со смежной процедурной и закрывает дверь. Серьезно просит Кихёна раздеться, а Чангюна – подождать в коридоре. – А могу я остаться? – твердо спрашивает Чангюн. Доктор переводит взгляд на Кихёна. Тот пожимает плечами – мне все равно. Хён стягивает худи через голову, и врач откровенно застывает на месте. Чангюн остается. Правда, в процедурную ему Кихён заходить не разрешает, приходится остаться в кабинете. В стремительно сужающемся просвете между дверью и косяком Чангюн замечает большой стол с подколенниками и кушетку. Кихён вздыхает и идет внутрь. Проходят мучительные полтора часа, прежде чем Кихён возвращается из процедурной. Чангюн за это время успевает взмокнуть как марафонец, и руки у него холодные как ледышки, хоть руби и бросай в газировку. Кихён слегка прихрамывает, и доктор просит прощения, причем на полном серьезе. – В следующий раз через две недели. Не опаздывайте. Наблюдаться нужно регулярно, без перерывов, чтобы не стало хуже. Речь идет о вашей жизни, вы понимаете? – Значит, есть шанс на то, что с ним все будет хорошо? – вскакивая со стула, спрашивает Чангюн. Доктор улыбается – с какой-то необидной снисходительностью. – Конечно. Это операбельный случай. * Чангюна отделали так, что оклемался он только к вечеру – в смысле, сумел нормально пошевелиться. Он опасался, как бы ему не отбили почки, но ничего подобного, к счастью, не случилось – писал он нормальной желтой мочой, да и поясница ныла, но не разваливалась. Самым пиздецким было то, что они просто ушли – избили его и ушли, даже не сказав, что происходило. Эта скотина в черном костюме провела с Кихёном за закрытой дверью чертову вечность, и за это время Чангюна уже успели несколько раз ударить по голове, поскольку он все рвался вмешаться. А потом, когда «господин Сон» вышел, Чангюна попинали уже чисто для формы – правда, с большим усердием – и ушли, ничего не объясняя. О том, что там дальше за дела были с долгом, Чангюн узнал только через неделю. Слегка оправившись и сумев выползти, он поплелся в комнату к Кихёну, которого нашел лежавшим на кровати лицом вниз. Объясняться долго не пришлось – лицо у хёна было целым, но вот плечи и шея были в черт знает, каком состоянии. Как будто он напоролся на людоеда или неудачно поиграл с ручной помпой. Этот черный костюм трахнул Кихёна. Чангюн стек по стенке рядом с кроватью и зажал себе рот ладонью. Так паршиво ему не было еще никогда. Он тогда по наивности подумал, что хуже уже быть и не может, и ему вправду было очень и очень плохо. Стыд, вина и боль смешались и захлестнули его так, что Чангюн просто захлебнулся. Кихён, который тогда был для него другом и надежным соседом по квартире, вдруг показался самым дорогим человеком, хотя прежде Чангюн никогда не испытывал к нему особенно нежных чувств. Но теперь все изменилось. Чангюн прикусил ладонь и начал плакать. А что еще оставалось делать? Кихён перевернулся набок и уставился на него пустыми глазами. Он был накрыт одеялом только до половины, не то лежал бы совсем уж неприкрытым – одеться он так и не потрудился. Чангюну было слишком стыдно просить прощения или вообще открывать рот. Ему было стыдно сидеть и молчать. Ему было стыдно встать и уйти. Чангюн просто сидел и заливался слезами, захлебываясь собственной беспомощностью. Это у него пока что выходило лучше всего. Показалось, что жизнь закончилась вообще. Никакого будущего, все беспросветно – одна грязь и сплошное чувство вины. Он испоганил жизнь Кихёну, и этого уже никогда не исправить. Все случилось по глупости – по его глупости. И теперь с этим только жить, а жить как раз и не хотелось. Страшно не хотелось. Кихён поморгал немного, приходя в себя – видимо, до этого он просто лежал в оцепенении. Наверное, этот черный костюм сам его накрыл – было похоже, что Кихён лежал и не шевелился до тех пор, пока Чангюн не зашел в его комнату. Возможно эта тварь его так и отымела – в таком положении. Уткнув лицом в подушку. Чангюн вытер сопли краем футболки. «Найду его, найду и убью, клянусь, убью его!» Самым мерзким было то, что Чангюн уже сейчас понимал – никого он не найдет и не убьет. Они вообще ничего не могут сделать – ни той «пострадавшей» суке, ни этому хренову костюму. Их поимели и в хвост и в гриву, а они тут только и могут, что сидеть и плакать. Правда, Кихён не плакал – он поднялся и уселся, слегка поморщившись от боли. Потом вздохнул и, мотнув головой, указал Чангюну на дверь – выметайся. – Я сейчас встану, не хочу, чтобы ты меня видел, – пояснил он, когда Чангюн послушно направился к выходу. – Жди в кухне, пожрать-то все равно надо. Чтобы не сойти с ума, Чангюн сразу же влез в холодильник, вытащил полуфабрикатный соус для мяса и пару упаковок отварного риса. Пока он возился у плиты, Кихён уже оделся, умылся и подошел к кухне. Разворачиваться и смотреть ему в лицо было страшно – даже страшнее, чем в комнате. Чангюн струсил – не стал поворачиваться. Кихён не разговаривал с ним еще два дня. * Чангюн возвращается домой с работы – еще светло, наступившее лето задает настроение гулять вечерами напролет. Но гуляет Чангюн разве что по двору или гаражу. Потому что Кихёна нельзя оставлять одного постоянно. Наверное, такая жизнь взаперти должна ему надоесть. В другое время он уже давно начал бы жаловаться и злиться на то, что ему приходится сидеть в четырех стенах, горбатиться в офисе и еще потом делать всякую мелочь по дому, потому что Кихён стал спать днями и ночами. Как говорил доктор, это было естественно – спать и набираться сил. Правда, доктор также советовал купить беговую дорожку и ходить по ней хотя бы по три раза в день с перерывами по полчаса, пятнадцатиминутными сеансами. Чангюн копит деньги на тренажер, ничего не говоря Кихёну. Дома пахнет жареным рисом – в последнее время Кихён к нему пристрастился. Чангюну, вообще-то, все равно, что кушать на завтрак и ужин. Он и обедов-то не замечает. Почему-то весь его мир сузился до этого однокомнатного по сути домика, в котором живет человек, за которого он, Чангюн, решил взять на себя ответственность. Кихён уволился уже с пару недель назад, и с тех пор они вечерами смотрят фильмы и играют в приставку, которую купили с выходного пособия. Им, конечно, не стоило делать таких расходов, впереди их ждут еще более внушительные затраты, но Кихён почему-то настаивал, и они купили приставку. Так что вечера есть чем коротать – игры на двоих убивают время незаметно. Чангюн входит в кухню и идет к холодильнику. Кихён, не отрываясь от плиты, спрашивает: – Как поработал? – Как обычно. – Значит, все нормально. Какое купил? – С клубникой. Мороженое-чапсальтток, как вы любите. Кихён смеется – его плечи даже вздрагивают. Он помешивает жареный рис в котелке, потом гасит огонь и поворачивается к Чангюну. – Мы любим клубничный чапсальтток, это верно. А себе купил? – Да, себе с зеленым чаем. – Ну, и отлично. Все почти готово. Ты хоть руки помыл? И умойся вообще, целый день же дома не был. Я заказал нам игру. Новую. Чангюн знает, какую – он тогда напоролся на рекламу и долго залипал на нее, пока Кихён не стал хмыкать под ухом. Он заходит в комнату, чтобы оставить галстук и портфель, и видит на полу рядом с ножкой стола диск с той самой игрой. Возвращаться домой бывает очень хорошо. * Поначалу Чангюн думал, что Кихён не разговаривал с ним, потому что разозлился – и любой на его месте думал бы так же. Однако когда все прояснилось, Кихён признался, что не говорил с ним, потому что ему просто нечего было сказать. Слова казались лишними, и вот так, в течение двух дней Кихён просто молчал, чтобы не болтать попусту. В квартире было тихо, на работу никто не ходил, ничего не происходило – они слонялись как две тени, шмыгали то в туалет, то в кухню и пересекались только случайно. Ровно через неделю после «визита» Чангюн получил сообщение на адрес электронной почты – ваш долг полностью погашен. Все закончилось. Нет, все только началось. Он не говорил о сообщении Кихёну, потому что не знал, как это можно было преподнести – как сказать, что долг был погашен в счет… в счет чего-то очень ценного. Что Кихён расплатился собой даже против своей воли. У него не то, что язык не поворачивался – у него рот не открывался говорить такое. Дней через десять Кихён сам об этом заговорил – они тогда только начали нормально общаться. Ну, относительно нормально. Кихён подлечился и вышел на работу, Чангюн, зимний семестр которого как раз подошел к концу, начал усиленно готовиться к весеннему. Все, вроде, было тихо. – Если ты хочешь вернуть мне деньги, но стесняешься об этом сказать, то не бойся, – как-то за завтраком сказал Кихён. – Весь твой долг списали, так что все хорошо. Я не стал бы требовать с тебя денег, но кажется, мне они понадобятся в самом скором времени. Чангюн был только рад сделать хоть что-то нормальное – хотя бы долг вернуть. Он почти сразу вытряхнул всю сумму – еще неделю назад отсчитал все до последней воны и перевязал ленточкой. Почему-то тогда он подумал, что Кихён решил съехать и начать жить отдельно – для этого и забрал свои деньги. Однако время поехало дальше, и ничего такого не случилось – Кихён продолжал жить в квартире, ходить на работу и готовить завтраки и ужины. Не особенно доверяя этому обманчивому спокойствию, Чангюн каждый день ожидал какого-то подвоха, и чем дальше все шло, тем яснее становилось, что очередной жопы никак не избежать. Настроение Кихёна стало метаться от плохого к среднему, но теперь почти никогда не бывало хорошим. Он стал придираться ко всяким мелочам, он вообще превратился в невыносимую занозу – его и прежде временами получалось называть только гвоздем в заднице и ничем другим, но теперь… теперь его хотелось прямо отдубасить или выбросить в окно. Хён постоянно ходил хмурым, мало разговаривал, ему вечно чего-то не хватало. Еще он начал готовить еду и бросать это дело на полпути – пару раз было так, что он бросал нарезанные овощи в масло, а потом всучивал это дело Чангюну, а сам сбегал в свою комнату. И даже не ел потом то, что получалось в итоге. Чангюн поначалу не думал, что здесь крылась какая-то совсем уж «топ сикрет» тайна, поэтому и не дергался. Ему казалось, что он просто стал раздражать Кихёна настолько, что тот не мог это скрыть. И это было понятно. Потом Чангюн подумал, что Кихён впал в депрессию из-за изнасилования. Несколько ночей было потрачено на изучение симптомов депрессии и ее всевозможных форм, а также способов помочь страдающему этим заболеванием. Везде говорилось, что без помощи специалиста и приема медикаментов не обойтись, и Чангюн на этом останавливался – он не мог даже представить, что отправил бы Кихёна к врачу и остался при этом живым. В конце февраля, как раз за два дня до начала весеннего семестра Кихён пришел к комнате Чангюна и уселся на пол у его кровати. – Бро, нам нужно серьезно поговорить. * Дом они сняли в марте и тогда же внесли плату за три месяца – подумали, если им не понравится, в мае найдут что-то другое и летом съедут. Но май уже закончился, а Кихён и не собирается съезжать. Ему, кажется, все нравится. Чангюну это тоже нравится – потому что другое жилье будет им, наверное, не по карману. А так – домик с одной жилой комнатой и всеми подсобными помещениями и даже отдельным гаражиком. Нормально так. До конца сентября еще можно пожить так, а дальше видно будет – может, за лето скопится побольше денег, и они смогут снять себе двухкомнатный домик на целый год. А после этого года… да этот год бы протянуть, что о другом думать-то. Выходной – прекрасный день. Чангюн лежит в постели почти до обеда. Опухший Кихён ходит босыми ногами по блестящему ламинату – только вчера полы надраивали – и следить за его ступнями, лежа при этом на полу, очень интересно. Поскольку жара стоит даже ночами, Кихён шастает по дому в одной просторной футболке и выглядит как-то по-женски. – Слышь, Чангюн-а, – навозившись в кухне и уже жуя что-то, Кихён подсаживается к нему на постель. – Постриги меня, а? Я скоро буду косы вкруг головы укладывать, как императрица Чосона. – Хён, ты что, я не умею, – пугается Чангюн. – Да что там уметь – просто отрежь там что мешает. Я в таком состоянии сейчас никуда пойти не могу, понимаешь? И кому я покажусь? – Нормально ты выглядишь, – мигом растеряв все остатки дремоты, поднимается и продолжает отпираться Чангюн. – Зачем тебе стричься? – Я не могу ходить так до сентября. Отвечаю, косы у меня вырастут к этому времени. Затрахался уже мыть эти лохмы, да и сохнут они долго. Раздражает, короче. Постриги, а? В конце концов, выигрывает, конечно, Кихён. Он выволакивает единственный стул в середину комнаты и ставит его на заранее расстеленные Чангюном старые газетки. Чангюн подходит к нему с обычными ножницами и замирает над черноволосой головой. Судорожно припоминает, что там делают парикмахеры. Кихён ухмыляется и предлагает посмотреть пару видео на youtube – типа мужские стрижки для начинающих или хорошая мужская стрижка за пять минут. Чангюну хочется подкоротить ему не волосы, а язык. В мучениях проходит почти час, и Чангюн действительно ныряет в интернет, а Кихён терпеливо сидит на табуретке, хотя у него, наверное, спина просто отваливается. Чангюн находит видео для чайников-парикмахеров и обнуляет звук, чтобы Кихён не узнал, что инструкция предназначена для желающих постричь маленького ребенка – причем неважно, мальчика или девочку. В конце концов, все проходит, вроде бы, хорошо. Кихён стряхивает с себя волосы и идет в ванную. Возвращается довольным – улыбается широко и открыто, его глаза похожи на две запятые. Креветочные глаза. Чангюн улыбается вместе с ним. Живот отзывается недовольным урчанием, и он вдруг вспоминает, что еще не завтракал. Кихён начинает ржать и уходит в кухню – у него там уже что-то готово, правда, это что-то наверняка успело остыть. Жизнь определенно стала проще. Ну, пока что. До сентября. * – Я не помню своих родителей, – для начала сообщил Кихён. – Вообще. Как будто их никогда не было. Вероятно, я даже не видел свою маму. Короче говоря, меня подбросили в мусорный бак возле клиники – очевидно возле той, в которой я и родился. Так что я приютской выделки – чистый такой, без примесей. Чангюн кивнул. Можно было предположить, что с Кихёном произошло что-то такое, иначе с чего бы ему быть приемным сыном. И на взгляд Чангюна – жестокий взгляд, надо сказать – быть подкидышем лучше, чем быть брошенным во взрослом возрасте. Ну, или он просто мало чего в жизни понимал на тот момент. – Отлично, с этим мы разобрались. Едем далее. Никаких шрамов на животе у меня в приюте не было – я там рос в относительно нормальной обстановке. Бывают приюты, в которых воспитатели могут поиметь какого-нибудь смазливого ребенка. Бывают приюты, в которых дети варят мет в подвальном помещении. Мне свезло – я рос в нормальном приюте. Не богатом, но на государственном снабжении, так что всего хватало. Когда мне было десять, меня, правда, перевели в другой – старый расформировали. Вот тогда и началось веселье. Кихён сделал перерыв и вздохнул, видимо, раздумывая, как бы половчее перейти к следующей части. – В новом приюте меня как-то плохо приняли. Наверное, потому что у меня говнистый характер или потому что я сравнительно небольшого роста. «Или потому что ты красивый», – подумал Чангюн, но вслух ничего произносить не стал, чтобы не сбивать Кихёна. – Меня то сгоняли спать на пол, то топтали в душе, то делали еще чего-нибудь. И в четырнадцать я одичал как волк. Серьезно. Потом у нас был медицинский осмотр, и там-то меня увидел профессор Ли. Он тогда не подал виду, что меня как-то выделил, но потом вернулся, чтобы переговорить отдельно и усыновить. О, вот как дело было. Чангюн прикусил нижнюю губу и понимающе кивнул. Он все еще не понимал, зачем Кихён завел речь о своей жизни, но перебивать не хотелось – во-первых, было интересно, а во-вторых, он чувствовал свою вину и считал себя обязанным все выслушать. – К четырнадцати годам я стал представлять определенный интерес для одного преподавателя, и… свалить из приюта для меня стало целью всей жизни. Я очень боялся за свой зад. Ну, знаешь, один на один я могу любого уделать. И даже троих зараз. Я тогда на руках ходить умел, не поверишь – постоянно занимался в дряхлом спорт-зале, чтобы тело работало как надо. Но вот с преподом было бы другое дело… И я решил, что нужно сваливать. Конечно, профессор меня тоже насторожил – с чего бы ему хотеть усыновить взрослую детину, но он сразу оговорился, что сын ему не нужен. Ему был нужен подопытный. Чангюн не поперхнулся слюной только потому, что у него пересохло во рту. Кихён, между тем, как ни в чем не бывало, продолжил: – Он сказал, что имплантирует мне женский половой орган – внутренний. Точнее, органы – чтобы система работала, там должно быть… короче, несколько органов. Это должно было занять полгода – подготовка, поэтапная проверка на совместимость, имплантация, приживание, заживление. Я, конечно, охуел от таких предложений, но профессор объяснил, что на мою дальнейшую жизнь это повлиять не должно – он даже подписал документ, в котором указал, что когда я достигну двадцати пяти лет, он извлечет из меня эту фигню. Теперь подробнее об операции. Кихён потер нос и поджал губы. – Органы эти, как оказалось, маленькие. Ну, матка величиной со сливу или абрикос, не больше. Все остальное так себе, примерно такое же или меньше. Я не стал особо рассматривать это дело, когда мне предложили. На тот момент перспектива пить гормоны ежедневно до двадцати пяти показалась мне не такой уж и отвратительной по сравнению с тем, что меня мог поиметь кто-то, от вида которого меня просто тошнило. Я согласился, профессор меня усыновил. Мои анализы были нормальными, тело, в принципе, подходило для всего этого. Ну, то есть… я изначально ему подходил. По строению тела и брюшной полости или как там его… он же не зря именно меня выбрал, да? Так что все операции прошли успешно. В имплантированном мне комплексе было всего две яйцеклетки – на проверку. В первые три месяца после операции я не пил никаких таблеток, чтобы женские гормоны прижились в теле, и органы заработали как надо. Так что один раз я даже пережил эту фигню – менструацию, я имею в виду. Это был пиздец, когда из задницы постоянно кровь хлещет, и даже посрать пойти боишься, потому что думаешь, что матка вывалится. Не то, чтобы я к ней привязался, но хрен знает, что случится с моим телом, если имплантированные вещи вывалятся, да? Чангюн слушал и медленно отключался. Ему казалось, что Кихён просто решил над ним подшутить. Просто взять и приколоться – вот так жестоко и непонятно. Однако Кихён, который, очевидно, репетировал эту часть заранее, выглядел сосредоточенно и серьезно. – В общем, после того, как первая яйцеклетка вывелась вместе с кровью из моего тела, профессор сказал, что я могу начать пить мужские гормоны. Чтобы грудь расти не начала – если организм проработал бы как женский два полных цикла подряд, это было бы слишком. Так что я начал их принимать постоянно. Он сказал, что в будущем, если я начну забывать и пропущу с месяц или больше, вторая яйцеклетка тоже созреет и опять начнется кровотечение, но грудь расти не начнет, потому что между циклами был перерыв. Правда, после проверки выяснилось, что как мужчина я теперь бесплоден – доигрались с гормонами, называется. Но меня это не парило вообще, я уже и так настрадался с брошенными детьми, и тащить кого-то в этот дерьмовый мир не собирался. Короче говоря, ты понял, да? В моем теле еще оставалась одна несозревшая яйцеклетка, когда этот старый хрен окочурился. Так что я остался с маткой и яичниками. Навсегда. Пиздец. Не то слово. Чангюн уже даже забыл о последних месяцах беспробудной работы и прочей херне – на фоне всего, через что пришлось пройти Кихёну, эти долги и аварии казались абсолютной ерундой. – Пить гормоны я продолжал еще очень долго – что еще делать-то оставалось? Но в начале декабря нам подняли арендную плату, и я подумал – фигли, перестану покупать таблетки, которые, кстати, дорогие, переживу один раз эти дурацкие месячные, а потом успокоюсь вообще. Ну, я надеялся, что за неимением яйцеклеток все эти женские органы просто перестанут работать. Так что я недели три не принимал таблетки, но зато заплатил за квартиру. И вот так, как везет только охуеть каким лошарам, вот именно так повезло и мне. Потому что, видимо, эта долбанная яйцеклетка созрела именно тогда, когда коллекторы нанесли визит в нашу квартиру. Наверное, у Чангюна стало совсем сложное лицо – Кихён замолчал и просто опустил голову. Нужно было что-нибудь сказать, но все слова, которые находились в голове, были абсолютно нецензурными и малоосмысленными. Потому что продолжение было явно лишним – Чангюн и так понял, что случилось. Это было самым дерьмовым, о чем вообще можно было подумать. – Ладно, не делай такую рожу, я и так не хотел тебе рассказывать, боялся, что ты сиганешь из окна от чувства вины. Ты не виноват, Чангюн-а. Этого бы не произошло, если бы я не испортил кое-кому жизнь в старшей школе. Как-то так получилось, что я теперь… бля… беременный именно от него. Он мог бы и не делать этого со мной, но решил все-таки отыграться. Он ничего не знает, и цели обрюхатить меня у него не было, конечно. Но суть в том, что я должен найти врача, и как можно скорее, пока срок еще безопасный. Нужно сделать операцию и вынуть ребенка, но… я не знаю, к кому обратиться, и у меня нет денег на операцию. В стандартную медицинскую страховку такое дело не впишешь – как на это деньги списать? Никак, правильно. Так что я решил обратиться в частную клинику, но это очень дорого. И потом… я даже не знаю. Не всякий доктор на это пойдет. – Хён, – Чангюн открыл рот в первый раз за весь разговор и теперь точно знал, что должен был сказать. – Хён, послушай. Что бы ни случилось – я с тобой. Ты не должен делать это один. Хочешь убрать ребенка – я помогу найти врача и все сделаю, все что смогу. Захочешь оставить – я буду с тобой, пока не прогонишь. Я отдам и сделаю все, что захочешь. Все, что тебе будет нужно. Кихён вздохнул и улыбнулся – ему было явно неловко, и лицо у него было даже смешное. В другое время Чангюн бы поржал с такого выражения. – Я не об этом просил, дурак. Я просто объяснял, почему забираю у тебя деньги. * Оказывается, играть с ребенком можно еще до рождения. Именно этим они и занимаются – как два придурка. Обычно они дожидались времени, когда ребенок начал сильно пинаться, и начинали дразнить его – укладывали на живот книги или телефоны, и через некоторое время малявка скидывала их со своего «домика». Доктор предлагал им проверить пол, но Кихён почему-то отказался. Поэтому ребенка они называют «малявкой», и оба этим вариантом довольны. Все покупаемые Чангюном шмотки фиолетового, либо зеленого цвета. Иногда он покупает что-то розовое, поскольку это как бы указывает на столкновение культур – Кихён считает красный мужским цветом, поскольку родился в Корее, а американец Чангюн воспринимает его как женский. Поэтому розовый подходит и мальчикам и девочкам. Ну, в их… семье. Да, семье. Чангюн аккуратно прикладывает ухо к явно округлившемуся животу и улыбается. Малявка не шевелится, и слушать нечего. Кихён уговаривает малявку подать хоть какие-то признаки жизни, и через некоторое время – удивительно! – в животе действительно начинается движуха. Чангюн прикладывает ладонь к животу и чувствует слабые толчки под кожей. Интересно, что ощущает Кихён? Он переводит взгляд на хёна, и видит что тот мечтательно улыбается, глядя в потолок. Это, наверное, единственное время дня, когда можно увидеть его таким вот расслабленным. В остальное время Кихён ведет себя как обычный мужик. Беременный мужик, ничего особенного. * Кихён промучился почти до середины марта – все консультировался онлайн, списывался с какими-то акушерами-гинекологами от женского лица, общался с беременными на каких-то старых форумах. Он сменил работу, поскольку метрдотелем теперь быть не мог – запахи из кухни выворачивали его наизнанку. Он и готовить перестал – первый триместр проходил у него тяжело, и Чангюн уже мысленно приготовился к тому, что родится девочка. Почему-то для Чангюна этот выбор никогда не был загадкой – даже когда сам Кихён еще сомневался, Чангюн был уверен в том, что этому ребенку предстояло родиться. Даже при том, что в самом начале он сказал, что поддержит своего хёна в любом случае. С того самого момента, как он по-настоящему понял, что Кихён носит малыша, он не думал о нем иначе, как о живом и уже появившемся на свет человеке – он даже представить не мог, чтобы Кихён его отправил на свалку с биологическими массами и медицинскими отходами. Разумеется, он не говорил об этом с хёном, потому что не его тело должно было страдать и растягиваться, не его жизнь должна была измениться навсегда. Хотя, о чем это он? Его жизнь тоже менялась. Проходили дни, и Чангюн, как сумасшедший, перевелся на удаленное обучение в последний семестр своей университетской жизни. На него смотрели как на полоумного, но он все решил. Не получив от Кихёна никаких обещаний, он сам просто начал приводить свою жизнь в новый вид – с учетом дальнейшего появления ребенка. Он никогда не интересовался парнями всерьез, если не считать пары раз, когда кто-то отсасывал ему в клубе по-пьяни. Он никогда не рассматривал Кихёна как кого-то большего, чем старшего хёна. Он не думал, что этот ребенок их поженит. Чангюн просто решил, что возьмет свою часть ответственности за ребенка и не позволит Кихёну тянуть все в одиночку. И не примет решения убить ребенка еще до его рождения. С другой стороны, Кихён и не отчитывался о своих решениях – все его метания проходили за стеной, и Чангюн вообще не понимал, что происходило в его голове. Ночами они лежали каждый в своей комнате и думали о том, что будет дальше. Кихён метался от одной стороны к другой и не знал, постараться ли ему дать ребенку жизнь или положить всему конец. Он никогда не советовался с Чангюном и вообще не говорил с ним на эту тему. Поэтому к середине марта Чангюн уже приготовился вступить в бой за ребенка – он начал беспокоиться, если Кихён уходил куда-то надолго или договаривался с кем-то о встрече. Каждый звонок Кихёна казался подозрительным – а вдруг он нашел врача и заплатил за аборт? Вдруг он приговорил ребенка? Чангюн не думал о том, почему так сильно хотел, чтобы ребенок, к которому он не имел почти никакого отношения, родился. Думать, конечно, было нужно, но его эти мысли никак не тревожили. Его занимало то, что творилось в разуме у хёна, и поэтому, когда Кихён опять пришел к нему под вечер, он был готов обо всем поговорить. – Мне понадобится твоя помощь, Чангюн-а, – прямо сказал Кихён. – Я решил родить. Я думаю… я не имею права убивать. Кто я такой, чтобы решать, умереть этому ребенку или жить? Я не против абортов, и я знаю, что люди должны иметь право решать сами, рожать им или нет, и вот я делаю такой выбор. Поэтому, пожалуйста, помоги мне доносить его. Через какое-то время мой живот вырастет настолько, что я не смогу выходить на улицу. Кто-то будет должен делать покупки и платить по счетам. Кто-то должен будет подходить к двери. Я не справлюсь сам. Но когда родится ребенок, и пройдет недели две, ты сможешь съехать. Словно гора с плеч скатилась. Чангюн вдохнул и взял Кихёна за руку. – Я боялся, что мне придется воевать с тобой за этого ребенка. Сделаем это вместе, хён. Он ожидал, что его поднимут на смех или сделают что-нибудь еще, но Кихён почему-то выглядел так, будто боролся со слезами. – Я хочу дать ему хорошую жизнь, а не такое дерьмо, какое было у меня, – шепотом сказал Кихён, все-таки вытирая нос рукавом. – Завтра тогда поговорим еще. * Срок подошел незаметно. Чангюн копил все лето, и поэтому смог заплатить доктору, чтобы он держал одну из операционных свободной целую неделю – всю неделю ожидания. Однако как бы они ни готовились, малявка попросилась на волю в самое неожиданное время – поздно ночью. Сам Чангюн спал мертвым сном и даже не заметил, когда Кихён рядом с ним проснулся и поднялся с постели. Пока он дрых, Кихён успел переодеться, умыться и позвонить врачу. Потом, закончив со всеми основными делами, он подошел и растолкал Чангюна. – Ты сейчас на мокрое перекатишься. Вставай, воды отошли, нужно сменить белье на постели. Чангюн вскакивает так, что потом еще секунд десять отходит – от резкого подъема кружится голова, темнеет в глазах. Он вцепляется в Кихёна, сжимая его запястья так, что тому, наверное, становится больно. – Ты как? Что чувствуешь? – Ничего особенного, просто живот побаливает. Возьми стираное и перестели, я не могу наклониться. – Да к черту белье! Ты звонил доктору? Хочешь присесть? Я стул принесу, погоди. Чертов дом, в котором нет даже кресла – усадить Кихёна некуда. – Да погоди ты, схватки еще слабые, – улыбается Кихён. – Проверь сумку, все ли на месте. Паспорт там, пижама… тапочки. Давай, поторапливайся. И умойся, нам еще в больницу ехать. – Чертов зануда. Малявка покажется в этом мире уже к утру – от этой мысли у Чангюна перехватывает дыхание. Тот, кто до этого только пинался в животе и поднимал Кихёна с постели самыми разными капризами, наконец, увидит свет. Они, наконец, увидят его. Несмотря на вполне трезвые слова и поведение Кихёну страшно, и это чувствуется – руки у него просто ледяные, да и потряхивает. Временами он вытирает со лба испарину, когда думает, что Чангюн этого не видит. Наивный хён. Хренова машина доктора приезжает только через десять минут – этот козел не очень-то и торопится. Ехать на своей машине к больнице – такой себе вариант, потому что в клинике их сразу заметят, и лучше оказаться там уже с доктором. Доктор спокойно осматривает Кихёна, спрашивает, как ощущения, и Чангюна бесит то, каким тоном задаются вопросы – этот козел даже не пытается скрыть, как ему любопытно, что чувствует рожающий мужчина. Такой шанс выпадает раз в истории человечества, это понятно, но сейчас нужно просто сделать это – отвезти Кихёна в больницу и прооперировать как можно скорее. Они усаживаются в машину доктора и уезжают. Наблюдая за тем, как дом скрывается за поворотом, Чангюн думает, что, может быть, это и к лучшему – что воды ночью отошли. Прятаться от соседей при дневном свете было бы совсем тяжело. В клинику Кихён заходит на своих двоих, и Чангюн подавляет желание взять его на руки и потащить вот так. И это очередной повод выбеситься – что доктор даже коляску не прикатил, хотя роженицам это полагается по стандарту. Чангюн перелопатил кучу материала, пока готовился к родам, он знает, что там кому положено. Правда, потом, в коридоре, Кихёна почему-то скручивает особо сильная боль, и Чангюн подхватывает его за секунду до падения на пол, так что опускаются они вместе. Доктор выкатывает чертову коляску, и Чангюн пересаживает Кихёна в нее – буквально поднимает на руки и опускает на сидение. Боль отходит постепенно, но цвет лица у Кихёна, конечно – чистый шухер. Чангюн помогает ему переодеться в рубашку, отмечая, что живот у него как-то опустился и будто даже изменил форму. Обработка проходит быстро – доктор дает Чангюну салфетки и какой-то раствор, чтобы он протер Кихёну ноги, сам тоже наскоро одевается. Чангюн трет белую кожу смоченными в дезинфицирующем растворе салфетками и вспоминает, как выглядят чертовы хирургические инструменты. В связи с уникальной ситуацией доктор принял решение, что ассистировать будет Чангюн – никаких медсестер в операционную не допускают. Сам доктор работает за двоих – анестезиолога и хирурга. Кихёну становится явно страшнее – он перехватывает руку Чангюна и смотрит на него снизу вверх с такой паникой, что хочется просто взять и родить за него, чтобы не тащить его через эту боль. – Чангюн-а, если что-то пойдет не так… если что-то случится… – Не говори так, хён, ничего не случится, – прерывает его Чангюн. Потом, правда, все равно добавляет: – Клянусь, хён. Ни о чем не беспокойся. В операционной раздражающе яркий свет, и пахнет металлом и каким-то холодным воздухом. Шаги и вообще любые звуки отражаются от голых стен эхом. Доктор не обманул – вся техника в боевой готовности, и он уже заряжает анестезию. Чангюн поднимает Кихёна и перекладывает на стол. Доктор передает ему складную ширму и кивает – ты знаешь, как ее установить. Чангюн устанавливает квадратный каркас так, чтобы завесить весь живот Кихёна – по четырем сторонам опускаются тканевые заслонки, теперь живот можно увидеть только сверху. Доктор открывает рубашку Кихёна и приподнимает руки, поправляя рукава. Тычет пальцем в живот – несильно, но заметно. Кихён никак не реагирует. Чангюн, боясь, что тот не понял намека и просто молчит, что почувствовал, уточняет: – Тебя в живот пальцем ткнули, ты знал? Кихён переводит на него беспомощный взгляд и качает головой: – Нет. Чангюн-а… если… – Да заткнись ты уже, – судорожно вздыхая, опять перебивает его Чангюн. Он готовил себя к этому очень долго – смотрел записи разных операций и всего прочего, доктор даже ему медицинские учебные записи подгонял. Его не тошнит от крови и вида оголенных органов, от рассеченной полосы кожи и красных мышц. Он готов. Но это, черт возьми, живот Кихёна – не кого-то там левого с улицы, не какого-то незнакомого пациента. Это его белая кожа и его органы. Чангюн подает что нужно, но старается не смотреть внутрь. Кихён под крепкой местной анестезией слегка пьяный и уже успокоившийся, смотрит на него и кусает губу. – Ты видишь его? Вы уже достаточно тампонов с кровью выбросили. Чангюн делает очень глубокий вдох и все-таки заглядывает в этот квадратный храм операционной, выстроенный над животом Кихёна. Доктор кивком указывает в сторону, и Чангюн, успев выхватить взглядом крохотные ножки, тут же отходит к вспомогательному столу, на котором сложена стопка белых пеленок. Крошечные окровавленные ступни все еще стоят перед его глазами, когда он возвращается к операционному столу. Доктор вынимает ребенка – Чангюн видит, как это происходит, как отделяется слизь, как соскальзывает пуповина с одного кругленького колена. Он без подсказки раскрывает пеленку и держит ее так, чтобы доктору было удобнее уложить малявку в его руки. В ладони опускается приятная теплая тяжесть живого тела. Сморщенный и чумазый в отцовской крови малыш куксится, а потом начинает плакать – без шлепка по попе. Доктор перерезает пуповину, и Чангюн едва не падает от наконец выстрелившего осознания. Он осторожно подходит к изголовью стола и опускается на колени, чтобы уложить ребенка рядом с Кихёном. – Хён, он здесь. Наш мальчик здесь. Кихён осторожно прикасается к крохотному личику и улыбается самой счастливой улыбкой. Доктор сердито фыркает и требует, чтобы Чангюн вернулся и помог ему зашить живот. И только сейчас приходит холодная и страшная мысль, что они еще не думали, какое имя дать ребенку.