Семья

Наверное, пора бы переехать в другой дом, но Кихён все еще не хочет шевелиться. Чангюну даже кажется, что его хён утонул в каком-то новосозданном мире, где существуют только они двое и ребенок. Да и то, Чангюн существует в нем как человек, выходящий на улицу и приносящий еду из магазина. В остальном в этом мире есть только Кихён и маленький Чжухони, вокруг которого и завертелись их жизни. В Пусане влажно и холодно, осенью постоянно идет дождь, и здесь не то, что в Сеуле – минусовая температура фигачит с сентября, а в октябре уже настолько прихватывает мороз, что кажется, зима уже началась. В Пусане снега как такового нет – только сырость и серость при дождях и туманах. Поэтому Чангюн проводит на улице как можно меньше времени – насколько это реально. Из дома до гаража, с парковки до офиса, с парковки в супермакрет, из гаража до двери. И больше ничего. Хотя, вполне возможно, он просто так себя обманывает, и на самом деле виновата не погода, а его желание не тратить лишнее время и поскорее возвращаться домой. Потому что в доме его ждут люди, без которых он свою жизнь теперь не представляет. Маленький Чжухони поначалу совсем не просыпается – он спит, когда Чангюн уходит на работу, он спит, когда Чангюн возвращается. Кихён говорит, что Чжухони спит и в течение дня, просыпаясь только от голода. Сам Кихён спать почти перестает – он поднимается по три раза за ночь, он постоянно ставит будильник днем и вообще почти не отдыхает. Подгузники они не покупают, поскольку Кихён где-то вычитал, что от постоянной температуры под водонепроницаемой пленкой у мальчиков в будущем может развиться импотенция. Поэтому в скором времени Чангюну приходится купить еще две сушилки для вещей, а потом и целый рулон мягкой фланели серого цвета – чтобы Кихён сделал из нее пеленки и все остальное. Каждый день Кихён осваивает кучу всего – он из дома заказывает у какой-то частной швеи детские штанишки, и половина фланели уходит на это добро, ему приходится научиться купать ребенка в чашке, в которой раньше он замешивал тесто или чистил рис. Ему приходится узнавать у молодых мамочек, опять же, через сеть, как лечить ребенка, как работать с клизмами и ректальными термометрами для детей, как правильно вытягивать из носа козявки и что делать, чтобы малыш перестал хватать себя за волосы во сне. Иногда он рассказывает Чангюну об этом, иногда нет. Поначалу Чангюну кажется, что время застыло, а потом он вдруг понимает, что оно, на самом деле, пролетает мимо них с такой скоростью, что они ничего и не замечают. Осознание хлопает его в декабре, когда Кихён, укачивая Чжухони, вдруг вспоминает: – А в том году ты в это время только и знал, что работал в ресторане, помнишь? Дурное время было. Но иногда интересно вспомнить. Я тогда даже и подумать не мог, что рожу. Год назад авария и последовавшие долговые обязательства казались самыми важными в жизни. Теперь все совсем по-другому. Теперь самое важное лежит на руках у Кихёна и пускает слюни. * Несмотря на свой замученный вид Кихён никогда особо слабым не был – некрасивым и грязным, пожалуй, да. Но не дохлым. Профессор очень заботился о его физическом состоянии, поскольку для операции ему требовался здоровый и крепкий паренек, но вот о внешности Кихёна никто, включая него самого не думал. Так что в школу при университете он пошел слегка откормленным, но каким-то диковатым. Даже после того, как он отскребся в своей неожиданно появившейся личной ванной, надел новую форму и сходил в парикмахерскую, в нем еще оставалась какая-то неухоженность, которая бросалась в глаза. Он и сам понимал, что дети из нормальных семей или вообще хоть каких-то семей так не выглядят – он привлекал внимание везде, где бы ни показался. И это раздражало. Вообще, Кихён, как и всякий приютский мальчик, успел попробовать много всего, в том числе и запрещенные вещества, правда, это было очень давно и всего пару раз, и об этом профессору знать не полагалось. В придачу к этому у него был просто невероятно дерьмовый характер – он постоянно был настороже и на любой негатив, даже самый слабый или неявный, реагировал контратакой немереной силы, отчего другие школьники начали шарахаться от него, как от огня. Кихён ни с кем не дружил и ни о ком не заботился, он жил, как жилось и пытался наверстать упущенные знания, попутно выкладываясь на уроках физкультуры, которые здесь были обязательными – к университетским предъявлялись определенные требования, чтобы после, отправившись в армию, они не опозорили герб. Кихён был настолько поглощен учебой и всеми прочими делами, связанными с подготовкой к операциям, что не особо замечал, что начал привлекать нежелательное внимание – и речь была уже не о том, что он выглядел как заморыш, коим по сути не являлся. По каким-то причинам к нему стали проявлять определенное внимание некоторые старшеклассники, и до некоторых пор его это не беспокоило – он всегда был уверен в своих силах и не собирался беречь честь профессора, удерживаясь от драк и подвергая себя риску быть трахнутым где-нибудь в переулке. Может быть, дело было в том, что он никогда не знал собственной внешности – скрытый под постоянным слоем сиротской жизни, он абсолютно не задумывался над тем, был ли красивым или уродливым. Однако тот преподаватель, от которого он едва унес ноги, наверное, наложил на него какую-то хренову печать, и теперь к нему липло аналогичное добро – только уже со стороны старших по школе. Со временем пропускать это мимо себя уже не получалось, поскольку внимание стало агрессивнее – его постоянно дергали и норовили куда-нибудь «пригласить». Сон Хёну никогда не проявлял к нему такого скотского интереса, да и выглядел как человек, не имевший вообще никаких интересов. Кихён его знал, поскольку они участвовали в одних спортивных мероприятиях, и Хёну постоянно его обходил – он был хорошо натренированным и сильным от природы, с прекрасным сложением и крепкими сухожилиями. Хёну хорошо танцевал, причем не в клубах, а по-серьезному – отлично двигался под дабстеп и хип-хоп и выигрывал какие-то конкурсы талантов для школы. Однако Хёну был связан не с самой лучшей компанией, и среди его приятелей был человек, явно имевший на Кихёна какие-то неправильные планы. Обманываясь пассивным видом Хёну, Кихён не особенно переживал на его счет и вообще не воспринимал его как потенциальный источник проблем. Наверное, это было неправильно – стоило все-таки приглядываться к нему. В то время Кихёна только слегка раздражало, что Шону, как тогда все почему-то называли Хёну, как будто бы не видел, что делали его дружки. Это вообще бесило, потому что иногда казалось, что Шону и живым-то был только наполовину. Или вообще все время был отключен от сети и включался только по особым случаям. И как он вообще должен был поступить в университет и быть там одним из лучших студентов, оправдывая возложенные на него надежды администрации? Специалистам, наверное, было виднее, на кого делать ставки – сам Кихён, во всяком случае, в Шону ничего интересного не видел. Через некоторое время, правда, пришлось оторваться от своей мирной жизни. Это было как раз после операции – тогда Кихён надолго пропал и вернулся, будучи не в форме, так что одно из спортивных мероприятий ему пришлось пропустить. У него жутко болел живот, в который вшили, казалось, целый килограмм лишней ткани, и настроение было ни к черту – все-таки думать о том, что в теле появятся женские органы, было не тем же самым, что и носить их в реальности. Он не знал, как к себе относиться, возненавидел шрам и свое тело в общем – на некоторое время. В связи с этим его и без того невыносимый нрав испортился до невозможного состояния, и теперь он постоянно воевал с окружающими. Ему все казалось грязным и подозрительным, а парни, желавшие заполучить его в темном углу, стали раздражать в сто раз сильнее. Нет, даже в миллион. В десять миллионов. В миллиард раз, блять. Конечно, никто не мог знать о том, что физически у Кихёна появилась какая-то часть женской сущности, но он не мог избавиться от навязчивого чувства, преследовавшего его постоянно – ему всегда казалось, что кто-то пронюхал об операции. Поэтому любые подкаты со стороны парней, и дружка Шону в том числе, расценивались как смертельное оскорбление. Еще «лучше» было от того, что подраться он не мог в силу физического фактора – у него просто болело все, что не должно было ощущаться вообще. Лишившись возможности защищать себя, Кихён вдруг почувствовал себя голым на морозе – как будто любой теперь мог сделать с ним что угодно. Он едва успел отогреться в профессорском доме, и теперь вновь превращался в того затравленного волчонка, каким и пришел в школу. И вот на этом пиздецком этапе его жизни Шону решил проявить дружественность и подкатить к нему то ли со своими драгоценными яйцами, то ли с дружескими намерениями. Кихёну в то время было плевать на любые мотивы, его бесили все, кто дышал рядом с ним, не то, что пытался заговорить. Или похлопать по плечу. Или защитить от домогательств. * Весь новогодний декор в их доме сводится к купленной проекции звездного неба, занимающей весь потолок. Так что в новогоднюю ночь они укладывают спать ставшего уже значительно активнее Хони и ложатся на свой надувной матрас, глядя на медленно плывущие по потолку светло-голубые звездочки. Кихён немного пьян – он не позволял себе этого уже очень давно. Чангюн тоже давно не выпивал, но с момента аварии он с алкоголем завязал всерьез и надолго. – Ты пробовал связаться с Сынхи или нашел кого-нибудь здесь? – спрашивает Кихён, вытягивая руку вверх и будто стараясь дотянуться до звезд. – Нет, – честно отвечает Чангюн. – Не пытался даже. Зачем? – Месяцы твоей жизни идут мимо тебя, и ты расходуешь их, ничего не видя и не делая для себя. Зачем тебе это? Я просил у тебя помощи только до сентября. Теперь Хони уже достаточно большой, я могу отдать его в ясли и устроиться здесь кем-нибудь. Чангюн вздыхает – быть трезвым рядом с пьяным не очень комфортно. – А ты не мог бы побыть с ним еще немного? Все-таки Хони заслуживает большего, чем смена ползунков по расписанию. – Конечно, я хотел бы проводить с ним как можно больше времени, но сейчас нужно подумать о будущем. Накопления, которые ты сделал до его рождения, заканчиваются, а из сшитых на старой машинке ползунков наш Хони скоро вырастет. – Кихён вздыхает, причем так, как будто вся тяжесть мира лежит на его плечах. – Пока что я могу гулять с ним на руках и носить его в кенгуру, но совсем скоро нам понадобится коляска. И чем старше он будет становиться, тем больше будет расходов. Нужно, чтобы он был не только любимым, но еще и выглядел не хуже остальных. Чтобы у него все было. – Я могу нам это обеспечить, – просто говорит Чангюн. – Я беру все более сложные дела и провожу таможенную очистку ответственных грузов. Совсем скоро меня повысят, да и зарплата выросла по сравнению с тем, что было летом. Кихён вздыхает. Ничего Чангюн не понимает, и если уж на то пошло, нужно сказать ему в лоб, чтобы не было недоразумений. – Перестань сейчас же, – требует Кихён. – Ты же понимаешь, о чем я говорю. Хони – мой сын. Ты ему как родной, но тебе нужно что-то настоящее. Чангюну очень хочется сейчас обидеться и сказать, что он тут с ними тоже, вообще-то, не в дочери-матери играет, но он благоразумно сдерживается, поскольку доказать сейчас что-то абсолютно невозможно. – Например, найти девушку, сделать ее женой, потом ждать вместе с ней ребенка или даже двоих, а лучше трех, купить для них новый дом и приглашать вас с Хони на рождественские утренники? – На Чусок… или Лунный… или на твой день рождения. И приходить к нам на день рождения Хони. Это будет идеально. Так что, Гюн-а, пожалуйста, найди хорошую девушку. У меня не так часто просыпается совесть, но я не хочу пожирать твою жизнь из-за решения, которое сам же принял. Хони теперь моя жизнь. Позаботься и ты о своей. – Хён… хён-а, а не может быть так, что ты и Хони – моя жизнь? Настоящая жизнь, я имею в виду. – Нет, глупости. Не может быть. Мы спим с тобой в одной постели почти год. Ты ни разу не посмотрел на меня. Это хорошо. Но тебе нужны отношения с сексом, а не без него. У нас тут не буддийский храм, мы не монахи. Давай, Гюн-а, постарайся создать свою жизнь. Или возвратись в Америку. * Времена бывали разными – случались хорошие и плохие. С переходом в следующий класс Кихён почти смирился с тем, что в его животе теперь жили женские органы. При этом, пусть это и было тупо, он составил несколько календарей вплоть до своего двадцати пятилетия и начал вычеркивать каждый прожитый день из длинной череды предстоящих – вплоть до запланированной операции по извлечению органов. Как-то за редким совместным ужином профессор объяснил, почему решил вообще провести такой эксперимент. Как и большинство увлеченных чем-то людей он был отстранен от всего остального, и потому даже сам не заметил, как сказал, что эта операция была единственной – то есть после лабораторных крыс Кихён был первым, на ком испытали метод внедрения. До сего момента все операции по перемене пола позволяли мужчинам иметь внешние половые органы, но никак не влияли на репродуктивную функцию. Профессор решил подойти к вопросу иначе – изучив структуру оплодотворения некоторых видов из живой природы, он пришел к выводу, что было бы куда проще оставить внешние мужские органы, но при этом вживить внутренние. При продаже и распространении данного метода миллионы мужчин, предпочитающих строить отношения с представителями своего пола, смогли бы иметь детей, не прибегая к усыновлению. Наверняка в перспективе такая технология принесла бы огромные деньги, но Кихёну от этого легче не становилось. Мало того, что его сделали наполовину женщиной, так еще и позаимствовали кое-что у животных… или даже птиц. Или черт знает, у кого еще. И вот на этом фоне все попытки Шону наладить нормальный контакт стали терпеть оглушительный крах – Кихён начал дичиться еще сильнее, а на любые поползновения в свою сторону, кроме женских, реагировал как истеричная барышня, оберегающая свою честь. Последнее, к сожалению, было правдой – Кихён очень боялся забеременеть неизвестно от кого, да еще и против воли. Хуже становилось от того, что он действительно не понимал намерений Шону и воспринимал его как и всех остальных. Он больше не мог заниматься, как раньше, поскольку профессор наложил определенные ограничения на физические нагрузки – по крайней мере, ходить на руках и тягать тяжести в зале теперь не разрешалось. Кихён понимал, что его организм нуждался даже в более бережном отношении, чем настоящий женский, поскольку матка и все к ней прилагавшееся не было здесь родным и могло сорваться и перестать работать в любой момент. Он старался поддерживать себя в нормальной форме, но всего казалось мало. В конце концов, его параноидальная забота о собственной безопасности привела к тому, что он настроил против себя практически всех. И Шону в ответ на агрессию, начал поступать соответственно. Только сейчас, оглядываясь назад, Кихён начинал понимать, что начал все это дерьмо первым – с Шону так уж точно. Конечно, у него были на это свои причины – тот самый друг Шону, отпускавший в его сторону гадкие шутки, да и собственное состояние, которое, как ему казалось, было написано на его физиономии. Все это делало Кихёна чрезмерно настороженным, и сыграло против него. Так что уже к концу первого семестра старшей школы между ним и Шону обозначились самые ужасные отношения. Со стороны все выглядело так, будто он и Шону просто возненавидели друг друга. Кихёна удивляло, почему Шону, несмотря на все более усиливавшиеся вспышки негатива с его стороны, все равно начинал как-то с ним контактировать – если бы его оставили в покое, ничего бы не произошло. Но все случилось именно так – у Шону отказали тормоза, а у Кихёна их, по всей видимости, не было изначально. Даже если бы Шону перестал водиться с одним из «ухажеров» Кихёна, верить ему было бы все-таки очень сложно, но он почему-то продолжал с этим похотливым типом общаться. Поэтому Кихён не доверял ему ни при каких обстоятельствах и всю его помощь воспринимал как вступление к какой-нибудь мерзости. Во втором приюте уже был случай, когда один из парней не смог добиться желаемого сам и подговорил другого, чтобы тот помог ему заманить одну из девушек, куда ему было нужно. Кихён не проецировал этот случай на себя полностью, но помнил о том, что произошло, потому что найденную через шесть часов девочку тогда пришлось отправить в больницу с тяжелыми травмами органов малого таза. Пожив в таких условиях и усвоив не самые приятные жизненные уроки, он подозревал, что в каждом человеке скрывается какое-то невообразимое дерьмо, которое, дай только волю, вырвется наружу. Говорить об этом с профессором он не собирался, и просто стал шмыгать из школы и в школу почти по стенкам, прилагая максимум усилий, чтобы не отсвечивать. И когда тот приятель Шону все-таки умудрился поймать его в тупике между корпусами школы, Кихён пришел в настоящую ярость. Наверняка со стороны он выглядел очень смешно, но тогда ему было явно не до смеха. Подоспевший через минуты три Шону был вынужден защищать своего приятеля от взбесившегося Кихёна, поскольку тот в прямом смысле собирался раскроить ему череп о стену или любую другую твердую поверхность. Не исключено, что вся эта злость, нашедшая выход в тот самый момент, копилась в нем еще с тех самых пор, как его перевели во второй приют, где ему пришлось привыкать к тому, что по нему топтались ногами или плевали в суп. Во всяком случае, Кихён даже сам точно не помнил, что именно делал и как его остановили – он вообще не помнил почти ничего из произошедшего. В себя он пришел уже в школе, и почему-то у него сильно болела голова. Позднее выяснилось, что Шону врезал ему – видимо, чтобы успокоить. Не рассчитал силы? Учитывая, что Шону частенько влипал во всякие неудобные ситуации из-за неуклюжести в повседневной жизни, вполне можно было представить, что он ударил Кихёна, не соизмерив силу. Шону отлично танцевал и был хорош в спорте, но вот в повседневности выглядел как совершенно другой человек. Легкое сотрясение, полученное в тот день, разозлило теперь уже профессора Ли. Дело усложнялось еще и тем, что Кихён ничего ни рассказать, ни вспомнить не мог, а та гнида, которая решила повеселиться с ним в тупике или сделать чего похуже, молчала по своим соображениям. Шону оказался крайним. Ему, наверное, не стоило вообще идти за Кихёном в тот тупик. Кихён должен был как-то смягчить профессора и уговорить его не давить на преподавательский совет, упросить его не исключать Сон Хёну из школы. Но он этого не сделал. Потому что ничего не помнил и не понимал. Вся эта ситуация абсолютно сбила его с рельс, и он на целый месяц слег в доме, поскольку его постоянно тошнило и у него зверски раскалывалась голова, хотя сотрясение вылечили уже недели через две. Вместе с Шону из школы ушел и его приятель с липкими ручками, и Кихён попытался забыть об этом. Он был настолько занят другими делами, что не воспринимал эту школу, как какую-то особенную – для него она была просто местом, где он получал образование. Поэтому он не сразу понял, что с отчислением жизнь Шону менялась полностью – он не просто переходил в другую школу, он лишался главных перспектив в жизни. Погруженный в личные переживания и наверстывание учебной программы Кихён только на первом курсе университета и понял, как все сложно было устроено. Лучшие в Корее юридические компании, частные клиники и бизнес-центры каждый год пополняли свой штат новыми выпускниками университета. Такие выпускники проходили короткую стажировку, а потом начинали работать как специалисты, поскольку в стенах заведения они обеспечивались самыми актуальными знаниями и навыками. Сделать карьеру с такого трамплина было проще простого. Чтобы ребенок получил эту замечательную возможность, родители начинали заботиться о нем с пеленок – в прямом смысле. При университете работало три детских сада, одна большая младшая, две средние и старшая школа для тех, кто мог уже с пятидесятипроцентной вероятностью поступить – при должном прилежании. Шону прошел все ступени – с детского сада и до старшей школы. И за полгода до выпуска он вылетел со свистом, потому что решил вмешаться в дела своего приятеля. Тогда-то до Кихёна и дошло, почему именно к нему активные геи школы пытались примериться – не потому что он был таким красивым или отмеченным психологической печатью старого педофила из приюта. Потому что он был белой вороной и изгоем, за которого никто из учеников не стал бы вступаться – все старшеклассники считали, что он попал в эту школу незаслуженно. Он и правда отставал от них в знаниях и по прочим направлениям, он не отпахивал ночами напролет над учебниками в течение прошедших десяти лет, как делали это они. Им было бы все равно, если бы кто-то из старших трахнул его где-то в подвальном помещении или чулане. Сам Кихён, конечно, тоже не стал бы никому жаловаться, если бы с ним все-таки произошло нечто подобное в школе. Он был идеальной мишенью для такого рода нападок. Все видели в нем наглеца, заскочившего не в свой вагон, оборванца с улицы, которого усадили за стол с королевскими наследниками. Кого в нем видел Шону Кихён понять не успел. До какого-то момента это было и неважно. * Поскольку он никогда не видел своих родителей, Кихён никогда не знал, был ли он паникером от природы и по наследству или просто эта черта его характера была приобретена им позднее, во время неспокойной жизни. Любые тревожные ситуации всегда заставляли его нервно подбираться и принимать меры для страховки – даже если они были не нужны. Он редко выпивает и поэтому алкоголь не способен отключить его защитные системы. Поэтому он намеренно держит этот обман. «Ты ни разу не посмотрел на меня». Вранье. Посмотрел. И не раз. Кихён ловит на себе эти странные взгляды еще с лета, но в самом начале ему казалось, что все это просто его придумки или результат гормональной нестабильности – пока он вынашивал Хони его действительно физически тянуло к Чангюну, хотя он никогда себя не выдавал. Однако после рождения Хони началось уже что-то другое – иногда Кихён замечает, что Чангюн упирается в него взглядом и замирает. А еще Чангюн подсознательно старается держаться рядом – приходит в кухню, когда Кихён готовит и сидит у плиты, наблюдает за ним. Или заходит в ванную комнату и просто стоит там, пока Кихён задает настройки стиральной машины. Пока эти знаки не перешли черту нужно постараться притормозить и сменить направление. И дело даже не в том, что Кихён этого не хочет – дело в том, что ему не верится, что Чангюн чувствует это всерьез. Эта появившаяся привязанность может быть результатом подсознательной деформации – сейчас, когда они уселись в доме по ролям, и Кихён занял место матери, а Чангюн отцовскую клетку, у них могут просто помимо воли сформироваться эти поведенческие шаблоны. Поддаваясь им, можно легко создать фальшивую семью. Хони заслуживает настоящего – пусть даже и неполноценного, но зато реального. Не того, что сделано под влиянием обстоятельств и текущего момента. Поэтому Кихён продолжает настаивать, чтобы Чангюн начал создавать свою собственную жизнь. Он не хочет избавляться от Чангюна и не собирается выбрасывать его как использованное тряпье, он просто хочет защитить их обоих от неизбежного горького будущего. С рождением ребенка он многое понял и решил для себя. Самое главное – чтобы Хони был спокоен и имел все самое лучшее, все самое долговечное и надежное. Не то, что может в любой момент развалиться. Пока Чангюн гуляет с Хони на улице, Кихён пылесосит и стирает пыль влажной тряпкой со всех поверхностей, думая о том, как здорово не иметь много мебели. – Эй, мы дома, – открывая дверь ключом и вваливаясь внутрь, громко объявляет Чангюн. Он не впервые надевает кенгуру, но выглядит все равно забавно. Кихён смеется, глядя на то, как Чангюн вперевалку добирается до детского столика, купленного совсем недавно. На столешнице с мягкими бортиками можно пеленать, обтирать и переодевать Хони, а в ящиках под ней можно хранить всю его одежду. – Мы решили не гулять так долго, потому что на улице холодно, – поясняет Чангюн. Чангюн осторожно наклоняется, укладывая Хони спиной на столешницу, и Кихён подходит к нему сзади, чтобы помочь спустить лямки кенгуру рюкзака и протащить их через рукава дутой куртки. У Хони разрумянившиеся с мороза щечки и блестящие глаза. – Убраться успел? – спрашивает Чангюн, расстегивая замок своей куртки, пока Кихён освобождает Хони из крошечного комбинезона. – Почти. Можно сказать, успел. Где гуляли? – До парка и обратно. Даже не посидели. У него поначалу нос слипся, не поверишь – от холода. Он привык в тепле сидеть, нужно его почаще выносить. Сейчас очень хороший воздух, а в доме обогреватель сушит, так он болеть начнет. Ну, и славно. Зато когда у Чангюна родятся его собственные дети, он будет уже полностью готовым к заботе о них. Кихён слушает его рассуждения о том, как детям полезно бывать на воздухе и под солнечными лучами, и думает, как здорово все-таки, что на свете живет такой парень, как Чангюн. * В университете Кихён полностью посвятил себя учебе и совсем перестал обращать внимание на окружающих. После истории с исключением Шону стало проще – Кихёна перестали трогать, и хотя какой-то пассивный буллинг все-таки оставался, ему стало проще делать вид, что ничего не происходило. А через год появился Чангюн – его отец, профессор американского университета, отправил сына по обмену учиться в Корею. Правда, программа почему-то дала сбой, и жить Чангюн должен был в общежитии, а не в чьей-то семье. Поначалу не обращавший на него внимания Кихён позже был просто вынужден познакомиться ближе – Чангюн обратился к нему за помощью, промямлив что-то о том, что другие посоветовали ему попросить о паре частных уроков, и если нужно он мог бы даже заплатить за них. Кихён тогда не стал особо привередничать – денег не взял, а начал заниматься просто из интереса. Потому что Чангюн не попытался никак его подъебнуть, о чем-то его поспрашивать или даже поразглядывать – он выглядел как человек, которому было абсолютно наплевать на то, кто такой Кихён и откуда он в этом университете взялся. И это было правдой – Чангюну действительно было все равно, его интересовали только уроки. До его появления Кихён и не подозревал, как сильно ему не хватало человеческого общества, но теперь он мог восполнить кое-что из упущенного вполне себе безопасным и нейтральным общением. Позже он с удивлением понял, что Чангюн не собирал сплетен и почти ничего не знал о том, что происходило с Кихёном в старшей школе. Он знал только самую верхушку и не интересовался подробностями. Это подкупало. Кихён никогда не встречал настолько чистых и порядочных людей. Ему показалось, что Чангюн вообще родился в другом мире. До знакомства с ним Кихён был уверен, что все окружающие – злобные и завистливые сволочи, только и ждущие, пока кто-то даст слабину. Чангюн стал редким и, наверное, единственным исключением, он заставил Кихёна поверить, что можно говорить с кем-то и не трястись над каждым словом, можно показывать кому-то свою спину и не бояться, что рубанут по шее. После внезапной смерти профессора Кихён переживал не лучшие времена – от перспективы до старости ходить и мучиться с женскими органами хотелось просто выйти в окно с четвертого этажа. У него не осталось почти ничего, кроме университетского образования и он не знал, как быть дальше – он ничего не успел для себя подготовить. Тогда-то Чангюн и появился вновь – с ясными глазами и чистыми намерениями, а также вполне разумным предложением поделить оплату за квартиру и жить вместе. Кихён, конечно, согласился. Он искренне полагал, что Чангюн оказался подарком – таким вот бескорыстным жестом судьбы. Потому что заслужить его было нельзя. Потом это подарок, конечно, принес и другие сюрпризы, но даже тогда Кихён не злился на него всерьез. И даже сейчас не злится – сейчас, когда их жизни изменились навсегда. * Хони плачет всю ночь напролет. Чангюн не спит, потому что Кихён не может унести ребенка в другую комнату – других комнат в доме нет. В результате на работу Чангюн уходит в плохом настроении, не выспавшимся и еще и голодным в придачу, поскольку приготовить завтрак, пока Хони надрывно кричит и сучит ножками от боли, практически невозможно. Чангюн оставляет свою карту и говорит Кихёну, чтобы тот позвонил в клинику и записался на прием. Это обойдется дорого – в этой стране платная медицина и без страховки можно абсолютно разориться. Поэтому Кихён и хочет устроиться на работу – как родитель Хони, он сможет выбить для малыша медицинское обслуживание по страховке, в то время как Чангюн, который по документам никем Хони не приходится, вынужден платить просто грабительскую цену. Делать нечего, Хони страдает невыносимо, и его плач режет по живому – так не кричат капризные дети, так надрываются только те, кому действительно больно. Поэтому Кихён звонит в клинику, встает в очередь и проверяет баланс карточки. Денег хватит. Пока что. Днем Хони становится пассивнее, но все равно спит очень беспокойно – видимо, он и заснул-то не потому что полегчало, а потому что вымотался. Кихён даже не купает его – боится потревожить. Просто готовит комплект чистой одежды, пачку бумажных салфеток, термозащитную сумку для бутылочки и еще маленький рюкзачок всякого разного – вдруг пригодится. Чангюн заезжает за ними в половине второго и отвозит в клинику, расходуя на это свой обеденный перерыв. Кихён смотрит на него с заднего сидения и опять думает, что ничем не мог заслужить встречу с этим замечательным человеком. * Конечно, Кихён никак не рассчитывал вернуться домой и увидеть там Шону с двумя сомнительного вида молодыми людьми, но именно это и произошло. Жизнь извернулась так, что и представить было сложно – Кихён почувствовал себя героем какого-то отечественного фильма с кучей надуманностей ради натужной встречи парочки героев. Правда, они с Шону не было ни друзьями, ни возлюбленными, и для чего в таком случае жизнь решила так жестко его постебать – было непонятно. Во всяком случае, с этим оставалось только смириться. Он знал, что у Чангюна оставалась сравнительно небольшая часть долга – за такую сумму никто не стал бы забирать человека и продавать его как проститутку. Подобное происходило в Корее постоянно, но не за такие суммы. Могли только разок трахнуть для острастки, чтобы Чангюн не вздумал рыпаться и как-то увиливать. О такой практике Кихён знал очень хорошо – некоторые дети в приюте, который теперь, казалось, был еще в прошлой жизни, остались на улице именно потому что отцы умудрялись влезать в карточные долги. Это встречалось непозволительно часто – наделав долгов, мужчина вешался, а кредиторы приходили к жене и либо уродовали ее на всю жизнь групповым изнасилованием, либо продавали ее куда-нибудь. Молодых и красивых продавали как проституток – после такого они еще могли вернуться… при должном жизнелюбии, разумеется. Молодых некрасивых и здоровых могли продать куда похуже – на органы, например. Женщин средних лет заставляли работать как-нибудь иначе – собирать моллюсков или делать еще что-нибудь на холоде и в сырости. Кихён не хотел, чтобы Чангюна кто-то трогал. Тем более, Чангюн даже не играл на деньги и не брал в долг на какую-нибудь фигню – он просто оказался не в то время и не в том месте. И долг у него оставался просто смешной по коллекторским меркам. Но оставался этот самый дурацкий вариант – его могли просто поиметь, чтобы он поскорее расплатился. Шону предложил Кихёну другой вариант – потерпеть вместо друга. Это, конечно, был удар вслепую, но пришелся он как раз ниже пояса – Кихён прекрасно знал, что мог забеременеть, и кроме того, он вообще никогда не планировал заниматься анальным сексом в ближайшее время с кем бы то ни было. Все его временные однополые связи во время вылазок в клубы ограничивались взаимной дрочкой или минетом, но до таких экстремальных развлечений он никогда не доходил, потому что всегда боялся. Профессор как-то говорил, что даже под гормонами все равно есть риск забеременеть. Однако, времени на размышления было очень мало, и Кихён подумал, что при других обстоятельствах мог бы попробовать договориться с Шону, но теперь, когда он был виноват, ни о каких компромиссах и речи быть не могло. Он лихорадочно пытался сообразить, как лучше всего поступить, когда Шону не совсем вежливо, но зато доходчиво предложил ему сделку – переспать только с ним одним. Кихён никогда не думал, что ему придется говорить об этом, но он попросил Шону обойтись только минетом, потому что ему все еще очень не хотелось сидеть и трястись целый месяц, а то и больше, покупать тесты на беременность или делать еще что-нибудь подобное. Шону… согласился. Это, наверное, было кармой за то, что Кихён сделал тогда, еще в старшей школе. Он разрушил жизнь и все перспективы Шону своим молчанием – ему стоило сказать, что Шону не сделал ничего плохого, просто так получилось. Но тогда Кихён отмолчался, и теперь ему предстояло ответить за это. По крайней мере, в тот момент ему так показалось. Он подумал, что мог бы сделать этот минет очень быстро – как это бывало с едва знакомыми парнями. Просто опуститься на колени, сделать глубокий вдох, а потом, когда все закончится, пойти и в порядке исключения закурить. Но Шону почему-то не захотел, чтобы все было так быстро. Шону решил дожать из ситуации все без остатка. И это, между прочим, не было больным воображением или паранойей – он так и сказал. «У меня больше никогда не будет такой возможности». Поэтому он, не спрашивая, взял лицо Кихёна в ладони и начал целовать – лоб, щеки, губы. Он очень торопился, как будто боялся, что не хватит времени, хотя кто бы стал их торопить – остальные затихарились в гостиной и только иногда был слышен шум. Видимо, Чангюн начинал бунтовать. В самом начале Шону еще был в сознании, а потом с ним что-то произошло. Кихён даже потом, вспоминая о том дне, не мог понять, было ли это сделано специально или Шону действительно съехал в кювет. Поцелуи натолкнули Кихёна на мысль о том, что Шону просто создавал подходящее для себя настроение и пытался получить как можно больше ощущений. Он даже по наивности подумал, что так будет лучше, поскольку не придется работать над его членом, чтобы вызвать эрекцию – все произойдет само собой. И все бы так и произошло, если бы не одно чудовищное но – когда Кихён потянулся к его ширинке, Шону почему-то отбросил его руки и перехватил его за талию, опрокидывая на постель. Дело стремительно принимало самый что ни на есть дурной оборот, и Кихён занервничал – было похоже, что его собрались поиметь по полной. Разумнее было бы не сопротивляться – если бы сделка сорвалась, тогда досталось бы Чангюну, и до какого-то момента Кихён об этом помнил, но когда Шону зажал его колени своими и потянул наверх толстовку, невзирая на то, что Кихён и не думал поднимать руки и как-то ему помогать, на него напал такой ужас, что он начал сопротивляться. В тот момент Кихён понял людей, что клялись под присягой не выдавать своих, а под пытками все равно выдавали – иногда страх и боль делают невозможное, и человек просто вылетает из себя. Он и вылетел – начал бороться с Шону так, словно от этого зависела его жизнь. Наверное, на его постели тогда оказалось два невменяемых человека, что было крайне удивительно, если вспомнить, что никто из них не был пьян или обкурен. Кихён вел себя примерно так, как ведут себя люди, сдирающие одежду на морозе. Он когда-то слышал об этом – иногда при переохлаждении организм начинает работать в противоположном направлении, и человек, вместо того, чтобы кутаться, начинает раздеваться. Это уже предсмертная стадия. Вот и он, вместо того чтобы заткнуться и успокоиться, начал судорожно вырываться и пытаться что-то с этим сделать. Если бы он был способен что-то понять, он бы понял, что с Шону ничего сделать нельзя. Этот человек был силен как медведь и при этом оказался совершенно глухим к любым уговорам и попыткам остановить его. Так что минут через пять Кихён оказался на животе, прижатым щекой к собственной подушке, и с тяжелым телом Шону на спине. И это было очень больно. * Ночи со слезами и криками продолжают повторяться в течение недели, и даже после первого визита к врачу ничего не меняется. Они заплатили за прием и осмотр приличную сумму, но вразумительного объяснения не услышали. Поэтому через неделю Кихён решает пойти уже в другую клинику – частную. Там их направляют на разные процедуры, и он не уверен, что все из них полностью безопасны для детей, но с другой стороны еще менее безопасно оставлять все как есть, когда Хони кричит каждую ночь по несколько часов так, словно его режут. Он терпеливо отстаивает очереди и утешает малыша, которому до слез не нравится, что его каждый раз раздевают, взвешивают, щупают и кладут на всякие твердые поверхности, пусть и застеленные простынками. Еще меньше ему нравится, что его берут на руки всякие подозрительные личности, совсем не похожие на папочку или Чангюна. Так что по ночам Хони плачет от боли, а днем – от дискомфорта. Ничего не поделать, приходится терпеть все это. Терпеть и платить. Деньги на счету стремительно тают, и приходится распрощаться с планами на покупку коляски и еще целой кучи полезных вещей, а от мысли о том, что это еще далеко не конец, хочется лезть на стену. Кихён, который и без того спит по три часа в день, начинает подрабатывать – днем, когда Хони успокаивается и добирает все, что упустил за ночь, его папаша садится за ноутбук и начинает монтировать коммерческое видео. На более сложную работу, требующую университетских навыков, Кихён сейчас не способен. Так продолжается до рокового визита к врачу, после которого начинаются уже другие проблемы. – Это киста. В мозгу. Небольшой пузырек, наполненный жидкостью. Лучше, конечно, не паниковать заранее. Не паниковать? Кихён паникует с момента, когда доктор открыл рот, о чем он вообще. – И что делать? Это можно вылечить? – прижимая к себе тепленького, но взволнованного Хони, спрашивает он. – Я бы посоветовал вам не предпринимать никаких действий до года. Операция сейчас ему не нужна. К тому же, если это наследственное – например, у его матери было что-то подобное… если это обусловлено генетическими факторами, то к году пройдет само. Если нет – после года мы обдумаем новый порядок лечения, нацеленный на уменьшение или даже полное рассасывание кисты. Она крошечная, не переживайте. У Кихёна настолько пересыхает во рту, что язык прилипает к нёбу. – А что если… если лечение не поможет? Каких последствий мне ждать? Доктор вздыхает и улыбается – тепло и по-доброму. – Вы не нервничайте, он ведь все чувствует. Для начала мы должны еще назначить это лечение, чтобы оно не помогло. Он еще слишком мал, говорить о чем-то конкретном рано, но лучше попытайтесь связаться со своими родственниками и с родными его матери. Лучше знать о генетических особенностях. Если у кого-то из родственников было что-то подобное – не обязательно киста, но постоянные головные боли и тревожность в возрасте до года – то все в порядке. Особое лечение не потребуется, мы просто постараемся ослабить боль. Я, видите ли, даже ничего конкретного и сделать сейчас не могу, потому что не знаю, можно ли вмешиваться. Точнее, как это сделать. При наследственности мы подберем отдельные процедуры и препараты. При приобретенности мы подберем другие средства. А пока что я не имею права как-то влиять на него. – То есть, пока я не уточню все это, он так и будет мучиться и плакать? – К сожалению, да. Очень сложный случай. Массаж ему сейчас запрещен – голову лучше не тревожить. Знаю, вы разочарованы – считается, что в нашей стране передовая медицина. Но осторожность превыше всего. * Верить в это не хотелось, но все происходило по худшему сценарию – Кихён уже недели через три понял, что залетел. А еще более унизительным было то, что Шону сам погасил кредит Чангюна. С рациональной точки зрения этому бы радоваться, но Кихён чувствовал себя шлюхой, которую трахнули за деньги. Он старался утешить себя тем, что позволил этому случиться не ради денег, а ради Чангюна – чтобы с ним ничего не сделали. Но помогало плохо. Через некоторое время обо всем пришлось рассказать Чангюну. В другое время Кихён умирал бы от стыда, но в тот раз он успел устать настолько, что ему было уже все равно, что о нем мог подумать Чангюн. Он бы даже не расстроился, если бы ему не поверили. После этого начались долгие дни раздумий. К кому обратиться? Кто проведет операцию? Кихён понимал, что мог и просто умереть – если бы никто не взялся его оперировать, он бы точно не смог разродиться сам. Профессор говорил ему об этом, как о единственном изъяне системы – он не мог родить самостоятельно, рождение подразумевало кесарево сечение, и точка. У него не оставалось сил даже на злость – первые месяцы отняли у него абсолютно все. Его постоянно тошнило, а когда он не блевал, тогда очень хотел есть. Его все раздражало, и иногда он просто лежал в постели и представлял, как крушит все подряд в комнате, а потом и в кухне. Он прямо видел, как опрокидывает стол, как бросает тарелки об стену, как режет себя ножом. Ему очень хотелось сделать это, но что-то внутри не позволяло перейти черту. Или не внутри, а снаружи – скорее всего, этим ограничителем было присутствие Чангюна. Когда он чувствовал себя более или менее нормально, он искал в интернете информацию о вынашивании детей и процедурах аборта и прерывания беременности. В одной из бесед он наткнулся на инструкции акушера-гинеколога, советовавшего «познакомиться» с малышом, просто надавив на живот ладонью. «Прижмите руку к животу, чуть ниже пупка. Ладонь расположите так, чтобы пальцы смотрели вниз, а основание запястья находилось сразу под пупком. Слегка согните пальцы, словно хотите взять в руку какой-то круглый предмет. Надавите ладонью вниз, не причиняя себе боли. Если вы беременны, вы должны ощутить под рукой небольшой комок – как упругий мячик. Это ваша увеличившаяся матка». Сам не зная, зачем, он улегся на кровать и сделал все точно по инструкции. И он оказался там. Упругий мячик оказался под рукой. Кихён перевернулся набок, подтянул согнутые колени к груди и заплакал. Он решил, что не убьет своего ребенка. * Чангюн дуется, и выглядит это мило. Кихён укачивает Хони на подушке и поэтому не может подойти – он сидит на полу, вытянув вперед ноги и уложив подушку на них, чтобы было удобнее качать. В последнее время Хони засыпает только так. – Ты поедешь один? Мог бы подождать. Я могу взять без содержания через две недели. – За эти две недели кто-то один сойдет с ума – ты, я или Хони. Он постоянно плачет, если я его не укачиваю. Иногда я засыпаю, и он просыпается от того, что я останавливаюсь. Тогда он будит нас обоих своими криками. Тебе нужно работать – таможенный брокер не должен совершать ошибок. И я буду не один – с Хони. – Ну, да, Хони тебя защитит, конечно. – Меня не нужно защищать. – Нужно, – буркает Чангюн. – Нужно, иначе… Иначе как Хони вообще появился на этом свете. Все верно. – На этот раз все будет в порядке. Я постараюсь встретиться с ним в безопасном месте. – Ты будешь с Хони, а он похож на него. Он все поймет. Родители понимают, когда видят своих детей. Это никак не объясняется, это просто есть. Кихён и сам этого боится. – Ну, знаешь, даже если он что-то почувствует, он не сможет этому поверить. Такое невозможно, никому и в голову такое не придет. Только мы вдвоем знаем правду. Ты и я. – И доктор. Но хрен с ним, пусть он не поймет. А как ты объяснишь ему свои расспросы? – Я еще не знаю, мне нужно подумать об этом, но Гюн-а, я не могу по-другому. Хони очень сильно страдает. Подумай – ему еще полгода так мучиться, а после этого, даже если доктор сможет назначить лечение, кто знает, поможет оно или нет. Чангюн шмыгает носом, и Кихён думает, что Хони чем-то похож и на него. – Я не хочу, чтобы ты виделся с ним без меня. Не хочу, чтобы ты уезжал один. Куда я тебя отпущу? В Сеул, чтобы ты назначил ему встречу и потому увиделся с ним? И пришел к нему с нашим… – Да, – улыбается Кихён. – Именно в Сеул. – А какой смысл? Что если… что если это генетическое, но не с его стороны? Об этом Кихён тоже думал. Но он решил, что если есть хоть небольшой шанс внести ясность, стоит это сделать. Хорошо бы, если бы им повезло, и Шону знал о чем-то подобном в своей семье. – Я понимаю, что это необходимо, но я не хочу, чтобы ты ездил один, – говорит Чангюн. – Я буду звонить через каждые шесть часов, – обещает Кихён.