Семья

Может быть, не нужно было настолько уж соблюдать приличия и не интересоваться школьной жизнью Кихёна? Чангюн размышляет об этом почти три дня, думая, что было бы лучше – все-таки докопаться до истины или оставить все как есть. Если судить по существу, то сомневаться тут не в чем – его намерения сверхсерьезны, а прошлое Кихёна имеет первостепенную важность. Но вся беда в том, что Кихён не совсем адекватный человек и может впасть в ярость, если поймет, что Чангюн что-то там выведывал, ничего ему об этом не сказав. Поэтому к четвертому дню у Чангюна созревает вполне себе интересное решение, которое он выкладывает Кихёну вечером. Кихён вытирает салфеткой чумазую мордашку Хони, отчаянно протестующего, когда его пытаются накормить овощным пюре и бобовой пастой для детей, и это обычный ритуал – за ужином приходится либо воевать, либо допрашивать с пристрастием. Хони овощи не любит, но Кихён упрямее, и играть с папочкой в «кто кого» никому здесь не светит – по крайней мере, рассчитывать на успех точно не стоит. Чангюна это тоже касается. Хони уже выговаривает свои первые слова, и Кихён всеми силами старается не устраивать по этому поводу никаких драм, и внешне кажется, как будто он рад слышать осознанную речь ребенка, но при этом не видит в этом событий вселенского масштаба. Но Чангюна не проведешь – уж он-то заметил, что в последнее время телефон Кихёна всегда в боевой готовности, а значок камеры выставлен на главный экран так, чтобы можно было в любой момент начать съемку. Кихён даже несколько приложений скачал, чтобы качество видео было получше. Наверняка у него на ноутбуке уже целые кинохроники смонтированы с эффектами и переходами. С одной стороны Чангюн даже жалеет Хони – когда тот вырастет, папочка будет любоваться его детскими проделками и не забывать при этом смущать сыночка. Кихён иногда бывает жуткой заразой. Правда, пока что еще до этого далеко, и Чангюн решает заняться делами насущными – теми, что не терпят отлагательств. – Хён, на этой неделе я действительно должен поехать в Сеул, – сообщает Чангюн, заметив, что Кихён отложил палочки. – Что случилось? Ну, да, хёну только дай повод побеспокоиться – он даже сам может себе его придумать при необходимости. Кихёну никогда не живется тихо, ему всегда чудятся какие-то опасности, с которыми он борется своими методами. – Ничего особенного. Но я могу и не ездить. – И как это понимать? – улыбается Кихён, все еще осматривая лицо недовольно ворчащего Хони. – Если хочешь поехать, то тебе вообще незачем мне докладываться. Просто поезжай, и все. – Я не хочу, но придется. Помнишь, ты сказал, что испортил Шону-хёну жизнь своим молчанием? Ты не мог бы рассказать об этом поподробнее? Чангюн ожидает, что сейчас Кихён выдаст что-то вроде «а зачем это тебе», но ничего такого не происходит. – Странно, – оставляя в покое ребенка, вздыхает Кихён. Он становится заметно серьезнее, и это хороший знак. Хотя бы не будет валять дурака и убивать любые попытки нормально поговорить. – Что странного? О чем бы ты ни спросил меня, я всегда готов ответить, но на твой счет у меня нет такой уверенности. Но если ты не захочешь рассказать сам, то можно мне хотя бы поехать и увидеться с Шону-хёном? Кихён складывает бумажную салфетку так, как будто собирается еще раз ее использовать, явно выгадывая себе минутку на размышления. – Шону-хёна нам уже давно пора оставить в покое, ему и так непросто. Но сам рассказать я могу только чисто технически. То, что между нами произошло, остается непонятным и для меня, хотя я – одно из двух основных действующих лиц этой истории. Все самое важное происходило в голове Шону-хёна, а за него я сказать ничего не могу. И вообще, то, что расскажу я, ты мог бы услышать от кого угодно в университете. Там все щенки из одного помета, всем все известно. Так что если тебе очень нужно, то съезди в Сеул. Просто… я не знаю. Это жестоко по отношению к нему. – Я знаю. Но еще я хочу знать, чем вы связаны с ним. Насколько это серьезно, и могу ли я сделать то, что мне хочется. Не влезу ли я в дело, которое изначально решить нельзя. – Таможенные процедуры тебя закалили, – ухмыляется Кихён. – Я думаю, он будет честен с тобой. Он вообще такой – честный. Хотел бы я осознать это лет шесть-семь назад, когда еще можно было что-то изменить. * Это странно, но у Чангюна есть номер мобильного Шону, да и на худой конец они могут списаться в katalk, потому что у них там свой уголок – на троих, включая Кихёна. Так что договориться о встрече не составляет труда. Чангюн приглашает Шону в кафе на Хондэ, и тот соглашается почти сразу, предварительно, правда, поинтересовавшись, не связано ли это с какими-то проблемами у Хони или Кихёна. Чангюн заверяет его, что эти двое в полном порядке, а потом выбирает одежду потеплее – все-таки уже октябрь – и выбирается на свет. Может быть, напрасно он пропускал мимо ушей разговоры, ходившие вокруг Кихёна в университете. Сейчас, припоминая это время, Чангюн понимает, что говорили довольно-таки много – как для зануды, коим он считался, Кихён привлекал уж больно пристальное внимание. И при этом никто не пытался его поддеть напрямую. Как будто побаивались. Правда, внешняя привлекательность все равно обеспечивала ему некоторую популярность, особенно у иностранцев типа самого Чангюна, но говорить по душам с ним никто не спешил. Шону уже ждет его в кафе – успевает занять столик у окна. – Привет, – кивает он, когда Чангюн подходит вплотную. – Добрый день, хён. Он усаживается напротив, и Шону передает ему меню, из которого сам почему-то ничего еще не выбрал. Чангюн сомневается несколько минут, а потом заказывает тонкас, и Шону делает то же самое. В его распоряжении целый день, прямо до вечера, а потом еще и вся ночь на переписки или переговоры по телефону, если понадобится, но Чангюну так не терпится, что он предпочитает заговорить, не дождавшись заказа. – Кихён-хён никогда об этом не говорил… точнее, за прошедшие годы я ни разу ничего от него не слышал, но зато об этом шептались многие. Так что почти весь универ знал, что случилось. Незадолго до твоего выпуска, хён. Я говорю о том дне, когда Кихён-хёна отвезли в больницу с сотрясением. Шону понимающе кивает и его взгляд на удивление осмысленный, хотя обычно по нему ничего прочесть нельзя. – Хочешь узнать, что там в действительности было? Ну… ты же знаешь, Кихёни… на него все смотрят. Так всегда было. Может, даже в том месте, откуда он пришел. Шону говорит о Кихёне словно о каком-то сверхъестественном существе, происхождение которого покрыто тайной. Чангюн относится к Кихёну не совсем так, точнее – совсем не так. Для него Кихён – вполне живой человек, у которого есть родители и до противного реальное прошлое, о котором Чангюн иногда думает так много, что сейчас уже кажется, лучше бы его не было. Прошлого. Однако у Шону-хёна есть свои причины так говорить, и дальше многое становится яснее. Чангюн слушает, не перебивая, и даже не отвлекается на принесенную официантом заботливо разрезанную котлету. Шону рассказывает почему-то очень долго – Чангюн и не подозревал, что тот вообще умеет так много говорить. Однако, кажется, что Шону нужно выговориться, и он себе в этом не отказывает – иногда, правда, делает небольшие паузы, отвлекаясь на свою котлету или полуостывший чай. Ему все равно, что пить, он, кажется, даже вкуса не чувствует. Чангюн со своей стороны не чувствует вообще ничего. Или чувствует, но не знает, что. Пока еще рано делать выводы, но уже минут через десять становится ясно, что у Шону, очевидно, были все шансы встать рядом с Кихёном и отправиться в дальний путь, если бы он умел поживее ворочать языком и правильно доносить свои мысли. К сожалению, такими талантами он в школьные годы не обладал, да и сейчас его с натяжкой можно назвать достойным оратором, но, во всяком случае, Чангюн понимает, что, встреться Кихён и Шону теперь, шансов на их счастливое будущее было бы куда больше. И тогда самому Чангюну ничего бы не светило. Самое ужасное – Шону и сам это отлично знает. Наверное, все стадии отчаяния и отрицания он уже пережил, или, черт знает, как у него вообще такие вещи происходят – может, он даже наедине с собой остается таким вот спокойным и замкнутым. Он ведь только раз себе что-то позволил – с Кихёном. И вот во что все это вылилось. А еще у него жена, и Шону кольцо носит, не снимая – даже в Пусане. Значит, ничего дурного делать не собирается. Ну, хочется верить. Чангюн поджимает губы и продолжает слушать, как Шону без конкретики, но кается – кается в том, что сделал. И в том, что пошел на этот поступок осознанно. История Шону и Кихёна – сплошные недосказанности и придуманности. Кихён берет на себя вину за свое молчание, но Шону, говоря о ситуации, даже не упоминает такой вариант – чтобы Кихён мог его спасти от вылета из школы. Чангюну приходится уточнить: – Так ты… не считаешь, что из-за Кихёна-хёна лишился всего? Шону смотрит на него потерянно и непонимающе, становясь похожим на ребенка. – Из-за Кихёни? – уточняет он. – Нет. Он же… да нет, конечно. Не думаю, что он хотел получить по голове и упасть. И не думаю, что он заманил кого-то за школу специально. Нет, он ведь тоже пострадавший. Или… – Шону вдруг выпрямляется, и его лицо проясняется, словно на него снизошло озарение. – Ты думаешь, что я ему отомстил тогда, у вас в квартире? Чангюн твердо отвечает: – Нет, я так не думаю. Я еще ничего не знаю, чтобы что-то определенное думать. – Нет, черт возьми… а с чего тогда такой вопрос? – Ни с чего. Продолжай. – Знаешь, может, я и был зол на него какое-то время, но не за то, что случилось, а за то, что ему было все равно. Уверен, он даже не заметил, когда я ушел из школы – просто продолжил жить сам по себе. А мне хотелось, чтобы для него это событие тоже что-то значило – то, что моя жизнь изменилась. Правда, мы с ним соприкоснулись совсем немного, но… мне все-таки хотелось быть для него кем-то. Не просто прохожим или каким-то странным сонбэ, которого он вообще ни в грош не ставил. Это сложно – гораздо тяжелее, чем Чангюн представлял себе изначально. Он слушает дальше, и ему кажется, что с этими откровениями вполне можно с ума сойти. Это же идиотизм чистой воды – так сильно любить и не найти в себе сил нормально поговорить словами через рот, а зажать все в себе и дождаться, пока рванет к чертям так, что разнесет аж три жизни, не оставив камня на камне. Хотя бы ради своей любви можно было переступить через себя и пойти на нормальный разговор. С другой стороны, с Кихёном это бывает не то, что непросто – иногда попросту невозможно. Шону, наконец, всерьез принимается за свою котлету, только теперь с удивлением отмечая, что ее уже порезали на кусочки, и Чангюн просто кивает – у меня так же, ничего особенного. Пока собеседник занят едой и явно отдыхает от долгого монолога, Чангюн думает, что не так уж Шону и виноват. Если подумать, то и фоновый рисунок на его собственном телефоне – колено Кихёна, почти полностью выглядывающее через прорезь в джинсах – сделан тайком и обработан так, чтобы никто не понял. Ну, как никто – чтобы Кихён не понял. Иначе или застебет до смерти или потребует удалить. Да, в преступлении всегда виноват тот, кто поднял руку или кое-что другое. Но в этом конкретном случае Кихён в каком-то роде не оставил шанса. И Шону, вместо того, чтобы сдержаться, почему-то сорвался. – Это он? – вмешиваясь в его мысли, спрашивает Шону. Его взгляд направлен на фоновый рисунок, и Чангюн кивает – да, он. Кто ж еще. – Красиво, – спокойно говорит Шону, не отводя взгляда. – Специально черно-белое? Как много он, оказывается, понимает. – Ну, да. Еще так… края обработал. Сам же знаешь – он жить не даст, пока не сотру. Лучше ему не знать. Вот и еще плюс один в пользу Шону – он узнал колено Кихёна, в то время как сам обладатель этой прелести фрагмент себя самого не узнает уже с пару недель, хотя Чангюн периодически светит перед ним своим телефоном. – Есть еще? Например… когда он с Хони ходил? – нерешительно спрашивает Шону. – Я все хочу представить, но воображать – это другое. Ты же его видел. Фоток беременного Кихёна у Чангюна достаточно, но все они под паролем на компе. На телефоне только самые любимые – пять снимков опять же в скрытой папке, чтобы не светилось в галерее. – Подожди, – улыбается Чангюн, доставая папку из убежища. – Вот. Только эти. Две из них сделать было просто – Кихён спал как сурок, и свет красиво так падал на его профиль, что не воспользоваться случаем было просто грешно. Еще одну Чангюн щелкнул в кухне – когда будущий папочка воевал со стрелявшей маслом сковородой. И еще пара были совсем уж любимыми – Кихён тогда читал книгу, к которой прилип всем существом. Он сидел на подоконнике – шел как раз август, пузо лезло на нос, но солнце так хорошо пригревало, что посидеть вечерком у окна было можно. Они тогда завешивали окна вуалевыми шторами, и Кихёна с улицы никто не видел. В своих коротких шортах и безразмерной футболке с горловиной, расползавшейся чуть не на плечо, Кихён выглядел как-то извращенно-сексуально. Чангюн даже самого себя стыдился из-за этих мыслей. А перед Шону ему не стыдно – он уверен, что Шону такой же. Шону задерживается на каждом снимке, и листает-листает-листает, гоняя фото по кругу. Чангюн вдруг только сейчас осознает, как много было дано ему, и как мало досталось генетическому отцу Хони. Почти ничего. Почему-то становится обидно, и никакой неприязни или ревности не остается – только сострадание к человеку, которому не довелось приложить ухо к округлившемуся животу, подержать на руках новорожденного. Ему даже воду для ванночки греть не пришлось. И маяться с режущимися зубками по ночам. Он Хони увидел уже сравнительно большим, и даже сейчас не может никак на его жизнь повлиять. Интересно, как много понимает сам Кихён? Может быть, он чувствует все то же самое, просто не говорит. Может, потому и не отказывает Шону в его желании навещать ребенка так часто, как только можно. Кихён ведь, на самом деле, очень добрый, хоть и порядочный говнюк. – Спасибо, – наконец, наглядевшись, Шону возвращает телефон. Чангюн как-то краем отмечает, как сильно корпус нагрелся в чужой руке. – Я ведь приехал… чтобы сказать тебе, – тихо, но уверено начинает Чангюн. – Сказать, что собираюсь сломать кое-что и построить новое. Между мной и Кихён-хёном. Я люблю его. Шону кивает, как будто ожидал, но взгляд прячет. – Не сомневаюсь, что у тебя все получится. Люби его и за меня тоже. Я в этой жизни уже точно все свои шансы проебал. Он впервые вообще употребляет настолько грубое слово, но Чангюн даже не сомневается, что других подходящих слов просто не существует в природе, чтобы дать определение тому, что случилось с жизнью Шону. Чангюн оставляет котлету недоеденной, потому что сказать больше нечего, и сидеть напротив Шону дальше нет смысла – все, что могли, они уже сказали и показали. Обошлось на удивление тихо и мирно – они оба, не сговариваясь, пошли на контакт. Видимо, тоже ради него. Не ради Хони. Они прощаются сразу у двери, едва выйдя на улицу – им действительно в разные стороны, либо они просто делают вид, что не по пути. Шону делает неопределенный жест рукой – увидимся, когда увидимся. Как старший, он первым делает шаг, отдаляясь, и Чангюн, вдруг испугавшись, что момент будет упущен, решает его окликнуть. – Хён. Шону поворачивается с легкой улыбкой, но без особого интереса. – Хён, ему не все равно. Он винит себя за то, что не защитил тебя тогда в школе. Мир застывает, и это очень похоже на какое-то аниме, которое Чангюн смотрел еще будучи студентом, но для этого не нужно иметь сверхспособностей. Шону смотрит на него, и его лицо не меняется – остается таким же спокойным и доброжелательным, но Чангюн видит, что скрывается за ним. За маской спокойствия прорывает целый водоворот эмоций, выступая блеском в глазах – нет, до слез не дойдет, Чангюн в этом уверен, это же Шону-хён. – Пожалуйста, скажи ему, что я не мстил. Я просто… я очень сожалею, но тогда был единственный раз… когда… – Я понял, хён. Я все понял. Передам. * Чангюн видит эту чужую-родную жизнь, пока едет в поезде, сидя у прохода. Вообще, по ощущениям больше походит на самолет – даже тележку с орешками и перекусами прокатывают мимо, интересуясь, не нужно ли чего. Он лениво замечает, что сидящая напротив молодая мама берет комплексный обед себе и ребенку, и у пятилетнего мальчика набор в два раза питательнее, чем у взрослой женщины. Все-таки странно это все. Если они когда-нибудь будут ездить на поезде с Хони… нет, когда Хони станет побольше Чангюн заработает достаточно, чтобы путешествовать самолетом. А чужая-родная жизнь выглядит вполне реально, не как кино какое-нибудь. Для сомнений нет места – так все и могло бы быть. Шону дал бы Кихёну все – дом, семью, защиту. Он отстоял бы его перед своими родителями и сделал все, чтобы быть рядом столько, сколько возможно. У них была бы хорошая жизнь – с бесконечными благодарностями за вкусную еду, с легким ворчанием за разбросанные носки, с долгим сексом по утрам в выходные. У них был бы Хони – он сейчас жил бы в Сеуле, а не в Пусане, где под кроваткой стоит контейнер с осушающими воздух гранулами, чтобы ребенок не схватил чахотку от чрезмерной влажности. Все вполне конкретно. Кроме одного – Чангюн даже сейчас, узнав многое, все еще не может точно сказать, был бы Кихён по-настоящему счастлив или нет. Полюбил бы он Шону или просто привязался бы к нему в ответ? И все-таки из своей идеальной картины жизни Кихён выбросил именно его. Это дает определенную уверенность, и Чангюн думает, что поступает правильно. Кихён так устроен – он осознано или нет, но отказывается от всего, что ему нравится по-настоящему. Он либо боится получать от жизни удовольствие, либо просто за что-то себя наказывает. Кто знает… Он не хочет для себя ни нормальной семьи, ни дома, ни машины – вообще ничего. Он хочет жить по минимуму, и даже сейчас, когда они уже больше года находятся в доме, похожем на лагерь беженцев, Кихён никогда не жалуется. Единственное, чего он хочет для себя – это чистоты, за которую борется зубами и когтями. Видимо, в свое время он уже пожил в грязи, так что хватило на всю оставшуюся жизнь. О том, чтобы у Кихёна был какой-то постоянный партнер, Чангюн тоже ничего не слышал и даже не замечал ничего подозрительного в тот год, что они прожили в сеульской квартире. Бесспорно, Кихён девственником не был, но он никогда ни с кем не перезванивался и не покупал подарков – видимо, его связи были мимолетными. Однако Чангюн лучше остальных знает, что Кихён подходит для оседлой жизни – он из тех людей, кто может счастливо коротать век на одной подушке с единственным человеком, заниматься бытовыми вопросами и радоваться повседневным мелочам. При всей своей внешней сварливости он знает, когда нужно уступить и не лезет в конфликт, когда понимает, что неправ. С ним интересно – он много чего знает, умеет шутить и хорошо понимает чужие шутки, звонко и заразительно хохочет, играет в приставку как маньяк и может спеть любую из существующих нот, если хорошо его попросить. Кихён играет на гитаре – освоил базовые навыки, пока учился в старшей школе. Скорее всего, он просто занимал себя, чтобы не страдать от чувства вины. Он умеет столько всего, что если и выбирать кого-то в идеальные родители для Хони, то лучшей кандидатуры не найти – а это значит, что Кихён сейчас на своем месте, и семейная жизнь естественна для него. Но почему он не хочет полноценную семью? Зная, что уже потратил на эти размышления неразумно много времени, но так не до чего при этом и не додумался, Чангюн открывает глаза и утыкается в телефон, чтобы занять голову чем-то другим. Кихён нарисовал свою идеальную жизнь, исключив то, чего ему хочется больше всего. Это в его характере. Больше ничего знать и не нужно. * Хони уже настолько большой, что при желании и должном упорстве сам может пообедать, правда, измазавшись при этом по самую макушку. Он уже ходит без поддержки и не цепляясь за стены, у него смешное круглое пузико и озорные узкие глаза, в которых собралась, кажется, вся хитрость мира. Кихён сидит за ноутбуком, доделывая кое-что по работе, а Хони болтает рядом – поговорить он любит, правда, его речь понимают только они с Чангюном, для остальных это все еще невнятная тарабарщина. Впрочем, няня, наверное, тоже понимает – Кихён видит ее только по утрам, когда она приходит в дом и по вечерам, когда покидает, поэтому он не особо в курсе, что именно она знает или не знает. Ему нужно только, чтобы Хони был в безопасности, и, насколько он понимает, все отлично, поскольку ребенок не жалуется и по вечерам даже плачет, провожая свою няню домой. Иногда от этого становится даже обидно – что Хони, сидя на руках у отца, тянется к чужой тетеньке. Правда, Кихён напоминает себе, что тетенька уже не совсем и чужая. Так что да, вполне возможно, няня понимает речь Хони. Это тоже хорошо. – А где папа? – Папа здесь, пчелка моя, – отвечает Кихён, отрываясь от монитора. – Нет. Папа. Отлично. И с каких пор он называет Чангюна папой? – Ну а я кто в таком случае? – спрашивает Кихён, поворачиваясь и подхватывая Хони на руки. – Я разве не папа? – Папа, – кивает Хони, обнимая его за шею. Он удивительно ласковый для мальчика. Впрочем, ребенку его возраста еще непонятны гендерные различия, и он ведет себя так, как ему удобнее. Так, как правильно – естественно и искренне. Потом вся эта чистота будет испоганена чертовым внешним миром, в котором все должно быть по полочкам. – Ты меня запутал, – улыбается Кихён, поглаживая его по спине и пересаживаясь подальше от стола, пока Хони не вздумал ткнуть пальцем по рандомной клавише или даже по нескольким. Он уже однажды умудрился запороть целый документ, над которым Кихён работал не меньше часа. – Какой еще папочка тебе нужен? Это еще кто кого запутал, конечно. Хони смотрит на своего родителя с недоумением и почти осуждением – он понимает, что папка задумал играть, но не понимает, к чему все это и почему на его простой вопрос никак не ответят. А все просто – Кихён не хочет, чтобы Хони привыкал называть Чангюна папой. Как они будут это объяснять окружающим? Откуда это пошло? Ребенок называет родителей так, как они сами называют себя, беседуя с ним. Еще, будучи беременным, Кихён понял, что должен говорить с ребенком, четко определяя собственную роль. «Папочка искупает тебя». «Полежи рядом с папочкой». «Не ругайся с папой». «Папа очень недоволен». «Хочешь помочь папе?» Нужно научить ребенка обращаться к тебе правильно – это поможет ему не запутаться в дальнейшем. Понятное дело, свою роль Кихён определил для Хони именно так. Но откуда он взял, что Чангюн тоже… практически второй отец? Сам догадался? Кихён смущается под умным и проницательным взглядом своего годовалого сына и думает, что Хони вполне мог додуматься до всего сам. Это уже опасно. Тем более что Чангюн должен вернуться с минуты на минуту. Кихён бы встретил его на вокзале, но поскольку этот упрямый засранец выехал утром и возвращается уже вечером, нет причин так с ним нежничать – они не виделись всего день. Не так уж и страшно. Он смешит Хони всякими смешными рожами и скошенными к переносице глазами, и тот заливается так, что приходится поддерживать его под спинкой, чтобы он не свалился назад. Кихёну иногда нравятся такие глупые игры – не всегда же развивать мелкую моторику и зрительную память, порой и подурачиться можно. Они хохочут так самозабвенно, что щелчки ключа, поворачивающегося в замочной скважине, кажутся им раскатами грома – по крайней мере, Хони, как и Кихён замирает, встревожено глядя на порог комнаты. А потом пчелка-сынок отмирает и расцветает прямо на глазах: – Папа! Вот черт. Кихён хочет подняться на ноги вместе с Хони и поэтому не отпускает его, в то время как мелкий уже сучит ножками от нетерпения и явно намеревается побежать к двери сам. Пока они возятся, Чангюн уже входит – ну, дверь открыть точно успевает. – Папа! Это папа! – радостно визжит Хони, поворачиваясь всем телом к источнику шума в прихожей. И понять Чангюна, вкатившегося в дом, не разувшись, конечно, можно – если бы Хони так звал самого Кихёна, тот бы в грязных сапогах по стерильной камере прошелся, но все равно… нельзя ж так. По чистому полу. Так что вместо приветствия Кихён дарит Чангюну взгляд, говорящий: «Я тебя прибью, козлина двурогий, куда-ты-в-обуви-прешь». И для пущей убедительности поджимает губы. Чангюн снимает туфли прямо там, где стоит, прежде чем войти в комнату. Кихён с Хони все так же сидят на матрасе, и выглядят если не глупо, то, по крайней мере, очень забавно, наверное. Хони нетерпеливо прыгает на руках у Кихёна, и через секунду Чангюн уже зацеловывает его черноволосую макушку, на что тот реагирует радостными воплями и счастливым смехом. Соскучился. И как он успевает так соскучиться всего за один день? Нужно бы отпустить ребенка и встать уже, пойти в кухню, что ли, ужин вытащить. Кихён улыбается Чангюну, отпускает Хони на матрас, и уже подбирается, чтобы подняться на ноги, когда на его согнутое колено ложится холодная ладонь. А потом ладонь исчезает, и вместо нее к коже в разрезе штанины прижимаются губы. Это слишком невероятно, чтобы можно было сразу как-то разумно отреагировать, или хотя бы сказать что-то внятное, так что Кихён замирает истуканом и таращится на Чангюна. Хони, которого такие нежности удивляют не меньше, выдает сакраментальное: – А мне? Кихён усаживает его на матрас и говорит вполне серьезно: – А тебя я сам поцелую. И потом действительно целует Хони в обе коленки по очереди. Тот заливается радостным хохотом, и его глаза становятся совсем уж узкими – он, наверное, даже ничего не видит. Кихён тоже не очень-то осознает мир вокруг себя, пока идет в кухню – до плиты добирается практически на ощупь. * Синяя звездочка горит над кроваткой, и включенный обогреватель смотрит красным круглым глазом прямо на них. Кихён подумывал постелить себе совсем уж на полу, но сейчас, когда по ночам довольно-таки холодно, о таком нечего и думать. – Когда ты так решил? – спрашивает он, глядя на синюю звезду. Красный огонек обогревателя шпионит за ними, и Кихёну кажется, что его нужно чем-то заслонить. – Не знаю. Я не помню точного момента, чтобы вот так остановился и подумал – люблю хёна не как друга. Просто со временем пришло, что хочу быть с тобой. – Нужно перетерпеть, – спокойно говорит Кихён. Это смешно, но на такой случай он подготовил речь, о которой напрочь забыл вечером, когда Чангюн вернулся. Теперь обрывки этой речи вертятся в голове, и Кихён думает, за какой бы конец ее зацепить, чтобы хоть сколько-то внятно поговорить. – А я знаю, о чем ты думаешь, – поворачиваясь к нему, говорит Чангюн. – Не делай из меня дурака, ты меня обижаешь. Ты думаешь, что я страдаю от недотраха, а ты просто лежишь рядом, и я проецирую свои желания на тебя. Ты думаешь, что я видел тебя с животом, и теперь подсознательно воспринимаю тебя как женщину. Ты уверен, что эти чувства ненастоящие, и стоит мне пожить с месяц отдельно, как все тут же схлынет. Ты даже хочешь предложить мне сделать это – съехать как можно скорее, да? – И хрен ли ты спрашиваешь, если все уже сам знаешь, – ворчливо отвечает Кихён, усаживаясь на постели. То, что Чангюн такой грамотный и проницательный, не просто раздражает – всерьез злит. Ну, какого черта, спрашивается? И если все так очевидно, то почему бы ему не свалить без лишних разговоров? Дождался же, пока этот дурацкий разговор вообще начнется. – Хён, расскажи о себе. Почему ты мне не веришь. Я ведь все для тебя сделал, и готов сделать даже больше – тебе даже просить не нужно, если я пойму, что тебе что-то нужно, я на все готов. Что еще мне сделать? Кихён смотрит в красный глаз обогревателя и молчит. Чангюн усаживается рядом и кладет руку на его колено, заставляя вздрогнуть. – Я… я верю тебе. Больше, чем кому-либо другому в своей жизни. Больше, чем себе, наверное. Если бы я тебе не верил, я бы ни за что не решился тебе все рассказать, а потом еще и родить. Я знал, что ты не будешь фоткать меня тайком и сливать снимки куда-нибудь на потеху. Я был уверен, что ты не сбежишь однажды, оставив меня умирать голодной смертью. Я никогда в тебе не сомневался, и ты ни разу меня не подвел – ты всегда возвращался, ты всегда был рядом и делал все. Это меня и пугает. Потому что… это доверие, которое я проявляю к тебе – оно крадет твою жизнь. Я больше не могу этого делать, и изначально не был должен. Это было понятно, что ты оставался рядом со мной не потому, что был косвенно причастен к зачатию Хони, а потому что привязался ко мне. Но то, что я могу дать тебе в ответ… это то, что между нами сейчас. Максимум, на что я способен. А ты заслуживаешь, чтобы тебя любили и ценили. Своих детей родить – тех, кто на тебя похож будет. Зачатых от тебя, носящих твой генетический код – тех, у кого будут такие замечательные носы и пронзительные глаза. От одного взгляда на родного ребенка все внутри переворачивается, ты представить не можешь. Я хочу, чтобы ты узнал это. Не жил с тем, что есть. Жил с тем, чего достоин. Приютская жизнь изуродовала Кихёна, и возможно, это уже никогда нельзя будет исправить. Чангюн понимает, что все, что Кихён видел в отношениях между сверстниками, которые были никому не нужны и порой решались на отчаянные поступки – все это сделало его таким недоверчивым и ищущим подвоха. И месть Шону он придумал себе не потому, что сам бы мстил, а потому что просто привык ожидать от мира именно этого. Готов ли Чангюн жить с таким человеком и раз за разом доказывать ему, что в мире есть не только дерьмо? Готов. Чангюн никогда не был низкого мнения о себе, и сейчас не сомневается – он сможет. Пусть это и будет непросто, и он не исключает, что порой у него будет возникать желание отдубасить Кихёна или запереть его на сутки в подвале, но он все выдержит. – Ты так честен со мной, спасибо тебе. Но знаешь… знаешь, хён, не все так просто. Разве у меня сейчас мало всего? Просыпаться рядом с тобой, возвращаться домой и брать на руки нашего сына – этого мало? Ты говоришь о генетическом коде, и ты прав. Но Хони делает тебя счастливым, а ведь ты не связан с ним кровным родством. Да, клетки его организма, возможно, вырабатываются твоим телом до сих пор, так заведено природой, но через некоторое время этот процесс угаснет. А твоя любовь – нет. Ты говоришь о том, чего заслуживаю я, а о том, чего ты заслуживаешь – ни слова. Если судить с твоей стороны, то и для тебя этого должно быть недостаточно – жить приемным родителем, без жены или мужа, в совершенном одиночестве. Дожидаться, пока Хони вырастет, заведет свою жизнь и уйдет. Коротать старость в кабинете или в кухне своего маленького ресторанчика. Этого тебе достаточно? – Гюн-а, это даже больше, чем все, на что я мог рассчитывать. После всего, что со мной произошло, будучи душевно и физически неполноценным, я и мечтать не мог, что у меня будет сын. Да, генетически не мой. Но я его выносил и родил. Это больше, чем все, что мне вообще положено. Гораздо больше. Чангюн переползает и усаживается перед Кихёном, заслоняя своей головой красный глаз. – Хорошо. Если ты такой недостойный, и тебе ничего от жизни не нужно, а я такой замечательный и заслуживаю всего на свете, то сделай мне подарок. – Проси, – говорит Кихён, и звучит это совсем не оскорбительно, хотя черт знает, что за смысл он вкладывает в это слово. – Отдай мне себя. Навсегда. Пожертвуй собой. – Передрочишь, – усмехается Кихён. – Это просто глупо. Крепкие руки с необычно большими ладонями ложатся на его запястья, а потом смыкаются с такой силой, что Кихён невольно вздрагивает, поднимая голову и встречаясь с прямым взглядом блестящих глаз. И не нужно никакое освещение, кажется, что глаза Чангюна горят в темноте как у какого-нибудь волка. – Ты сказал, что когда-нибудь сможешь поблагодарить Шону-хёна за то, что он сделал, потому что у нас появился Хони. Я тебя опередил – я уже ему благодарен. Потому что иначе мы с тобой когда-нибудь разбежались бы – я бы женился на Сынхи или ком-то другом, а может быть, вернулся бы к родителям и продолжил бы жизнь там. И никогда не сблизился бы с тобой по-настоящему. – Ты не по мужикам, – цепляясь за последний оплот своей жизненной теории, отвечает Кихён. – Я по тебе. У меня такая ориентация – Кихён-хён. Кихён фыркает и отворачивается, явно сдерживая смех. Непонятно, правда, ему действительно так весело или он боится истерики. Или просто у него приступ бесконтрольного ржача, после которого обычно бывает дико стыдно. – Когда ты меня обманешь, я тебя где угодно найду и урою, – поворачиваясь к Чангюну, говорит он. – Ты, конечно, замечательный, но я тоже не с мусорки. Точнее, я именно оттуда, но… – Нет, – прикладывая палец к его губам, прерывает его Чангюн. – Никогда так не говори. – Меня не зачислят в армию, – сообщает Кихён, и Чангюн пальцем ощущает движения его губ. – Юридически я – единственный попечитель Хони, который сейчас имеет статус моего иждивенца. Это звучит пиздец некрасиво, но зато защищает нас от разлуки. Так что у меня будет много возможностей поймать тебя и закопать, когда ты решишь, что тебе надоело жить с таким, как я. Ты думаешь, все будет так легко? Ха, конечно. Если ты не остановишься сейчас, то через пять секунд пути назад у тебя не будет. Думаешь, я тебя отпущу? – Я и не собираюсь сбегать. – Это ты сейчас не собираешься. Чангюну очень хочется заткнуть этот болтливый рот своим, но он опасается, что потом не остановится, и разговор повиснет на этой ноте. Да и черт знает, будет ли рад Кихён, если его вот так просто уложат на спину без предварительной договоренности. Он все-таки очень сложный человек. – Хён живет в каком-то придуманном им же самим мире, – ослабляя хватку, но, не отпуская его запястий, говорит Чангюн. – В мире, где он перед кем-то виноват, хотя вины на самом деле нет. В мире, где его насилуют из мести, а не потому, что больше не могут сдерживаться рядом с ним. В мире, где люди делятся на две категории – одни его бросают, а вторые терпят из чувства долга. – Есть еще Хони, он ни… – Да, он ни к одной из этих категорий не относится. Но Хони – это совсем другой мир. А тот, в котором, по-твоему, живу я – это как раз вся эта неразбериха с призраками, которых ты сам создал, чтобы бояться и сидеть в своем маленьком домике. Шону-хён с ума сходил по тебе в школе. Он сам сказал. – Я знаю. – Нет, ты знаешь, что он хотел тебя, но ты не знаешь, что на этом его желания не ограничивались. Он и сейчас любит тебя. Мне казалось, что ты понимаешь, и именно поэтому не можешь его оттолкнуть, но сейчас я думаю, что ты как раз потому и позволяешь ему приезжать, что думаешь, будто у него все закончилось с тех пор, как ему таки и удалось осуществить желаемое. Он забрал твое тело в тот день, и думаешь, ему стало легче? – Должно было полегчать. Думаю, это было хреново, но спра… – Нет. Не справедливо. – Перестань меня нахуй перебивать. – А ты просто послушай. Послушай меня, хорошо? Шону-хён никогда не держал на тебя зла за то, что ты не защитил его тогда перед школьным советом. Он никогда не думал, что ты вообще должен был это сделать. Единственное, чего он от тебя хотел – чтобы ты хоть как-то к нему относился, чтобы тебе было не наплевать. Ты просто очень сильно нравился ему, и вдобавок он тебя еще и любит. И когда он оказался рядом с тобой в нашей сеульской квартире, ты понимаешь… он подумал, что такой шанс всего раз в жизни выпадает – снова встретиться с тем, кто ночами снится. Он хотел тебя обнять, хотел хотя бы почувствовать – как это, любимого человека в руках подержать. У него всего один раз эта возможность появилась. Подумай, он, может быть, больше никогда в своей жизни не будет обнимать любимого – только ту, кого ему родители нашли. И да, я ему сочувствую, но не отдам тебя. Потому что ты мой. Просто не усугубляй все, не думай о нем плохо – он не из мести тогда сорвался. Он сорвался, потому что увидел, что ты думал обо мне, а не о нем. Что тебе все еще было наплевать на него, пусть даже он и целовал твое лицо и губы. Это свинство, но ему, вроде, крышу сорвало. – Что за… – Тяжело поверить, правда? Тяжело поверить, что кто-то может так сильно в тебе нуждаться, что кто-то может до смерти хотеть твоего внимания? Ты – сплошной парадокс. С одной стороны ты считаешь себя лучшим в мире, а с другой серьезно полагаешь, что ни на что не годен, и другим нет до тебя дела. Эта чертовщина свободно в тебе уживается. Это я тоже люблю. Я люблю все, что было в тебе год назад и люблю все то, что наросло за это время. Но ты просто отличный придумщик, хён. Ты все себе навоображал и вынуждаешь меня жить сообразно своему представлению о мире, где тебя обязательно должны бросить или отвергнуть, где тебя никто никогда не сможет полюбить по-настоящему. Ты даже сейчас угрожаешь расправиться со мной, когда я тебя оставлю. «Когда ты меня оставишь». Даже не «если ты меня оставишь». Мне больно от таких слов. Зачем ты так со мной поступаешь? Кихён мастер ломать настроение, и Чангюн частенько называет его mood wrecker, причем даже в лицо, а не про себя. Так что сейчас он ждет, что случится что-то подобное – Кихён или рассмеется или скажет что-нибудь охлаждающее. Но происходит совсем другое. Кихён осторожно высвобождает свое запястье из его руки и прикладывает ладонь к его щеке. И сердце Чангюна исчезает из груди. – Ты неправ. Я не считаю себя лучшим в мире. Лучший в мире – ты, Чангюн-а. Лучшее, что со мной случилось. Потому что без тебя бы и Хони не появился – я бы просто не решился выносить его. Ничего не было бы без тебя. Я, наверное, наложил бы на себя руки после смерти профессора, если бы не ты. И никакой романтики дальше не следует – Кихён мигом оказывается на спине, и из него на секунду вышибает дух, а вновь материализовавшееся сердце Чангюна взрывается таким ритмом, что грудная клетка, кажется, сейчас лопнет. Они уже живут как семья, так что пора первых поцелуев по стандартной хронологии уже, вроде, давно миновала, но этот голодный и болезненный поцелуй тоже, вообще-то, не очень похож на супружеский – Чангюн почти кусает Кихёна, причем не в шутку и не дразня, а нормально так, по-настоящему смыкая зубы на его губе. Кихён в ответ толкает его в плечо свободной рукой, и Чангюн только крепче сжимает ту, что он не успел отпустить, радуясь, что хён хоть как-то ограничен, не то спихнул бы с себя на раз-два. – Это подло, я же даже завыть не могу, а мне больно, между прочим, – сообщает Кихён, облизывая укушенное место, когда Чангюн все-таки отрывается от него. – И я тебе себя не дарил, чтобы пытаться сожрать мое лицо. – Хён, ты только не бей меня, но… я иногда понимаю Шону-хёна. Тебя только и можно, что прижать, иначе ты не дашься, даже если будешь сам умирать от желания. Я его не оправдываю, но понимаю. – Тогда знаешь… если у тебя нет смазки и резинок, забудь. А если есть… – У меня все есть. – Иди за ними. А я выключу звездочку. По крайней мере, узнаем, если Хони проснется – если он открывает глаза и не видит ее, начинает ворчать. Черт, я поверить не могу, что мы собираемся сделать это, когда он спит в этой же комнате. – С его кроватки ничего не видно. – А ты там лежал, чтобы быть таким уверенным? Чангюн, который только что собирался встать, опять прижимает Кихёна к постели, опасно наклоняясь к его лицу. – Я хотел действительно пойти за резинками, но и передумать могу. И обойдемся моей слюной. Кихён улыбается – в темноте черты его лица кажутся крупнее, улыбка выглядит ярко и отчего-то соблазнительно. – Ну, все-все, я молчу. Отрываться от него не хочется – он теплый и живой, безумно приятно ощущается под собой, и пахнет так, что кровь закипает, но еще больше Чангюн боится, что стоит ему сейчас оторваться, как Кихён передумает. И когда он вернется, хён будет лежать на боку, делая вид, что заснул. – Все будет хорошо, – обещает Кихён, видимо, почувствовав его сомнения. – Я обещаю, ничего не изменится. Чангюн выползает в прихожую к своему портфелю, но возвращается в десять раз быстрее, и к этому времени звезда действительно уже погашена, а Кихён сидит на матрасе, поправляя свою безразмерную футболку. «Ты же не передумал?» Вопрос застревает на языке, и Чангюн опускается на колени прямо у кромки постели, бросая рядом с подушкой тюбик и квадратные упаковки, поблескивающие в темноте. Кихён не поворачивает головы, но, очевидно, все замечает. – Три? – На всякий случай. Вдруг испорчу. У меня руки трясутся. Кихён берет его за руку, как будто желая проверить – слегка сжимает теплую ладонь и кивает. Чангюну кажется немного обидным, что Кихён как будто и не нервничает вовсе. Он заползает на матрас и подтягивает Кихёна к себе. На этот раз он целует его медленно и нежно, не пытаясь углубиться или украсть что-то такое, чего Кихён отдать не захочет. От прикосновений слегка покалывает кожу, но не настолько, чтобы остановиться – Чангюн поднимает эту чертову футболку и комкает ее, чтобы стянуть через голову Кихёна. Почему-то именно сейчас Кихёна и начинает потряхивать – причем весьма заметно. – Холодно? – убирая собранную в ком футболку в сторону, спрашивает Чангюн. – Нет. Укладываться Кихён не хочет – он на удивление тоже проявляет инициативу, а не просто позволяет себя целовать. Это кажется невероятным, и придает происходящему какой-то пьяный оттенок, отчего ночь начинает казаться не то сном, не то чересчур реалистичной фантазией. Губы Кихёна мягкие после поцелуев и теплые, они дарят совершенно новые ощущения – совсем не такие, какие Чангюн испытывал с другими людьми. А может, все дело в том, что заниматься любовью можно только с любимым, а с другими только сексом. Making love… Сотворить любовь можно и в одиночку, но сделать ее явной и осязаемой – только вдвоем. Это нечто зарождается под их руками и губами, и наполняет их тела, рождает чувства и стекает теплом по коже. Это, наверное, и есть любовь – когда все ощущения равны, что внутри, что снаружи. Чангюн совсем не чувствует своего тела в привычном смысле – ему кажется, он весь разбился на атомы, которые сохраняют форму только потому что Кихён держит их в своих руках. Он совсем не так это себе представлял – совсем не так. Он думал, что будет вести и уговаривать, и заберет Кихёна себе хотя бы на пятнадцать минут – потому что секс это всегда эгоизм, пусть даже с обоюдными или общими оргазмами. Соитие – может быть. Но поскольку Чангюн любит и влюблен, для него все совсем иначе. Он отдает себя Кихёну, и не имеет значения, кто из них наденет презерватив – тут дело не в проникновениях. Чангюн очень хочет подарить себя, хотя и понимает, что его ценность не настолько велика, как представляет Кихён. Кихёну непросто – он переламывает себя, и кое-что дается с трудом. Может, со временем, он и привыкнет. – Ты хоть читал, что там нужно делать, чтобы было правильно? Кихён очень хочет забыть ощущение холодного пальца у своего анального отверстия и стыд, от которого тогда захотелось умереть. Он хочет забыть тошноту от осознания того, что чужие руки были на нем и в нем, как упругая плоть протиснулась в него в первый раз – во второй раз он был настолько пуст, что уже ничего не ощущал, кроме необходимости хоть как-то продолжать бороться. И нет, он не держит на Шону зла, хотя нужно бы, ведь его тело не дешевка, которой можно вот так распорядиться для собственного удовольствия, и нужно ценить себя – если он не будет, то кто должен это делать? Но физически все остается так же, и пальцы Чангюна ощущаются просто один в один как пальцы Шону, пусть они у Чангюна и потоньше, да и покрыты смазкой, а не увлажняющим кремом, схваченным с прикроватной тумбочки. Но для Кихёна никакой разницы, и он на секунду теряется, позволяя себе всхлипнуть. Они оба застывают, вытянувшись на постели, и Чангюн, пугается, кажется, даже сильнее, чем сам Кихён. Его палец все еще прижат к нему внизу, и Кихён знает, что он хочет сдать назад. Чангюн хочет сказать: «Если тебе так сложно, мне это не нужно, давай обойдемся руками, мне и так хорошо». Чангюн может вообще всю жизнь кончать в его кулак, если Кихён сейчас сорвется и сбежит, или еще хуже, расплачется. А плакать очень хочется, потому что паника поднимается изнутри, и это не то самое чувство, которое можно остановить усилием воли. Кихён уже чувствует, как его тело колотится бесконтрольной крупной дрожью, и дыхание становится рваным и хриплым, и совсем-совсем скоро потекут слезы. Да, с Шону-хёном все понятно, и его поступок не кажется верхом подлости. Но нет, ничего бы никогда не получилось. Точно не с ним. Не в этой жизни, когда тело Кихёна на физическом уровне помнит эти ощущения и не позволяет ему забыться. – Не останавливайся, – просит Кихён, делая над собой усилие. Это не ради Чангюна и не из жертвенности. Просто если струсить сейчас, можно уже никогда не решиться. Кихён не хочет всю жизнь отказывать себе в такой близости. Он понимает, что любая близость, если она удовлетворяет обоих, является настоящей, и заниматься сексом именно с анальным проникновением не принципиально – некоторые пары всю жизнь вообще этого не делают, поскольку им обоим не нравятся ощущения. Но он хочет попробовать и понять. Если решаться, то идти во всем до конца и ни в чем не ставить границ. – Хён… – Делай, как говорю. – Я сделаю, – обещает Чангюн, наклоняясь к его шее и оставляя очень теплый и нежный поцелуй прямо под линией челюсти. – Обязательно. Только давай немного притормозим. Кихён пытается сосредоточиться на том, что делают губы Чангюна, а не его руки. Поначалу это сложно, но через некоторое время Кихён и сам уже не замечает, как начинает получаться. Может быть, он просто немного привык к инородности, и ему легче ее игнорировать. Может быть, поцелуи, которыми Чангюн покрывает его шею и плечи, и вправду так хороши. На ум приходит совершенно дикая мысль – интересно, а у Чангюна все еще стоит или уже все замерзло от того, что Кихёна скосила паника? Сомневаться не в его правилах, по крайней мере, не в такие моменты, и Кихён вполне осознанно шевелит коленом, осторожно задевая Чангюна внизу. Удивительно. – Я второй добавлю, – предупреждает Чангюн, замечая эти манипуляции. – Не трогай меня, я же опозорюсь. – Все нормально, если ты кончишь так. У нас много времени, мы еще не старые, – улыбается Кихён, у которого теперь находятся силы даже на такие шутки. Со вторым пальцем еще сложнее, хотя, вроде, он должен был привыкнуть. Кихён нервничает и непроизвольно сжимается, и от этого становится стыдно – потому что у него нет совсем никакого опыта, и его не слушается собственное тело. Язык, по всей видимости, тоже его не слушается, потому что когда Чангюн задерживается в этом положении, не вынимая пальцы, а как-то странно шевеля ими внутри, с языка срывается: – Там нет полезных ископаемых, это я гарантирую. Чангюн приподнимает одну бровь и становится похож на засранца, либо на человека, сомневающегося в верности только что услышанных слов. – Что? – Кихён ерзает под ним и хмурится. – Думаешь… Думать они будут потом, потому что Чангюн явно что-то находит и не медлит этим воспользоваться. Ощущение можно назвать даже резким, так что Кихён упускает стон в голос, испуганно подбираясь, но не успевая испугаться или устыдиться в полную мощь – Чангюн накрывает его губы второй ладонью и улыбается как настоящий хищник. – Ископаемых нет, но кое-что другое точно есть, – шепчет он, бессовестно продолжая свои манипуляции. Кихён зажмуривается, молясь только о том, чтобы не сорваться и не начать стонать еще громче. Это очень странное чувство, которое просто невозможно описать словами – совсем не то же самое, если дрочить, но не менее приятно. – Мне нравится, – целуя его в висок, шепчет Чангюн. – Мне так нравится. Что ему там нравится? Уточнить нет возможности, потому что Кихён слишком занят своими мыслями и страхом кончить прежде времени – ощущения, идущие изнутри, нельзя контролировать. Или он, по крайней мере, этого еще не умеет. Стараясь удержаться, Кихён напрягается всем телом и даже слегка приподнимается на локтях, не зная, подставить ли ему шею под поцелуи или постараться вывернуться, пока не накрыло окончательно. Едва поймав грань, за которой Кихёну стало бы все равно, что с ним делают, Чангюн останавливается и убирает пальцы, осторожно вынимая их. Кихён выдыхает, стараясь немного остыть – дышит свободно и размеренно, специально считая вдохи и выдохи. Он рассеяно слушает шуршание разорванной фольги и думает, что у Чангюна, наверное, действительно сейчас дрожат руки. – Говорят, с первого раза кончить в унисон невозможно, – задумчиво говорит Чангюн, слегка сдвигаясь вниз и одновременно подхватывая ногу Кихёна под коленом. – Так что пообещай, что мы будем много практиковаться. – Обещаю, – соглашается Кихён, прежде чем задержать дыхание и вжать затылок в подушку. – Прости, – обнимая его за плечи и прижимая к себе, просит Чангюн. – Не останавливайся, – говорит Кихён, не зная, больно ли ему или приятно. Или и того и другого пополам, но достаточно, чтобы сойти с ума. Чангюн осторожно входит до конца и останавливается, делая короткий перерыв. Ему хочется, очень хочется начать двигаться, потому что он не знает, достает ли до нужного места в такой позиции, и вообще дает ли нужные ощущения Кихёну, но безопасность гораздо важнее. Он смотрит Кихёну в лицо, и в синем свете, проходящем через шторы, его глаза кажутся бездонно черными – они и так темные от природы, но сейчас в них застывает непроглядная мгла, в которой слишком много всего. Чтобы не утонуть, Чангюн переводит взгляд на приоткрытые губы и думает, что Кихён, черт бы его побрал, имеет невероятно красивое лицо. – Все, что видишь – твое, – шепотом говорит Кихён, видимо, заметив этот восторженно-собственнический взгляд, делающий Чангюна похожим на ребенка, просившего у Санты игрушечный самолет, а получившего настоящую авиакомпанию. Они больше года спят на этой постели вместе. Бывали ночи, когда Кихён не спал, потому что кто-то болел – Чангюн или Хони. Бывали ночи, когда Чангюн не спал, потому что прокручивал в голове цифры и считал, хватит ли им на ренту, отопление и детское питание. А бывали ночи, когда Чангюн просыпался, потому что Кихён задевал его рукой или коленом, и тогда он не спал до утра. Боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Кихёна, и боролся с собой. Он ни разу не сорвался и не позволил себе лишнего, хотя Кихён всяким показывался ему на глаза – и совершенно голым тоже, когда выбегал из душа, слыша надрывный плач ребенка, или когда забывал от усталости полотенце и вылезал мокрым и злым, поскальзываясь на ходу и матерясь. Кто спорит, за это время Чангюн успел всякого наделать с ним своим взглядом, он ведь не святой, и дрочить на светлый образ хёна он себе не запрещал, но руки всегда держал при себе. И теперь сбывшаяся мечта обнимает его за шею и касается его теплым дыханием, когда Чангюн все-таки решает начать потихоньку двигаться. Он пытается отыскать нужный угол, и Кихён понимает это – после третьего толчка он вдыхает ртом и почти беззвучно говорит: – Здесь. Все обретает смысл. Чангюн целует его, уже не сомневаясь, что от каждого движения Кихён получает столько же удовольствия, сколько и он сам. Это самое важное. Отрываясь от губ, он перекладывает руку на его член, стремясь сделать как можно больше. И это, оказывается, очень просто – даже не нужно сосредоточиваться, когда двигаешь телом и рукой в один ритм. – Я не знаю точно, когда полюбил тебя, но уверен, что это случилось еще до того, как Хони поселился в тебе. Кихён почти с паникой переводит на него взгляд, его брови сползаются к переносице, и он кусает губы – выглядит так, будто ему больно – и, не успев ничего ответить, кончает. Беззвучно, просто приоткрыв губы и запрокинув голову. Одновременные оргазмы у них обязательно будут потом, а сейчас Чангюну хватает этой картины, так что он через мгновение теряет контроль и сильно сжимает Кихёна – вот теперь ему, наверное, очень больно. Безразличие, свойственное этому состоянию, длится всего несколько секунд, и уже спустя это короткое время приходит радость, заполняющая абсолютно все. Чангюн находит себя лежащим на груди Кихёна и все еще находящимся внутри, так что ему приходится немедленно перелечь. Получается смешно, потому что на ослабших руках не больно приподнимешься, и Чангюн просто сползает на свободную сторону, оставляя на Кихёне только одну руку. * Ночью Чангюн просыпается от ощущения пустоты и сразу же открывает глаза. Синяя звездочка горит над кроваткой, а Кихён стоит рядом с сушилкой для одежды и натягивает на себя футболку – штаны он уже успел надеть. – Если хочешь, тоже можешь одеться в чистое. Иногда Хони просыпается очень рано, не хотелось бы, чтобы он нас видел голыми. – Как узнал, что я не сплю? – усаживаясь, спрашивает Чангюн. – Так же, как и ты узнал, что я смылся из постели, – разворачиваясь, отвечает Кихён. – Кажется, я не сказал тебе, кое-что, и лучше исправить это, пока еще темно. Я люблю тебя. Он все-таки говнюк. Чангюн подходит к сушилке и стягивает с нее другую майку, не заботясь о том, что она может принадлежать не ему. Они носят один размер, так что разницы никакой. – Мне написал Шону-хён, – возвращаясь в постель, говорит Кихён. – Думаю, мы еще нескоро его увидим. Хочется спросить, что там было, в этом сообщении, но Чангюн знает, что Кихён сейчас сказал максимум возможного. – Хорошо, – кивает он, взяв его за руку и возвращаясь к постели. – Давай теперь поспим до утра. – Попробуем, – натягивая на себя одеяло, вздыхает Кихён. Чангюн убирает под подушку оставшиеся два пакетика с презервативами, поворачивается к Кихёну и кладет ладонь на его живот. Через секунду Кихён накрывает его руку своей. * «Я открыл счет на имя нашего сына, реквизиты и доступы к которому пришлю тебе завтра по почте. Когда мы встретимся в следующей жизни, Кихёни, ожидай от меня многого».