Сунь
Сперва было тепло. Как я стал, тепло окружало меня, тепло пахло сосновой хвоей, молоком и орехом, тепло отливало в шуршащей полутьме блеском солнца. Мы пили это тепло, и оно прорастало сквозь наши ляжки и загривки таким же солнечным мехом. Хорошо. А потом было громко. Страшно. Холодно. Так холодно и страшно, что я зажмурился, свернулся, как ядро в орехе, прижался к боку брата, еще чуть-чуть — и не стану. Так холодно и страшно, и… Светло. Светлее, чем я когда-либо видел. А затем и тепло, не так, как приносила мать прежде, не мягко, а густой тяжестью, но тоже хорошо и правильно. Я отогрелся. И увидел, что мой мех отливает на хвосте вовсе не солнцем, а зимней изморозью и перламутром пчелиных крыльев, а мех моего брата черен, как тьма в нашем логове. А еще увидел, что на меня смотрят два огромных коричневых глаза с широкими белкáми. Так я узнал Большого. И он оказался очень, очень теплым. От него пахло, как от тех совсем больших, которые, я знаю, сильнее всех. От тех, что выходят по весне, тяжелые, темные и щедрые, как земля, выходят из этой самой земли и питаются ею, а осенью погружаются в нее вновь. От Большого пахло медом, орехами, мускусом и кровью. Кровь, я знаю, это плохо, кровь остается, когда такие, большие, боятся друг друга, когда сходятся и смотрят, кто боится взаправду, а кто просто хочет, потому и боится. Я Большого боялся лишь поначалу, но очень быстро перестал. Я привык. Мы с братом привыкли. У Большого не было меха — ни черного, ни бурого, ни серого, как моя шубка. Голая кожа, на которой рос совсем редкий, тонкий, не дающий тепла волос, была как мои уши — розовая, горячая, гладкая, но в ней не ощущалось ничего неправильного. Большому не нужен был мех, чтобы согреть себя и меня, он таскал на себе свое собственное логово. И в это логово, огромное, под стать ему, но уютное и веселое, так хорошо было забираться, сновать по его многочисленным лабиринтам, прыгать и лазать. Не везде Большой меня пускал. Были места, где в логове хозяйничал только он. Однажды я залез туда, где было совсем тепло, где волос у Большого рос почти густо, как настоящий мех, но тут же меня сдавило со всех сторон. Я зажмурился, закричал, запросил — а когда открыл глаза, оказался уже снаружи. Больше я туда не лез. А еще у Большого были очень удобные когти. Широкие и плоские, под стать его исполинским лапам, они были не толще моих, и он ими чесал меня нежнее и легче, чем чесала мать. Я боялся, когда он укладывал меня в свою лапу, целиком, так что оставалось место, а потом привык, и он чесал меня своими огромными пальцами едва касаясь, хотя, я догадывался, мог просто раздавить. Как он справлялся, такой огромный и так хорошо, я не знаю, но даже сам я не мог чесаться с таким удовольствием. И ту единственную забредшую мне в мех блоху, которую я сам не мог поймать, Большой легко расщелкнул своими когтями напополам. Он мне нравился. Он был хороший. Я захотел остаться у него жить.***
Цзы
Когда вокруг меня и брата стало совсем холодно, я сжался так плотно, как мог, чтобы сохранить тепло, а это самое тепло вдруг пришло и накрыло сверху, со всех сторон. Так холодно было, что я не успел удивиться и испугаться — а потом сразу отогрелся. Сначала было светло, а потом опять темно, но не той колючей уютной меховой тьмой, какую я помню по рождению, а совсем незнакомо гладко и покойно, с шелестом как у листвы, вместо шороха привычной нам подстилки. Большой был опасен, это я сразу понял — но опасен не нам с братом. Большому подчинялись все, всех он повалил, победил и научил так, что от каждого получал нужное. Я не знаю, как он это делал, но каждый его боялся, чужой страх летел по воздуху впереди него. Наверное, потому, что он мог съесть всех и косточки дочиста облизать. А мы с братом были слишком маленькими для него, как для нас зерно пыльцы, съел бы без пользы — и потому нам не хотелось его бояться. Только поначалу мы его сторонились. Едва я понял, сколь много он может достать, я забыл о своей робости. Когда в первый раз ударил в нос запах сладкого и жирного, а затем меня коснулся сырой, широкий меховой хвост — серый, злой, пахнущий опасностью — я долго не понимал. Пытался бежать, но со всех сторон меня окружала лапа Большого, а этот злой опасный мех тыкался сверху. Он коснулся моих губ, капнуло что-то густое и сладкое. Я зажмурился, злой мех протиснулся мне между зубов, в рот — и с него потекло это сладкое, вкусное. И текло до тех пор, пока я не насытился и не оттолкнул этот серый хвост. Во второй раз я его не боялся, сам ухватился за него и обсмоктал, высосал это вкусное — даже более вкусное, чем молоко матери. А потом Большой добыл орехи. Должно быть, сперва пожевал их сам: без скорлупы, мягкие, они рассыпались за щеками липкой сладкой крошкой, которую так легко было перетирать зубами. Когда Большой нас с братом не кормил, или не чесал, или не оставлял спать в логове, мы с ним играли. Ему нравилось не меньше нас, он испускал короткие и тихие, глухие вскрики один за одним, из его горла ровными толчками вырывался воздух. Так, знаю, другие большие, из тех, что и день и ночь склонены над землей, взрывая ее носом и ногами, показывают свое удовольствие. Я пытался научиться кричать так же низко, но лишь дробно чирикал — а Большой в ответ опять испускал эти звуки и угощал меня орехом. Нам обоим было хорошо. Конечно, Большой был тяжел и неповоротлив. Пока он опускался на свою лежанку, я, бывало, успевал дважды оббежать вокруг его плеч. Его лапы, огромные и медленные, едва ли настигали меня, я прыгал в сторону — но тогда он ловил меня за хвост. Было больно. И я выучился затаиваться, пока его лапа медленно двигалась ко мне, выжидать, а потом самому прыгать на подставленные пальцы. И тогда он награждал меня орехом. Но больше всего мне нравились не орехи, не играть с ним, а спать в логове высоко-высоко, на самой его макушке. Тесное, теплое, выстланное таким же черным, как мой, длинным гладким мехом, оно было удобнее всего на свете.***
Комментарии писца
В седьмой день первого месяца я отпустил слуг, оставил лишь телохранителя и евнуха с зонтом, и отправился к пруду, полюбоваться на разыгравшуюся вдруг посреди весны метель. И под самые ноги мне упало беличье гнездо. Бедный телохранитель едва не поседел — ему показалось, что к моим ногам швырнули бомбу. Он хотел было кинуться сверху, чтобы закрыть взрыв собой, но тут у гнезда рассыпалась верхушка. Слежавшаяся хвоя опала лохмотьями на снег, открывая круглую рыхлую чашу — а в ней лежали, свернувшись двумя полукружьями, крохотные, слепые, черный и серый бельчонок. Телохранитель заскрежетал зубами, выдернул меч из ножен и занес было его, но я остановил его руку. Через три дня я его разжаловал и отправил на родину, в Кёнсан — не хочу, чтобы меня охраняли люди со столь горячим сердцем. Их мнением слишком легко управлять. Евнух заговорил что-то про несчастливое предзнаменование, таящееся в весенней метели, и разрушение беличьего гнезда, причитал старик, означает большой убыток и оскудение казны, и что теперь замерзших бельчат надлежит спрятать и помолиться, испросить милости у Неба. Я не верю ни в приметы, ни в карму, но эти два бельчонка не сделали мне ничего дурного. С меня не убудет, если я возьму их с собой. Старый евнух через три дня тихо умер в своей постели. Я не ожидал, что они отогреются. Когда я положил бельчат за пазуху, оба были холодны как настоящие трупы, но едва я вернулся к себе, начали копошиться. Я достал, осмотрел, оба показались мне хороши и здоровы. Следовало подумать, как их, таких маленьких, кормить. Все мои каллиграфические кисти — подумав, я решил, им можно спаивать ячменный или рисовый отвар с ворса кисти — оказались несоразмерно велики. Лишь в сокровищнице нашлась тонкая китайская, волчьей шерсти. Ее, помнится, привезли послы вместе с моим назначением в наследники, и прежде я ни разу не брал ее в руки. Ничего, теперь послужит. Первые три дня бельчата едва открывали глаза и сосали с кисти зерновой отвар, каким пришлось заменить молоко их мамки. Я не пытался и думать, что они могут выжить, но эти два детеныша неожиданно быстро крепли. Уже через три дня я дал им по кусочку конфеты из жареного кунжута, и оба на диво хорошо с ней управились. Блох я вычесал в первый же день всех, чтобы не прыгали потом по моему загривку вместо беличьего, но вот серые мягкие шарики погадок доставляли большие неудобства, и бельчат я носил в отдельном шелковом мешочке за пазухой. Чем больше они росли, тем непоседливее становились. Пришлось даже переселить в рукава, благо они у меня достаточно широки, хоть кошку, хоть петуха целиком туда прячь. Зато и грязь из рукавов было вытряхивать незимеримо проще. Один раз серый зловредный бельчонок забрался в рукав нижней рубахи, а из него в самую подмышку. Я вытащил негодника и собрался уже приложить о стену — хватит с меня и одного. Серый звереныш истошно визжал, молотил еще полуплешивым, жидким детским хвостом по воздуху, скреб мои пальцы когтями, а я подумал, что же он мне сделал. Могу ли я изменить саму природу белки? Я запустил его обратно в рукав. И надо же, с тех пор ни он, ни черный его брат никогда мне в подмышки не лезли. Черный был живее и веселее. Он первый выучился подражать моему голосу, сам прыгал мне на руки и подсовывал свою мордочку под ногти, чтобы я чесал его между ушей. Серый же отличался жеманностью кокетки, был памятливее и осторожнее. Только черный осмеливался забраться мне под шапку, но зато серый внимал мне с большей готовностью, и когда я пробовал читать им книги вслух — даже, казалось, слушал. Я привык к ним. Сходил с дворцовых площадей снег, распускались цветы слив, набухали на ветвях почки и лопались, выпуская к теплу и солнцу глянцевую молодую листву. Весна шла своим чередом. Бельчата росли, становились все осторожнее и понятливее. Все реже они доставляли неудобства. Я и вправду привык к ним. Пора было отпускать.