Сунь
Большой устал. Большой сидел в своей большой безопасной скорлупе, и молчал, и не играл с нами, и на его морде вместо привычных гримас не напрягался ни один мускул. Только тихо и беспокойно он глядел по сторонам, да дышал совсем тихо и осторожно, будто у него что-то болит. Я выбирался из своего гнезда, подсовывался ему под руку, свистел и чирикал, подражая его голосу, но он не обращал на меня внимания и гладил так, будто не видел вовсе, едва-едва шевеля лапой. Мне стало страшно. А потом к Большому вдруг стали приходить все другие большие — прямо туда, в скорлупы, служившие ему убежищем, куда он никого кроме мамок и самых слабых, подбирающих за ним остатки еды, раньше не пускал. Приходили по одному, в страхе, поджимали лапы и опускали головы, подползали совсем близко и падали на четыре лапы. А сам Большой вновь оживился, напрягся, его дыхание сделалось глубоким и сильным. Словно он готов был наброситься на них, разорвать и съесть. Наконец, я понял, почему. От грузного, головастого старого большого, пришедшего под вечер, едва-едва пахло кровью. А затем и от еще одного, высокого, с длинной черной гривой, как лист травы мотающейся под подбородком. Не так, как пахнет от сытого, разорвавшего добычу, не так, как от больного и подранного кем-то, но все равно различимо. Странно это было, но ведь до того, когда мы играли, едва я чуял запах крови, я получал орех, и сейчас мне тоже захотелось ореха. Я свистел и топал, кричал, так, как научил меня кричать Большой, и каждый раз, как уходили эти, пахнущие кровью, он взаправду награждал меня вкусным и жирным, сладким орехом. Большой вправду собрался охотиться! Такой сильный, такой страшный, он мог забороть любого и выбирал, долго и пристально, сам принюхивался, выцеливал, подобравшийся всем телом, и когда мы оставались одни, я видел, как его ноздри подрагивают от нетерпения. Хоть мы ели как раньше, досыта, Большой был все голоднее и голоднее. И все сильнее его боялись. Под ночь, в ту же самую скорлупу, к Большому пришел еще один, испуганный, вжимающий голову в поднятый загривок, они чирикали и хрюкали, долго, то спокойно, то весело, то с подскуливанием. А затем Большой спокойно и медленно пошел к нему, и я, сидя в логове, ощущал, как напружинилось все его тело. И он взял этого испуганного за лапу, что-то еще ему просвистел, прочирикал — и тот со всех ног кинулся прочь. Ну вот зачем он его упустил? Верно, затем, что был старый и невкусный. Сразу же Большой послал меня по его следу, и я бежал так, будто сам хотел перегрызть ему горло. Испуганный старый большой забился в самую дальнюю скорлупу, где сидели еще такие же, и ели, и поднимали в лапах какие-то другие маленькие скорлупки, и орехи, и палки. Я понял. Большой хотел выбрать повкуснее. И я долго сидел, слушал, запоминал, как эти другие взлаивали и взвизгивали, зовя друг друга, вспоминал, как называл их сам Большой. Я ведь должен был указать ему всех точно. Запомнив всех, я побежал обратно. Большой встретил меня с испуганной мордой, так, будто я сам пришел его съесть, а затем гладил долго-долго, и выкрикивал так, как называли себя остальные большие, перебирая всех. Я понял, и стал подражать его голосу, когда он называл то, что я услышал в другой скорлупе, он слушал меня внимательно и напряженно, а затем дал целую кучу моих любимых, сладких орехов.***
Цзы
Страшное творилось, и странное, и я никак не мог взять в толк, почему. Сперва Большой словно ослаб, заболел, он мало спал, и когда я оставался в своей скорлупе и ночью, по привычке выбирался из гнезда погрызть орех или поиграть, я видел, как он расхаживал взад-вперед, задвинув передние лапы за спину. А затем к нему вдруг пришел противный, толстый кривой большой с тонким голосом, и куда-то позвал. Я едва успел выбраться из своей скорлупы и побежать за ним, так быстро он шел, мы прошли через множество скал и нор, и остановились у незнакомой мне скорлупы. Пахло цветами, травами и той ароматной пылью, которой посыпали свои морды мамки, но Большой был зол, напряжен, словно готов броситься. Никогда он не ходил к мамкам так, всегда урчал с ними нежно и ласково, и ступал совсем мягко. Не так, как шел он сейчас. И я, не зная, чего ждать, побежал за ним. В той скорлупе его действительно ждала мамка — знакомая мне, та, к которой Большой ходил чаще всего, об которую терся и урчал довольно, которая часто сама приносила ему пищу. Но в этот раз они сидели друг напротив друга злые, подобравшиеся, словно готовые перегрызть друг другу горло. А затем мамка дала ему орех в белой кожистой скорлупе. Они долго шумели, вздыхали, тихо друг на друга ворчали и фыркали, а затем Большой, против своего обыкновения, ушел, даже не притронувшись к ней. Странный Большой. После того раза он стал еще злее, еще осторожнее — а затем вдруг взял меня с собой и снова куда-то пошел. Совсем незнакомо запахло вокруг, незнакомые мне скалы окружали ту большую цветастую скорлупу, куда Большой меня принес, а затем из самых ее створок вышел тот другой, страшный, которого я боялся больше всего. Неужели Большой наконец-то на него нападет? Страхом и яростью пахло в воздухе, когда они сели друг против друга, поджав под себя ноги и глядя глаза в глаза, только маленький плоский деревянный обломок помещался между ними. Пришла какая-то молодая мамка, принесла целую охапку разных скорлуп, расставила на том обломке, невесть зачем притащила и тлеющих угольков, а затем новый запах, резкий и горький, заполнил все убежище этого страшного большого. Я сидел в логове, ощущал, как качает его вверх и вниз, то и дело Большой поднимал и опускал лапу, все сильнее разило отовсюду этим горьким. Раньше тоже так пахло, редко, не сильно, издалека, но теперь этой горечью пропитывался сам Большой, и мне стало страшно. С тем злым и сердитым он перекрикивался, фыркал и хрюкал так спокойно и весело, словно никогда до этого они не хотели забороть друг друга, и чем больше разливалось вокруг этого горького запаха, тем веселее были их голоса. А затем Большой вдруг своей лапой достал меня из логова, и почесал, и угостил орехом — и вдруг прямо в лапе протянул тому, второму. Я сжался, замер, когда меня коснулись его пальцы, и тут же исчезли, Большой своей лапой посадил меня обратно, но успел коротко свистнуть: ищи кровь. И едва логово опустилось под тот деревянный уступ, я выбрался из него и кинулся искать пропитанную кровью кожуру ореха. Все убежище злого большого я облазил, пока нашел забитую в щель меж двух плоских скорлуп чешую, на которой даже разглядел корочки присохшей крови, и радостный кинулся к Большому. А ему сделалось совсем плохо, он едва подавал голос, размахивал лапами неумело и весело, как детеныш, и сам обрывал свои движения на середине, так что все логово дергалось и колыхалось вокруг него, но и тот, другой большой шатался и лопотал так же. Я запрыгнул под подставленную лапу, не дожидаясь ореха, и затаился так тихо, как только мог.***
Комментарии писца
Не тяжело раскрыть заговор, когда ты приблизил к себе ненадежных и укрепился в сердцах верных. Тяжело понять устремления и чаяния заговорщиков. Командующий северным гарнизоном, чей меч я остановил своей рукой, заслуживал прощения, его помыслы были честны и чисты до наивности младенца. Меня заботило другое. Министр Ритуалов пугал меня. Человек, служивший мне слепо до беспамятства, поддерживающий каждое мое начинание, ставший моим щитом против мечей всего дворца. Никогда бы он не посмел обратить мою силу против меня, ведь этой силой его сметет первым. Не мне он расставил ловушку, но мной он воспользовался как приманкой, назначил непреодолимо высокую цену. Размах битвы, которую он ведет за моей спиной и моими же руками, должен быть чудовищен. Чудовищен как те чистки, прославившие имена моих предшественников. Проверить это я мог лишь одним способом. Найдя нить, которой министр Ритуалов связал все свои жертвы воедино. По счастью, после двух посольств не было недостатка в прошениях и просителях, каждый мнил своим долгом указать мне на ошибки, и в том, что я лично вызывал к себе каждого, отправившего прошение, сложно было усмотреть какой-либо еще умысел, кроме усмирения. Но Сунь со своим непревзойденным нюхом на каждой такой встрече сидел у меня в рукаве — и действительно смог унюхать семерых, от которых несло кровью. Смешно, что разумные, радеющие о благе страны люди, идущие на смертельный риск, верят в глупые детские сказки о святости клятв и осмеливаются скреплять их. Пряча запятнанную кровью и собственными намерениями бумагу, они искренне полагают, что лишь струсившие соратники осмелятся их выдать, но никак не свежая царапина на пальце. Тем временем служанка доложила мне, что чиновник четвертого ранга из министерства Наказаний, непримиримый враг министра Ритуалов, посещал дальнюю оконечность сада в тот же день и час, что и моя любимая наложница. Сложный выбор предстоял мне: выслушать ее оправдания и поверить, или уничтожить ее, закрываясь от самого близкого и опасного удара. Все равно я не мог не отметить ее талантов. Ночью, на устроенной стараниями дворцового астролога встрече, она передала мне свиток с именами всех заговорщиков. Имени министра Ритуалов не было там — и этим список заслуживал того, чтобы ему верили. Но слишком рискованно было решать судьбу наложницы сейчас, и я с искренней благодарностью принял от нее свиток. В который раз меня посетили злые и неправильные мысли оставить трон и уйти в изгнание, но письма от Мин и маньчжуров не дали им застлать мой разум до полного помрачения. Есть еще вещи, которые мне стоит сделать. Служанки, евнухи, офицеры охраны, служащие всех дворцовых ведомств по-прежнему у меня на ладони. И потребовать у одного, спросить другого, наградить третьего, застращать четвертого — такова их и моя обычная участь. Со всей осторожностью я вызнавал, какую сеть плетут вокруг меня, три имени в списке наложницы удалось подтвердить. Я все еще не смел верить ей безоглядно, но этот кусок бумаги уже дал мне власть, которой я был вправе воспользоваться. Ощутив нехорошие движения под самым своим седалищем, служащий министерства Чинов, указанный в списке заговорщиков, сам явился ко мне. Не признаться, трусливый и жадный, но переложить вину на другого и обвинить в собственных прегрешениях и без того виновного. Долго, с благожелательной улыбкой я его слушал, демонстрируя свою готовность наказать тех, кого он зовет неугодными, но затем задал несколько неудобных вопросов. И, не имеющий должного хладнокровия, он выдал себя застывшим лицом, улыбкой, излишне быстрым движением всплеснул руками. Я самолично взял его за руку, успокаивая, на что несчастный едва не лишился чувств, и смог выпытать у него признание — а затем, верно, поверг еще в больший ужас, второй раз простив. И чтобы заставить его поверить, пришлось даже сказать правду: что устал, растерял надежду и не желаю больше править. С искренней самодовольной радостью чиновник взялся увещевать меня в праведности, обнадеживать и клясться, что всю свою жизнь положит на служение мне, и вышел хоть сколько-то успокоенный. Выждав, я отправил по его следу серого бельчонка в надежде, что заговорщик не посмеет не поделиться с остальными своими опасениями и чаяниями. Долго не возвращался Сунь. Столь долго, что скрип половицы я уже успел принять за шорканье по полу беличьих коготков. И когда мой шпион, наконец, запрыгнул мне на руку, я допросил его со всем терпением и пристрастием. По одному я называл ему имена и внимал ответному писку и свисту, которым он обозначал согласие и несогласие, отмечал названных им в списке, а после скормил Суню целое пирожное из жареного кунжута. Я еще не обрел доказательства, но наконец-то обрел знания. Оставалось лишь найти этим знаниям подтверждение. Лично я навестил министра Ритуалов, и черный Цзы сидел у меня в рукаве. Министр в явном нетерпении ожидал моего визита, встретил с вином и самыми дорогими яствами и, проглотивший наживку как самая неразумная рыба, всеми силами принялся меня утешать. Мне не составило труда принять его жалость и уступить словам о сохранении трона, а затем в открытую я выудил бельчонка из рукава и умилился ему. С плохо скрываемым пренебрежением министр погладил кончиками пальцев замершего бельчонка, и когда я убрал его обратно в рукав, испытал явственное облегчение. Мы потратили целое утро на беседу, выпили по восемь чашек вина, и когда Цзы вернулся со сложенным вчетверо листом бумаги, я едва сумел спрятать его. Изрядно весел был министр, когда я его покидал, да и моим шагам не хватало твердости — но весь винный дух покинул меня, когда я развернул добытый бельчонком листок. Восемьдесят девять имен, начертанные кольцом вокруг призыва свергнуть тирана, и под каждым именем кровавый отпечаток пальца, список втрое более обширный, чем предоставила мне наложница. И пока списка не хватились, я должен был сделать свой ход. К вечеру министр Ритуалов созвал банкет, приставленный к его дому служащий успел доложить мне об этом. Восемьдесят шесть человек собрались в открытом дворе, где выставили столы и соорудили помост для танцовщиц, и до глубокой ночи предавались вину и развлечениям, так что никакие мои лазутчики за шумом пира не услышали ни единого нелояльного слова. Восемьдесят седьмым вошел я во двор. Замерла музыка, с лязгом и звоном попадали на стол выроненные из рук чаши. С улыбкой я кинул на колени министру Ритуалов подписанный кровью листок, где было и его имя. И пока дородные бородатые мужи падали навзничь на каменные плиты и растягивались в земных поклонах, выскочили из рукавов и взбежали мне на плечи мои черный и серый бельчонок.