Сунь
Вдруг промеж всех больших, которых я знал, появились другие. Чужие, в ярких пестрых логовах, с непривычными мордами и длинным-длинным гладким мехом, который свешивался с макушки вдоль всей спины, подающие непривычные голоса. Я видел их мельком, когда Большой взял нас с братом из той скорлупы к себе, и эти новые не сели перед ним на четыре лапы, как делали все живущие среди здешних скал, а только согнули хребты, опустив головы. И сам Большой против обыкновения не рычал на них, а фыркал и взлаивал едва слышно, спокойно, будто сам этих чужаков боялся. Будут ли они драться? И разве может быть, что кто-то другой, даже из чужой стаи, даже самый сильный и страшный, может испугать Большого? Мне стало страшно. А потом Большой и вовсе не брал меня и брата с собой, оставлял сидеть в той скорлупе с гнездом, лужицей и вкусными орехами. Разве я мог сидеть там, когда к нему приходили эти чужие, страшные? Вдруг они обидят Большого? Мой брат спал, и старая толстая мамка, которая вечно крутилась подле скорлупы, куда-то отошла, когда я тихо провернул лапой один из прутьев. Ребро скорлупы разошлось в стороны, я юркнул в щель и побежал по следам Большого. Везде, где бывали мы с Большим, я искал. И в маленьких скорлупах, и в больших, где мы играли, где мы ели, где мы спали, но нигде не находил и следов. Большой пропал, потерялся, вовсе ушел? А все другие почему-то были спокойны. Я не чуял страха, не слышал обычных криков, большие медленно прохаживались вокруг, держа лапы на выпятившихся брюхах, вздыхали медленно и лениво. Нигде я не слышал, как звали его. Все норы, все скалы оббежал я, и не нашел. Только одно место осталось, где мог бы быть сейчас Большой. Я побежал туда, куда приходили уже те странные, с гривами, откуда он смотрел на них. В самую громадную скорлупу, всю из блестящих жилистых пленок, яркую, перегородчатую, где у одной из стенок высился блестящий как панцирь жука уступ. Всегда, когда Большой взбирался на него, один против всех остальных, в эту скорлупу набивались тесно-тесно, так что не протиснуться, рычали, скалились друг на друга, и всякий раз Большой громогласным рыком заставлял всех упасть перед ним на четыре лапы. Страшное место. Припадая к камням, я кинулся через пустую и голую, где ни былинки не росло, громадную площадку, пробежал через острые ребра скальных уступов и пробрался в щель между створками скорлупы. Большой был там. Он сидел на своем уступе и слушал, как тот чужак урчал и чирикал, а затем ему отвечал другой, стоящий рядом, уже знакомым стрекотом и ворчанием. Все, кто только жил здесь, пришли и набились в громадную скорлупу, стояли рядом, так что логовами касались друг друга, и все глядели на чужака. У всех морды были гладки, все дышали ровно, покойно, но отовсюду я чуял страх. И сам Большой щурил глаза недобро, его ноздри поднимались и подрагивали, словно он учуял добычу. Неужели они все-таки будут драться? Я смотрел тихо-тихо, спрятавшись за толстой перегородкой скорлупы, никто меня не заметил, даже Большой, но ничего не было. Те чужаки продолжали чирикать по-своему, стая Большого молчала. А потом они ушли, а Большой так и остался сидеть на своем уступе. Я выбежал к нему, закричал, и тогда он встал и пошел к раскрытым створкам скорлупы. Я побежал следом, прыгнул и уцепился за его логово, забрался под лапу. Снова стало тепло и хорошо. Только сверху было слышно, как Большой тихо-тихо дышит.***
Цзы
Страхом отовсюду пахло в последние дни, особенно когда появились чужаки. Мой брат скалился на них, пищал, а Большой почему-то не прогонял, хотя те чужаки были и ниже, и неуклюжее, и слабее. Я даже один раз кинулся к такому, попробовать его пестрое логово на зуб, но Большой тихо, зло зашипел на меня, наморщил морду, и я вернулся к нему на лапу — а когда тот, другой, обернулся, то Большой вдруг заскулил тонко и жалобно, как щенок, когда его теснят старшие. Как он мог, такой сильный, такой страшный, бояться, когда у чужаков и когти, и зубы хуже, а лап и вовсе не видно? Они нашли себе всего несколько скорлуп где-то на земле Большого, и никто не смел туда пойти. Я успел ночью туда прибежать, но не увидел ничего интересного и прибежал обратно. У чужих не было своих припасов, своих мамок, они не метили скалы своим запахом, просто жили. Их не трогали, сторонились, они вместе со всеми набивались в скорлупы, перекрикивались, ели одно и то же зерно и мясо, пили мякоть перепревших фруктов. Не за что было их бояться. Но Большой боялся. Я спал, когда мой брат выбрался из скорлупы, и когда проснулся, перегородка уже была отодвинута. Было тихо, я не слышал шагов, никакие другие большие не возились рядом, хотя в самой скорлупе лежала свежая подстилка, а в створке большого ореха горкой были собраны ядра. В гнезде рядом со мной пух уже совсем остыл, и мне стало страшно. Я выбрался, но не успел вбежать в длинную узкую нору, как появился Большой. Я закричал от радости, прыгнул на его лапу, но он просто молча отнес меня в ту скорлупу и усадил на место, а затем запустил туда моего брата и долго, долго смотрел на нас обоих. Морда его сделалась грустной, глаза тусклыми, как от болезни, хотя, я знаю, он всегда ел самую лучшую еду и пил самую лучшую воду, нигде не пахло кровью. Ничем не мог заболеть Большой, никто не мог подрать его. Но вдруг он дрался с чужаками и прогнал их, оттого и устал? Вечером, когда Большой опять куда-то ушел, я побежал следом за ним. Он нагнал каких-то мамок и еще других, толстых и нестрашных, все вместе они добрались до громадной скорлупы, самой большой среди этих скал, пестрой и яркой. Той самой, где мы давным-давно с Большим играли. Но сейчас туда сбились все, так тесно, что даже лечь и сесть не могли, и Большой прошел в самый центр, на высокую и яркую-яркую, блестящую желтую скалу. Он рычал с этой скалы на всех, кричал, скалился, его глаза сделались злыми и страшными, слюна летела из пасти. И другие почему-то не попадали перед ним на четыре лапы, они рычали и скалились на него сами, трясли головами, так что длинные седые гривы мотались под горлом из стороны в сторону. Я уже хотел броситься на одного из старых больших, страшного и злого, который всегда мешал Большому — но тут сам он рыкнул так грозно, что я зажмурился от страха и спрятался под веткой. Старый большой протянул лапы вперед и грузно опустился на четвереньки, а за ним и остальные. Дружно и трусливо взвыли все, всегда, как делали, когда хотели успокоить Большого, а он только мотнул головой, спрыгнул со своей скалы и пошел прочь, так быстро, что логово не поспевало за ним и развевалось сзади как хвост или длинный мех. И я побежал обратно в ту скорлупу, чтобы успеть первым. Но посреди скального уступа Большой заметил меня и щелкнул языком. Я понял, прыгнул к нему, он своей лапой упрятал меня в логово и зашагал еще быстрее.***
Комментарии писца
Слишком сильно я стал беспокоиться о сохранении трона. Зная, какие беды надвигаются на мою страну, я не мог позволить себе сидеть на мягких подушках и наблюдать — и пришлось на время разделаться с собственными чаяньями. Настало время отвращать смертельную опасность не от себя, но от всех. Одновременно явились в столицу и посланники Мин, и гонец с донесением от Айсин Гёро. Началась настоящая битва. И худшее, что можно было сделать в этой битве, я уже сделал. Что бы я ни предпринял теперь, мне уже не избежать гибели. Два моих союзника идут войной друг на друга, а я оказался столь неосторожен и глуп, что заручился поддержкой обоих. Если я помогу тем, кого в моей стране даже младенцы называют варварами, старая знать поднимется и уничтожит меня. Но если я помогу великой, просвещенной, незыблемой династии, те самые варвары сметут не меня, пресмыкавшегося перед ними, но моих потомков. Бельчонок подстерег меня в тронном зале, запрыгнул в рукав — но что он, ничтожный, мог сделать? Даже мне не под силу переубедить упорствующих министров. На совете весь двор, брызжа слюной в ярости, доказывал мне, что надлежит отправить войска на помощь великой державе, словно никто не видел, как эта держава осыпается в прах. Одни лишь законы остались опорой Мин, но никакая кисть не удержит несущуюся в атаке конницу. Двадцать тысяч солдат, которых требуют они от нас как от вассального государства, пойдут на неминуемую гибель. С опущенными головами сановники внимали моим доводам, и даже министр Ритуалов не смел меня поддержать. Верно, мое своеволие переполнило чашу терпения двора, и за моей спиной выискивают уже дядьев и братьев, чтобы усадить на трон сговорчивую куклу. Глупцы, не читавшие военных трактатов, закопавшиеся ради своих гражданских экзаменов в схоластической классике, они забыли, что войну развязывают, если она выгодна, и прекращают, если сталкиваются с чрезмерными издержками. Горят лагеря и крепости, но сердце полководца остается холодным. Я не могу последовать их совету лишь оттого, что еще сохранил уважение к Мин. Лучше один человек тысячу раз опозорится, чем один раз умрет десять тысяч. Я велел отправить половину из затребованного войска, согласился с доводами совета, а после направился во внутренние покои. Воины на чужой земле, обращенные в пушечное мясо, будут мечами защищать свои жизни, но у меня против несокрушимой кавалерии Айсин Гёро нет ничего, кроме кисти. До полуночи я сочинял тайное письмо, и едва тушь впиталась в бумагу, вызвал гонца и с подаренной японцами аркебузой отправил его в ставку вражеского генерала. Пусть если не солдат, то хотя бы офицеров возьмут в плен. Большего мне не удастся сделать. Отовсюду надвигаются внешние угрозы, но если я не смогу отвратить угрозу внутреннюю и защитить трон, то не защищу и страну. Пока через леса и топи северной границы идут послания, я должен вновь заняться заговорщиками. Те двое, что вместе с командующим северным гарнизоном планировали покушение в день поклонения предкам, выдали себя сами, мне не составило труда вычислить их самому, без помощи слуг и евнухов, и потому были мне не страшны. Но министр Ритуалов, скалой стоящий на страже моего покоя и благополучия, нигде еще не допустил ошибку. И потому я сам не могу позволить себе поверить в его виновность и обвинить прежде, чем получу непреложные доказательства. Избавиться от него было моей давней мечтой, но это бы означало выкинуть самый острый свой меч лишь потому, что рукоять его неудобна. Пока все не увидят, что я порезал об него руки, я останусь тираном и самодуром, если отошлю его от себя. Но если сам министр разочаровался во мне, я не успею ни уничтожить его, ни спастись. Тем же утром королева-супруга по моей просьбе отправилась в храм Хэинса молиться о благополучии Мин, и среди жертвенных даров никто не подумал искать короткую записку для настоятеля. Не о себе, но хотя бы о жене и детях я позаботился. Все, что осталось — попытаться различить и уничтожить заговорщиков прежде, чем они уничтожат меня.