Латте с кокосом и мятой.

      [ nothing but thieves - graveyard whistling ]       Руки с покрасневшими под сухой кожей сосудами, ярко-выделенными голубыми венами. Они прятались раньше, когда было отчего и как. Сейчас же, за хрупкими костями, натянутым пергаментом кожи - набухшим венам, гоняющим кровь непрерывно, уже не спрятаться. Они от натуги разве что не лопаются, наливаясь голубизной и выступая так очевидно.             Но Чимин лишь прячет кулаки с едва побелевшими костяшками в карманы тонкой парки и идёт дальше. Он обкусывает снова истерзанные губы, в который раз срывая тонкие плёнки и заставляя израненную мякоть кровоточить. И так по кругу. Нервные укусы, кровь, уставший язык, металлический привкус, тянущая боль в зубах, оттого, как сильно они были стиснуты. Напряжение в челюсти, ходящие желваки и втянутые пропавшие щеки, оставившие вместо привычной мягкости - лишь остроскулые впадины. Чимин вжимает голову в плечи, пытаясь кутаться в тёмно-синюю ткань, оборачивая себя ей. Он не застёгивает молнию принципиально, по привычке, держа руки в карманах, и обнимая себя паркой, как одеялом на запах. Так удобнее, так привычнее. А ещё, когда не так холодно, то ты можешь красоваться крутым принтом в виде змеи на груди. И пусть она уже потрепалась, местами оторвана, а чёрное худи уже больше тёмно-серое из-за постоянной носки и стирок. Но оно всё ещё крутое.             Оно даже спустя тысячу дней держит его тепло. Будто бы только вчера, он усмехался, натягивая на голову Чимина капюшон и затягивая завязки так, чтобы оставался только крошечный нос и пухлые губы. Будто бы только вчера, он дёргал за эту змею на груди, притягивая к себе и чмокая в надутые, от обиды покусанные, но на вкус как кокосовое молоко. Будто бы только вчера, он заталкивал в подъезд и отмахивался, не забирая худи, мол уже и погода не та, да ему и не холодно, лишь бы Чимин не стучал зубами и не шмыгал носом потом. Ведь ему лекарства носить через полгорода. Чимин сжимает до хруста тонких костей кулаки в карманах. Перед каждой стиркой он бережно вынимает уже выцветший билетик в кино. А после, когда надевает худи, кладёт его обратно в карман. Тот самый, с их последнего свидания, тысячу дней назад. Тот самый, который он вложил ему со словами:             - Ты же у меня так любишь коллекционировать романтичную дичь. И смеялся немного задушенно, после кашляя и утыкаясь в родное, тогда ещё не такое острое плечо. И хватало потом ведь сил шутить, что он долбанный туберкулёзник и сдохнет вот-вот на сеансе, а Чимину потом с его трупом носиться. И смеялся, смеялся, и кашлял. И так по кругу. А Чимин вымученно улыбался, крутя пальцем у виска и подавляя в себе желание отвесить ему подзатыльник. Вроде и смешно, и настороженно как-то. Простой чей-то кашель его никогда раньше так не пугал. А теперь, он на улицу без наушников не выходит. Не выдерживает дёргаться в страхе каждый раз, когда слышит эти звуки вновь. У него на них тригер похуже, чем у котов на пылесос. Чимин снова сжимает в пальцах билетик. Переплетает собственные ладони в едином кармашке, скрепляя в замок и зажмуривается. Он помнит так другие руки. Во время каждого приступа кашля, тот держался длинными, цепкими пальцами за мышцы на руках, от которых сейчас у Чимина и следа не осталось. Вместо завидной мускулатуры, теперь лишь тонкие веточки с оплетением вен, спрятанные на постоянную под широкими рукавами чёрного худи. Перебегая последний переход через огромную трассу, с вымершим давно движением, Чимин сбрасывает капюшон, выдыхая морозный воздух в ноябрьский день. Он рваными клубами расползается вокруг, смешиваясь с запредельным холодом этих мест. Будто бы подрывается, несётся к Нему, чтобы сказать, передать, что к Нему снова пришли. Воздух сгущается, леденеет, становится труднее дышать, словно Чимин только что взобрался на Эверест. Но он только обогнул пару застывших в грустном поклоне камней и небольших деревьев, переступил через несколько цветочных слов вечной любви, извиняясь. Всего лишь прошёл по тропинке вперёд и налево и вот теперь...             Он стоит и смотрит сверху вниз на свой собственный Эверест. На что-то недосягаемое, непостижимое, недоступное и...такое далёкое. На что-то навсегда обездвиженное, безжизненное, замершее и холодное. На что-то всё столь же желанное, любимое и бесконечное. Он даже не может сегодня от холода выдохнуть тихое приветствие. Просто садится на корточки, проводит рукой по запачканному дождями замёрзшему камню, поправляет умершие от холода цветы, оставленную в прошлый раз игрушку, которая, как и его худи, из чёрного, стала тёмно-серой. Неделя дождей и заморозков её знатно потрепала. Однако, никто не украл. И на том спасибо. Чимин набирается мужества и поднимает глаза на имя. Раз, второй, третий. Он перечитывает снова и снова, пока глаза не застилают слёзы. Пока по бледной и сухой коже щёк не начинают сбегать такие же холодные, как всё вокруг, дорожки. Пока ледяной ветер не подхватывает срывающиеся капли и не роняет их на неживые цветы. Он каждый раз это делает. И каждый раз словно не верит. Он ведёт дрожащими пальцами по знакомым заострениям букв, по вызубренным раз и навсегда цифрам, по долбанной, такой неискренней цитате, и опускает голову вниз, вместе с рукой, что отчаянно сжимала выцветший билетик. Сегодня тысяча дней. Двадцать четыре тысячи (как очевидно) часов. Из них больше, чем половина, бессоных. Из них больше, чем половина, с мыслями лишь о нём. Из них больше, чем половина, с мыслями - отпустить. Чимин зарывается онемевшими пальцами глубже в сырую от прошедшего дождя землю, вжимает в неё кусочек картона, чувствуя, как мгновенно он размокает, а после резко встаёт. И, пряча измазанную в земле руку в карман, несётся стремглав прочь.             Он впервые был здесь так мало. И он больше сюда не вернётся. Тысяча дней. Достаточно ли этого для того, чтобы отпускать? Достаточно ли для того, чтобы больше не задыхаться по ночам? Достаточно ли этого, чтобы солгать себе, что больше не будешь плакать? Тысяча, две, три. Запинаясь о собственные ноги, Чимин лишь крепче сжимает зубы и понимает, что будь то хоть сотня тысяч прошедших дней, он никогда не забудет, не перестанет скучать, выискивать глазами чужие в толпе, бросаться к телефону, слыша знакомый мотив. Но он обещает себе, хотя бы, перестать тревожить Его сон, и больше не приходить. Не делать ещё больнее, чем это уже было сделано тысячу дней назад. Скучать и выть в одиночку, как это обычно делают волки, теряя любимых.             Он обещал сберечь его сердце. И он это сделает, пусть и ценой своего собственного.