Чумной город

Насладитесь ночью. 1. Марсель, март, 1348 год. Ночь стояла облачная, небосвод окутала непроглядная чернота. На улицах вымирающего портового городка полыми скелетами стояли обезлюдевшие дома с дверями нараспашку. Жизнь, бившая некогда ключом, активная торговля — давно пришли в упадок. Корабли и за сотню миль не приближались к проклятому заливу, крикливые чайки не вились над парусами. Были еще те, кто прерывисто кашлял на своей остывшей смятой постели, в доме, где уже давно не горел очаг, но их дни были сочтены. В холодном полночном воздухе один за другим загорались живые огоньки, но то были не звезды. Факелы горели тут и там в руках темных фигур, чьи мантии сливались с ночным мраком. При приближении пришельцев уличные тощие псы отрывисто и многоголосо залаяли, но, объятые животным страхом, поджимали облезшие хвосты и кидались в тенистые щели меж домов. Шедших поодиночке можно было бы принять за монахов, если бы не торчащие из-под капюшонов острые бледные клювы, напоминавшие узкий птичий череп с запавшими провалами глазниц. В глубоко посаженных линзах красными зеницами поблескивало несомое ими пламя. Непохожие на обычных Чумных докторов, они, на самом деле, не имели к медицине никакого отношения. Могильщики, вот то слово, что ближе всего было к ним применительно, или mortuus, мóртусы, как их называли. Но сегодня лопаты для погребения им заменили просмоленные факелы, и они, не совещаясь, ведомые своею целью, рассеивались небольшими группами, каждая своим путем. Несколько факелоносцев во главе со своим предводителем остановились возле дома обувных дел мастера. Окна его не горели — его хозяева давно легли спать. На деревянной стене фасада белел на уровне глаз особый знак в виде треугольника размером почти с женскую ладонь. Корвус обучил своих неграмотных в большинстве своем людей этому знаку вместо черного креста, чтобы смысл алхимического символа огня не сильно пугал местных как открытый смертный приговор. Благо еще подчиненным хватило такта не начертать знак прямо на двери. Пока мужчина в плаще размышлял, вокруг тронутого дыханием поветрия жилища вовсю шла кропотливая работа. Одни старательно и тихо заколачивали досками входную и черную дверь, другие доставали из телеги снопы сена и хвороста, и кропотливо подкладывали их к основанию стен. Корвус дождался, пока они закончат, и сделал жест рукой, — и тотчас могильщики, будто исполняя какое-то ритуальное таинство, окружили дом широким кольцом, и единовременно, каждый со своей стороны, поднесли к пылающие факелы к снопам сена. Через несколько секунд сухая солома занялась, задымилась пряным запахом и затрещала веселым и ярким огнем. Никто не посмел бы помешать этим бессловесным существам, в странном облике которых трудно было узнать живых людей. Все происходило крайне тихо. Никто из присутствующих в масках не проронил ни слова, позволяя огню постепенно разрастись, взобраться по стенам на крышу и увенчать жилище горящей короной. Корвус подозревал, что едкий дым к этому времени уже окутал все жилые комнаты и кого-то мог по милостивому провидению ввергнуть в вечный сон, избавив от лишних страданий. В доме послышались испуганные возгласы. Проснувшиеся люди исполнились панического ужаса и попытались выломать дверь, громко зовя на помощь, но никто из присутствующих не двинулся с места. — Помогите!...Именем Господа, прошу вас! Здесь есть старики и дети...Мы горим... — в исступлении повторял и выкрикивал чей-то голос, бешено молотя изнутри дверь, и ему, едва различимые но громкие, вторили два высоких женских голоса, срывающиеся на плач, — Вы не можете так с нами поступать!...Вы не можете... Птицеликие mortuus лишь едва заметно переглянулись меж собой, оглядываясь на своего невозмутимого предводителя, и тоже хранили молчание. Прочная дверь вибрировала от барабанящих ударов, в нее бились с такой силой, что она грозилась слететь в петель или треснуть. Шум огня набирал мощь, но не мог заглушить надрывных криков обожженных и мучимых в огне людей. Всё это происходило мучительно долго, и действовало на умы присутствующих, мешая даже смотреть, но Корвус жестко пресекал любые попытки уйти. Дело нужно было довести до конца. Выгоревшая в нескольких местах деревянная крыша с оглушительным треском провалилась, и крики несчастных разом оборвались, потонув в рёве гудящего пламени. — О, Дева Мария...— прошептал про себя гробовщик по правую руку от Корвуса, чувствуя подступившую дурноту от леденящего кровь звука этого короткого вскрика. Огонь плясал в линзах-половинках Чумного инквизитора, в одной только форме которых, как в хмуром выражении глаз, было что-то отталкивающее. — Достаточно, — глухо заключил Корвус, — Идите к остальным. Mогильщики с факелами рассеялись, повинуясь велению, и ушли к другим целям. — Знаете, — подал голос гробовщик, обращаясь к собеседнику на голову выше него, — Я не очень-то сведущ в богословии, но... Это чем-то похоже на Чистилище. Корвус помолчал, обдумывая изреченное. — Это и есть чистилище, — глухо ответил он, отворачиваясь от развалин и отряхивая с плаща искры, отскочившие от пожарища и въевшиеся в плотную ткань. Марсель пылал сразу несколькими ранами. Огонь, пожрав один дом, с ненасытимой алчностью перекидывался на соседний, и нарочное возгорание превратилось в неукротимые очаги пожаров, затронувших, впрочем, лишь прибрежные участки, но не добравшийся до верхних склонов и культурного центра. Никто не знает, в какой момент загорелся порт. Морская гладь, обсидиановая во тьме, вдруг залоснилась беспокойным оранжевым и почти белым блеском, отражая огонь на берегу. Горели пирсы и все постройки, в воду с плеском и шипением попáдали обугленные доски, обнажая торчащие голые столбы. Ярко заполыхала палуба одинокого корабля, в последний раз поднявшего огненные паруса, кровавым, рдеющим заревом освещая темноту ночи. 2. Авиньон, март, 1348 год. С момента высадки в Марсель проклятых галер минуло несколько месяцев. Благословенный Авиньон, год назад выкупленный Папой Климентом VI, существовал в относительном затишье. Жители его надеялись, что чума не доберется до них и каким-то чудом прекратится на подступах к наглухо запертым стенам; то обстоятельство, что в их городе расположилась резиденция Его Святейшества Папы, имело большое значение для суеверных католиков. Руководствуясь сими доводами, горожане раскладывали на подоконниках чеснок на всякий случай, вилами уничтожали крыс и кошек, и этим, в общем-то, немного умеряли свое беспокойство. Но чума не оставила бы этот город нетронутым. Как и всю остальную Европу. И она не заставила себя долго ждать. *** Под ребристыми стрельчатыми потолками, подвешенные на цепях в виде железных обручей, освещали залу многоуровневые металлические люстры, свечи на которых сверкали практически непрерывно и заменялись раз в сутки. Вдали от суеты старых городских улиц и разноголосья рыночной площади дворцовая резиденция Папы казалась местом отдохновения, прибежищем просветления, высокого искусства и роскоши, и трудно было представить, что есть в этом городе места, где царят бедность, грязь и болезнь. — Ваше Святейшество, — мэр Авиньона заговорил, практически выпаливая и теряясь в чуждой ему церемониальной почтительности, — Мы получили прискорбные известия. За прошедшие зимние месяцы там было погребено одиннадцать тысяч новых душ, и из них немало высокородных. Купленное Вами кладбище переполнено. Внемлющий взгляд пронзительных голубых глаз ни на минуту не сходил с говорящего. Климент VI, в миру — Пьер Роже — был мужем преклонных лет с благородной сединой и чисто выбритым лицом, но далеко еще не старец. Понтифик глядел на мэра со снисходительным спокойствием мудреца, перебирая пальцами по подлокотнику трона. Многое в его речах, сдержанной мимике и благолепии ауры выдавало ясный живой ум и глубокую образованность. — Неужели в нем вовсе не хватит мест для умéрших? — вопрошал он мэра. — Боюсь что нет, Ваше Святейшество. — Я займусь этой проблемой. Каков доход с индульгенций за последний месяц? — обратился Климент VI к своему кардиналу-камерленго. — Около пятисот золотых флоринов за два месяца, мой Владыка. — И это все, что могут дать сто тысяч душ верующих авиньонцев? Что ж, в таком случае, раз мертвецов уже не вмещает отведенная для этого земля, нам следует освятить реку. Подготовьте все к завтрашней церемонии. — Да, Ваше Святейшество, — кивнул камерленго, записывая распоряжение в свиток лебединым пером. — Жители прирейнских провинций видят в случившемся вину евреев и устраивают расправы над ними, — продолжал сыпать новостями мэр и поднял почти заискивающий взгляд на Папу, надеясь, что вести из его уст не прогневают владыку. — Они говорят, что это евреи навлекли Божий гнев на христианские земли. — O temprora, o mores! Что за мракобесие.... — укоризненно покачал головой Папа, как родитель, сокрушенный проказничеством детей. — Я издам буллу, это безумие необходимо прекратить немедленно. Наш Господь не потерпит такой жестокости... Вы свободны, господин мэр. Обер, — Пьер Роже отечески обратился к одному из кардиналов, пожалуй самому худощавому из них и остроносому, и тот выступил из полукруга облеченных в красное собратьев. — Позаботься о повышении жалованья всем врачующим при дворе, особенно же господину де Шолиаку. При его должности во дворце и усердии, с которым он трудится, оклад должен быть самым щедрым. Новость упомянутого кардинала явно не порадовала, хмурая складка оформилась у его бровей. Едва ли Этьен Обер счел разумным такие траты казны на этих врачевателей. — Не мне прекословить Вам, Владыка, но такими распоряжениями авиньонскую епархию может ждать разорение прежде, нежели придет конец всем бедствиям. Не есть ли в том обязанность лекарей, чтобы лечить народ? Так не можете ли Вы, властью, данной Вам свыше, требовать от них смиренного служения при том заверении, что вдесятеро бóльшая награда ждет их на Небесах? Климент VI с минуту смотрел с серьёзностью на своего кардинала, все присутствующие обратились в слух. Папа рассмеялся, и единичный в зале. приятный смех его рассыпался под сводами. — Обер, о Обер... Твоё радение о казне, безусловно, благородно и стоит поощрения, — с добродушным сарказмом молвил он, — но, боюсь, всё же, сейчас самый захудалый чумной лекарь из провинции будет полезней, чем любой из нашей славной епархии. Врачи сейчас Авиньону нужнее чем я, или его Величество Филипп VI. Господь ниспослал нам испытание, не в последнюю очередь за наши пригрешения. Не смотрите на меня столь возмущенно, оных у каждого в достатке. И нам надлежит, мой дорогой Этьен, не подвести добрых католиков. Богу угодно, чтобы мы действовали ко благу. В наших силах собрать под своим крылом все светлые умы, сведущие в медицине, и с их поддержкой спасти паству. Это стоит любых трат золота. — Слушаюсь, Ваше Святейшество, — едва ли не цедя слова, поклонился ему Обер. Еще час был отведен обсуждению Святой коллегией различных вопросов, ничего общего с религией не имеющих, и консисторий был распущен. Едва совет покинул последний кардинал, за исключением викария Аугустуса, Пьер Роже поднял голову, замечая в углу залы темную фигуру в широкополой шляпе. За зимние месяцы одежда его выглядела еще более потрепанной. — Я не заметил, как Вы вошли, — громко и в приподнятом настроении произнес понтифик и улыбнулся, — Вы как раз вовремя, Корвус. Мужчина в углу отделился от стены и тяжелыми шагами направился к подножию папского трона. Викарий за своим местом подслеповато поморщился: запах дыма насквозь пропитал дорожную одежду пришельца. Корвус остановился напротив возвышения Папы, по всей видимости даже не подумав преклонить колено перед его священным саном. На лице викария изобразилось неоумение и неудобство при виде подобной дерзости, но Папа оскорбленным отнюдь не выглядел и с присущим ему вниманием созерцал своего необычного гостя, что так и не расставался с маской на лице. — Вижу, вы многое пережили на пораженных недугом землях, — Папа сомкнул кончики унизанных перстнями пальцев противоположных ладоней, как часто делал при раздумье, задерживая цепкий взгляд на непроницаемых линзах, словно стремясь проникновенным взором выхватить в этих стеклах глаза собеседника, — Я наслышан о Вас. Люди боятся приметить саму вашу фигуру у врат своих селений, так как, это, по многим наблюдениям, верный признак конца. Но Авиньон не так-то просто сломить. Человек в маске не произнес ни слова в ответ, ни жеста. Он ждал. — Так о чем Вы хотели со мной поговорить, месье Корвус? — в упор глядя на гостя со своего возвышения, поинтересовался Климент. — Я пришел принести спасение Авиньону.