Д:19-2000

Пузатое полотно отражает свои лучи на его обличии, отчетливо отделяя каждый взбитый волосок, подсвечивая мальчишечье лицо, будто изнутри. На улице морозно и наши носы уже успели поледенеть и поменяться в цвете. Расцветающая весна радовала своей красотой: оживала природа, оголяя набухшие расточки, в воздухе витал хорошо уловимый запах свежести, а сквозняк лишь подгонял прохожих бодрее идти по улочкам, расплетал опьянелые ноги, которые цокали своими вычурными, дурацкими каблучками классических обувок; заставлял «мимолетных» (как говорил Глеб) хоть изредка смотреть на лица друг друга, напоминал о искренних, давно позабытых улыбках, которые погасли еще в ноябре. Весна пыталась расшевелить лежебоку-Петербург своими тёплыми денёчками, но выходило не особо, не учитывая эту парочку подростков, шарахающихся по центру города.  — Как думаешь, почему мы одиноки? — рукой я веду по широкому бортику набережной, отбивая промокшими кроссовками ритм несуществующей песни. Вопрос серьезный, но предоставлен он в слишком моей манере, с долькой детской наивности и веселого настроения.  — Потому что каждой твари по паре, — выдыхает смешок белобрысый, по классике принимая на несколько секунд серьезный вид. Напыщенная серьёзность улетучивается, когда я ловлю на себе смеющиеся глаза напротив, — увы, из-за тебя все девчонки боятся ко мне подходить.  — Ты просто никогда не найдёшь больше такую, как я, —толкаюсь, строя обиженное выражение лица и ускользаю от очередного юморного ответа своим, опережая, как всегда, — ну, а так мне всё равно, вот только… кто твою задницу всегда покрывает? — миловидная улыбочка тонет в очередном «иди нахер, Ада» и шагает дальше, впуская в довольно интересный диалог простые информационные потоки. Длинная набережная казалась бесконечной, иногда разветвляясь на каналы и районы, в которых нормально дышать было не возможно из-за вони — Питер город красивый, но местами вонючий, если быть откровенными. Набережная перетекает в Литейный проспект, с которого мы плавно вклиниваемся в неприметный сквер, который был скрыт от лиц многих, но всё равно находился в центре внимания у шпаны. Я, в отличие от Блондинки, всем своим безобразным сердцем любила центр. Глеб считал, что в центре шляются только псевдо-модники и интеллектуалы, но на мой возглас о том, что на окраинах мы можем нарваться на торчков и гопников он цокал и говорил что-то типа «ты ничего не понимаешь, боже».  — Как будем лето проводить? — мой звонкий щебет снова присел на уши Глеба, который сидя на лавочке во всю пытался выковырять камушек из мягкой земли.  — Не так, как хотелось бы, — горестно ухмыляется парень, всё-таки сковырнув свой объект внимания, — родители отправят меня куда-нибудь на месяц, второй проведу за городом, третий будет подготовкой к 11 классу.  — Скукота, — подвожу вердикт, откидываясь на гладкую спинку, при этом чуть съезжая вниз. На земле остаются две рыхлые полоски из-под моих кроссовок, которые на данный момент стали походить на настоящие говнодавы — носочки все мокрые, шнурки развязаны и несчастные бантики раскисли от влаги, а пяточки и подошва в чернозёме. — Слушай… — Я меняюсь в лице, хитро уставившись на друга, — твои родители же любят меня? Глеб скептически сверкает зелёными глазами, после растерянно кивая куда-то в сторону.  — Так может… — я медлю, подогревая интерес Блонди, — мы рванем вместе ко мне в гости? А то не честно, я у тебя в гостях была, а ты нет! — торопливо добавляю, замечая каждое изменение в лице друга.  — Ну даёшь… Во-первых, ты не знаешь моего отца, — после немой сцены парень выпрямляется, вальяжно откидывается на спинку скамейки, начиная загибать пальцы, — во-вторых, визу нужно по-хорошему делать уже сейчас. Ну, а в-третьих… Я попытаюсь их уломать, — наконец подводит итог зеленоглазый, расплываясь в хитрой улыбке.  — Если всё получится, это будет не забываемо! — от внезапной радости мое дыхание перехватывает. Я вцепляюсь ладошками о край лавочки, улыбаясь во все зубы. После краткого молчания улыбка друга становится заговорщической, глаза начинают стрелять и искриться, а одна бровь ползёт вверх: — Может по Баду херанём?  — Чур без меня, — вскидываю ладошки вверх и машинально верчу головой, всем своим видом показывая своё отношение к алкоголю. — Вспомни 12 апреля, Блонди. Глеб начинает заливисто смеяться, отчего я в шутку надуваюсь, сворачивая руки на уровне груди.  — Ну да, хотя чего я мог ожидать, — после запала жизнерадостности Глеб утирает уголки глаз, продолжая через раз посмеиваться. Конечно, 12 апреля оставило отпечаток не только на нем, но и на мне. Теперь от одного слова «алкоголь» меня кренит, а рвотный рефлекс так и рвётся наружу. — Ладно, тогда жди здесь, я к Людочке, туда и обратно. Я не успеваю возразить, как он уже радостно ускакивает по аллейке, при этом присвистывая мелодию из недавно просмотренного нами нуарного (к слову, Глебу не понравилось кино, он сказал, что смысла в нем нет, но я считала по иному) фильма. Я пытаюсь вернуться с неба на землю, не продолжая раздумывать о предстоящей поездке на Родину. Я соскучилась по дурманенному запаху выпечки около старого дома, скромненькому, но до безумия красивому дворику. По бабушке, которая пахла дорогими духами Teint de Neige, которые всегда отдавали мне винтажной пудрой или багровой помадой; дедушке, который целовал ровно три раза в обе щеки и постоянно приговаривал «Maigre comme la mort» с привычным южным акцентом, по герани, которая цвела на заднем дворе, да и просто по минувшему детству, которое целиком и полностью прошло в прекрасном городе — Леоне. Я помню как сейчас первые разбившиеся коленки о гравий на заднем, первые шишки, которые я получила при построении летнего домика на дереве с Марко (моим двоюродным братом), первый выезд за границу и тёплые объятия бабушки при возвращении. Это было так давно, но воспоминания продолжают греть и навивать на новые. Я надеюсь, я в предвкушении. Но пока я здесь, в душном Питере, где наступающий едва видный туман одновременно тревожит и завораживает своей красотой. Через него проступают последние лучи заката, которые отображаются в каменистом фонтанчике неподалёку от лавочки, на которой бесцельно сижу я, витая в облаках. Люди ленно слоняются по зелёному участку района, не обращая внимания на меня, а я как таинственный поклонник не теряю бдительность, присматриваясь к каждому человеку. Вот проходит юноша лет 25, его однотонная сорочка проглядывается сквозь настежь распахнутое драповое пальто иссиня чёрного цвета, туфли замызганы капельками от лужиц, из его портфеля — кожаного, между прочим, с закруглёнными углами и с серебряной бляшкой — торчат наверняка важные бумаги, которые норовят вот-вот выпасть, а делового вида штаны подкатаны, оголяя голые щиколотки. Он шлёпает по дороге, а в его взгляде читается радость и умиротворенность. Его день сегодня явно задался. Может, он даже уволился с работы. Или его уволили. А может, он просто счастлив работать и никакое увольнение ему не грозит. А вот газон — который кстати вылазит на протоптанные тропинки — орошают лужами два мальчугана, которые вопя в один голос боевой клич рассекают маленький участок спокойствия на своих скейтах. На голени одного из них джинсы имеют скверный вид, грязь, смешанная с водой, прилипла к и без того темной джинсе стойко марая и остальные участки ноги. Правее фонтана доносится музыка, «подъездный» хип-хоп с древней колонки, чувачки кучкуются около неё, иногда что-то громко выкрикивая в воздух. Наблюдать интересно, наблюдать занимательно. Я бы наблюдала и дальше, если бы мой взор не упал на худощавую толстовку, маячившую около фонтанчика. В его руках был своеобразный маркер, и, шкерясь по сторонам, он оставлял не замысловатые загогулины на поверхности фонтанчика. Такого рода вандализм возмутил меня, поэтому, твёрдо встав на ноги, я решила пройтись до заинтересовавшему меня субъекту. К слову, одет он был на раннюю осень, но явно не на весну: простое худи, которое мешком сидело на парне, такие же чёрные «шаровары» (так моя мама называла бесформенные штаны), голые щиколотки и кеды, шнурки которых были разных цветов. Несчастные были развязаны и неаккуратно всованы внутрь обуви.  — Эй, — я попыталась привлечь его внимание, но ни одна мускула на его сгорбленной спине, ни повисшая в движении рука не дрогнулись, оставаясь при своей работе. — Молодой человек, вы не могли бы…  — Не могли бы, — тихо гаркает паренёк, растягивая гласные. Такого рода поведение меня злит и выводит из себя, но моя mère всегда учила меня сохранять холодную голову в любых ситуациях.  — Какой Вы грубиян. Я же просто хотела предупредить, что на входе в сквер дежурит патруль и Ваши каракули могут быть замечены, — я стараюсь сохранять твёрдый настрой, но мой едва чувствительный акцент выдаёт меня с потрохами. Ни с того, ни с сего я начинаю волноваться. К моему удивлению, парень реагирует на мои дифирамбы. Он раздраженно вздыхает, пряча маркер под кромку растянутого рукава, после выпрямляясь во весь рост. В сидячем положении он казался мне низким, но это только из-за того, что он горбился. Пронзительные синие глаза смотрят сверху-вниз, немного надменно, но так же не теряя хладнокровности. Интересный взгляд, совершенно не проницаемый. Честно могу признаться себе в том, что этого человека я не вижу насквозь и понять его я не могу. В то же время мне приходит осознание, что пялюсь я на него в открытую и прямо в глаза. Face to face. Но старая привычка даёт о себе знать, я не свожу взор.  — Почему ты мне выкаешь? — он ловит это напряжение, решая принять более непринужденную позу: руки крест накрест на груди, голова накренена в бок, а глаза чуть прищурены.  — Манеры этики и поведения, — я буравлю его таким же спокойным взглядом, улавливая насмешку.  — Значит так, гринписовец, — парень подходит ближе, заметно сокращая дистанцию, — это, — он достаёт маркер, демонстративно провернув его меж пальцев прямо около моего лица, — не вандализм, а искусство. Которое тебе, — он выделяет каждое слово, не прерывая зрительного контакта, — видимо, не понять. Всё ясно? Андерстенд ми?  — Не особо. Я чувствую, как мое сердце ухает, и параллельно замечаю, как парень ленно переводит взгляд с меня на Глеба. Я мысленно радуюсь появлению друга, потому что мои аргументы перед стычкой рассыпались в пух и прах.  — А вот и кавалер защитницы живой и неживой природы. Клоун и клоунесса, какая милость, — я успеваю заметить, как в синих глазах вспыхивает сначала мимолетная неуверенность, а потом дикое желание. Не доброе отнюдь. И только я успеваю встрять со своим «Глеб, оставь его и пойдём», как Голубин всовывает увесистый глянцевый пакет «Naik» из ближайшего пивного заведения и намечает следующий удар куда-то в челюсть, от чего юный художник теряет равновесие и чуть ли не заваливается на мокрый песок. Я коротко вскрикиваю, роняя целый пакет продовольствия, но сейчас не до него, потому что в следующую минуту я замечаю стремительно идущих полицейских и кубарем валяющихся подростков.