Д:19-2000

Глеб расхаживает по клетке словно загнанный зверь: его волосы были взлохмачены, глаза до сих пор налитые кровью, а дотошная молчаливость только усугубляла всю ситуацию. На его правой скуле багровел синяк, а его костяшки противоположной руки были стёсаны. Беспокойство могло бы спокойно передаться и мне, если бы не огромный противовес, который сидел на койке около стены, вальяжно вытянув ноги во всю длину. На лице Художника (его имя оставалось не известным мне, поэтому я решила для себя называть его Художником от слова «худо») тоже темнело смачное пятно, но по-моему его это не волновало. Он был чересчур довольный и даже через какое-то время начал напевать песенку. Глеба это чрезмерно бесило.  — Мудак, — практически выплёвывает Глеб, стреляя глазами на Художника. Сторожила находился поодаль «клетки», да и по-моему его не волновало наше поведение. Главные на этой кухне отлучились ещё с получасу назад, оставив нас на растерзание судьбы.  — Надо было крепче бить, уёбок. Тебя кто драться учил? — его вечная насмешка не сползала с бледного лица. Только сейчас я заметила его печальное выражение, которое было хорошо скрыто за маской безразличия: усталые глаза, около них была тонкая кожица, через которую просвечивались синеватые сосудики, придававшие замученный вид. Я думаю, он здесь не в первые, потому что его спокойствие из ряда вон выходящего. — Да и вообще, ты зачем кулаками начал махаться, Ёбнутость? Ну повздорили мы с девчонкой, ну и чего? Что ты за цирк уродов устроил?  — Умного из себя строишь? — Глеб на пике своей ярости. Он даже не скрывает её, почти шипя встречный вопрос Художнику.  — Разумного как минимум, — тут же вскакивает на ноги шатен, оказываясь на расстоянии вытянутой руки от Глеба. Я практически ощущаю на себе напряжение, которое искрится между парнями. И только собрав свои силы в руки и зачерпнув по-больше воздуха в горло, чтобы попытаться остановить нарастающий беспредел, охранник открывает с тяжелым скрежетом входную дверь, объявляя:  — Голубин и Бейль, на выход. Глеб победно отступает к выходу, а за ним на цыпочках семеню и я. Напоследок кидаю взгляд на Художника, который легко плюхается на койку, даже не удосужившись кинуть ответный взгляд. Он тупит его в потолок, и за нами с большим лязгом закрывается проход в промёрзлую камеру. Как он вообще не мёрзнет? Кто он? Почему он остался там, а не идёт с нами? Вопросов тысячу, но они отходят на второй план. Неминуемый разговор с родителями меня пугает, но интерес сильнее, поэтому на выходе я тихо спрашиваю сопровождающего:  — А того парня? С ним что будет? Я вижу, как юноша в форме медлит с ответом. Скорее всего, «это не мое дело», мог бы он ответить, если бы не его молодость, поэтому язык за зубами он не держит от слова совсем.  — Не дает информацию ни о себе, ни о родне. Посидит до утра, дальше будет видно. После этого нам отдают телефоны и личные вещи, читают формальности и отпускают на волю, где уже стоит две машины класса люкс, с включёнными фарами и совершенно недовольными лицами родителей за чуть тонированными лобовыми стёклами. Мне будет легче, я знаю. А вот Блонди сейчас совершенно не завидую. Мы с ним тихо обмениваемся прощаниями и садимся в разные машины, так тихо и обреченно, словно пришли на каторгу.  — Chérie, je ne m'attendais pas à ça de votre part. — покачивая головой диктует отец, отчего я вжимаю голову ещё сильнее в плечи, словно цыплёнок.  — Je suis désolé, c'était un accident… — мямлю в ответ, проглатывая окончания слов. Папа только и делает, что причитает и качает головой. Он не ругает меня, он не злится, он огорчён, от чего стыд разливается по всему телу, не считая давнего румянца на лице. После краткой дискуссии я снова извиняюсь, отворачиваясь к окошку. Я подпираю подбородок кулачком, бессмысленно просматривая проезжающие здания. Прошла кажется целая вечность, пока мы доехали до нашего квартальчика. В свете электрических фонарей частные дома кажутся ещё суровее, чем они есть на самом деле. Я повинно иду к дому с темной обделкой и молюсь, чтобы моя мачеха и брат уже спали. Но только я открываю железную дверь и сбрасываю мокрые кроссовки, слышу щелчок и свет резко разливается по коридору. Я жмурюсь и автоматически прикрываю глаза ладошкой, пока не привыкаю к свету. Вот и моя мачеха, а за ней заспанный брат. Он облокачивается на стенку, стоя на первой ступеньке полу-винтовой лестницы. Егор чешет локоть и смотрит на меня с нотками сожаления. Надо же, он даже не подкалывает меня, хотя всё впереди. Я поджимаю губы и делаю небольшой шаг назад, но слышу, как дверь за мной закрывается. Папа. Ну вот и всё, теперь я в ловушке и мне остаётся только взять и расплакаться.  — Мам, это… — начинаю было оправдываться, но она приподнимает ладонь вверх и я понимаю, что лучше помолчать. Её атласный халат подёргивается, тугой пояс подчёркивает изящные изгибы её напряженного тела. Даже в такой поздний час её причёска идеальна. Я поражаюсь этой женщине. Она подходит ко мне и говорит:  — Дыхни. Я глупо хлопаю ресницами, не веря своим ушам. Чего? Вместо того, чтобы спросить банальное «с тобой всё в порядке?» она начинает меня проверять? Весь испуг проходит и на место него накатывает ярость. Я почти что задыхаюсь от возмущения, но послушно выдыхаю ртом. Видя скептическое лицо мачехи, я развожу руками в немом вопросе, но она лишь ведёт носом и цокает.  — Иди к себе в комнату, Аделина. И прими душ, — она разворачивается и ступает на лестницу. Брат вжимается в стенку, чтобы не получить в довесок, но всё равно мачеха отвешивает ему что-то по типу «а ты чего уши греешь?» и грациозно исчезает за поворотом на второй этаж. Я прислоняюсь виском к стенке и глубоко выдыхаю, пропуская папу вперёд. Я чувствую, что это не конец и все сливки будут завтра, но сейчас мне всё равно, я хочу просто спать. Вешаю ветровку и прохожу к себе, параллельно отбиваясь от вопросов Егора.  — Я так и знал, что надо было с тобой идти, — причитает родственничек, буравив мою спину взглядом.  — Ну и что бы ты сделал? — разворачиваюсь на пяточках уже при входе в свою комнату, отчего Егор чуть ли не врезается в меня. — Усугубил бы ситуацию, да и только.  — Не забывай, что я в этом городе с рождения и этот район знаю намного лучше тебя, — укоряет парень, отчего я закатываю глаза. Он прав, но я не хочу это показывать. — Ада, — выдыхает Егор, положив руки мне на плечи, — ты можешь мне доверять. Я понимаю, что провинился перед тобой, но это было давно, понимаешь?  — Понимаю, — честно вру я, — но это не значит, что я должна теперь таскаться как хвостик везде за тобой. Да и плюс, с Глебом я мирить тебя не буду, сам разговаривай с ним. И точка! — многозначительно смотрю на него с полминуты и вижу, как Егор поникает с каждым моим словом. Через пару секунд он обреченно кивает и кидает сбивчивое «спокойной ночи». Я скрываюсь за белой дверью, закрывая её изнутри на щеколду. Без сил сползаю на пол и закрываю глаза. Я бы так просидела ещё немного, если бы телефон не оповестил меня о уведомлении. Глеб. «Ну что, как ты?»

«Могло быть и хуже. Ты как?»

«Относительно. Но это не важно. Завтра выведаю инфу об этом ущербе. Я ему бошку снесу, обещаю» Я перечитываю два раза последнее сообщение и отчего-то мне становится не хорошо. Кладу телефон на комод, не вставая с пола. Складывается ощущение, что невесомое спокойствие рушится как карточный домик и я не могу способствовать его укреплению. Задница. Сжато стону, сама не зная от чего, то ли от усталости, то ли от раздражённости. Ленно всматриваюсь в свою комнату, будто вижу её впервые. Вот кровать из Икеи, она практически новенькая, белая, с чёрной наволочкой с большим количеством подушек, над ними пробочная доска с дурацкими фотографиями. Мама всегда была за такого вида раскрытие «таланта», но мачихе не очень то и нравилось это. Нет, моя мачеха отличная женщина, я люблю её. Она совершенно не такая, как описывают некоторые авторы в книгах или режиссёры в фильмах. Жанна Александровна добра ко мне и мой язык поворачивается называть её мамой. И я, даже являясь противным подростком, совсем не корю своего отца за выбор. Всё-таки, он идёт дальше. Как и я. Многие удивляются, что я так спокойна на эту тему, но такое удивление людей удивляет меня не меньше. Я совсем не помню мою маму, мне было всего 7. И эта трагедия безусловно наложила след на сердца многих. Но ни это ли смелость — идти дальше и сживаться с болью в груди? Такие мысли обычно наводят на меня вселенскую грусть, поэтому, вставая на ноги я тянусь к потолку пальчиками, якобы подбадривая себя. Прохожу в соединённую с комнатой уборную и включаю воду, затыкая пробкой ванну. Сегодня я планирую раствориться здесь, набирая сил перед бурей. Утром будет аномальная жара. И этого не миновать.