La petite mort

Сэм не понимал, почему Дэдмен так одержим желанием его обнять, прикоснуться — кажется, это даже в мире до Выхода Смерти считалось неприличным, как-то называлось, вроде «нарушением личного пространства». Сэм привык, пожалуй, хотя все равно порой недоумевал. Твари почти не появлялись, с тех пор, как Амелия закрылась на своем Берегу, хиральная сеть работала, помогая печатать все необходимое, но использование сети больше не притягивало неупокоенных мертвецов — словно все покойники наконец-то нашли свой покой, оставили живых в покое (каламбур на этой стадии окончательно переставал быть остроумным) и больше не желали вернуться. Сэм не работал на Бриджес — сжег браслет вместе с обязательствами, но по-прежнему носил грузы, потому что он все еще курьер, все еще бессмертное чудище, застрявшее между мирами, все еще бывший ББ, вынутый из капсулы, его вырезали из матери на двадцать восьмой неделе, а главная Тварь обнимала и кормила собственным черным, горьким молоком. Какие уж тут прикосновения. Теперь Сэм не пытался отшатнуться, но все еще не понимал, зачем это так необходимо. Дэдмен мог бы обойтись без попыток его обнять всякий раз, как они встречались. Тот упорно преодолевал мили по раздолбанным дорогам; все, чтобы найти Сэма и Луизу в их маленьком убежище, бывшем заброшенном бункере, там раньше кишели Твари, так что и сейчас мало желающих прогуляться поблизости. Лу нравилось собирать куски колючей проволоки, пластиковые контейнеры и прочий мусор. У нее не так уж много собралось игрушек; Дэдмен всякий раз привозил ей что-то — одежду, сласти, кукол тоже, немного, зато у нее хорошая фантазия. Она рассказывала самой себе и отцу сказки о темных людях за золотым горизонтом. Наверняка, Лу возвращенец, как и Сэм. Он надеялся, что это не так; никому не пожелал бы подобной судьбы. Они никогда не обсуждали это с Дэдменом, когда тот приходил. Что не менялось, так это попытки обнять, дотронуться, словно этот человек, собранный из кусков трупов и пророщенных выкидышей, так и не ставших живой плотью, тосковал сразу о Береге и о том, чего не знал — вроде материнской любви. Порой Сэм отстранялся. Порой позволял — это по-прежнему странно, хотя иначе, чем он полагал. Прикосновения вызывали смутный отклик, который был сложен, слишком сложен, чтобы его распознать. Дэдмену просто нравится обниматься, вот и все, решал Сэм. Лу никогда не против. Она его называет «дядей», Сэм ухмылялся. С Дэдменом можно оставить ребенка, когда уходишь надолго, волоча по полуотстроенным дорогам и пустошам чей-то важный груз; тот ворчал — мол, у меня тоже полным-полно работы, но сейчас бывший коронер, врач, исследователь ДУМа и ББ не так уж необходим, по правде говоря; Дайхардмену нужны рабочие руки, а не «бесполезный кусок мяса», — это Дэдмен сам о себе сказал, и Сэм промолчал тогда, он понятия не имел, как реагировать на подобные высказывания. Что-то вроде «эй, ты вроде всегда был полезен» или «эй, без тебя не обойдется»? С Фрэджайл вот, например, проще. Она теперь главный курьер, перехватывает у Сэма большую часть заказов. И с Хартменом проще, тот по-прежнему ищет потерянных родственников на Берегу, но уже оставил надежду, и это похоже, вероятно, на то смирение, что посещало людей прошлого — тех, кто придумывал бога, ад, рай, сансару и нирвану, тысячи объяснений посмертия, лишь бы не остаться лицом к лицу с неизведанной пустотой. В очередной вечер Сэм вернулся, а Дэдмен ждал его — мне пора идти, сказал он, снаружи блестел его неуклюжий грузовик, чем-то похожий на своего хозяина; а потом обнял. «Я уложил Лу спать. Она просила рассказать сказку». «И что ты выбрал?» «Историю про Орфея и Эвридику. Не бойся, Сэм, я адаптировал ее для ребенка, все закончилось хорошо», — Дэдмен усмехнулся, поправил свои очки. Он всегда носил темные очки, даже в сумраке комнаты-бункера, где стоял одинокий диван, стол, несколько стеллажей с книгами и раскиданы на полу игрушки. Эти бункеры одинаковы, видел один — видел все. Сэм не стал изобретать велосипед. Сэм поймал криптобиота из банки, но вернул его обратно. Тошнотворная пища, к тому же не слишком-то необходимая после того, как темпоральные дожди почти прекратились. У Дэдмена всегда отыщется что-нибудь получше — о, точно, остатки пудинга, «яблочного, идентичного натуральному». Хороший концентрат. «Историю про мертвую девушку и возвращенца». Дэдмен пожал плечами. «Ей понравилось». «Не сомневаюсь». Сэм заталкивал в себя пудинг, пытаясь воспринимать вкус и текстуру. Он никогда толком не получал удовольствия от пищи — равно как и от прикосновений, возможно, это что-то связанное: кинестетические удовольствия недоступны «возвращенцу». Я буду ждать тебя на Берегу. Я все еще там. Меня здесь нет, я не существую в реальности. Черт. Иногда он снимал обувь и шел пешком, чтобы разодрать ступни в кровь, по крайней мере, боль от воткнувшегося в пятку каменного обломка была настоящей. «Пойду в душ», — Сэм проиграл в битве с пудингом и оставил его в покое. Потом он вольет в глотку питательный концентрат-энергетик, получит свои белки-жиры-углеводы. Так проще. — «Ты уходишь?» «Да», — Дэдмен повторил свой жест, у него все они неловкие, неуклюжие, и Сэм внезапно отчетливо представил его — собранного из мертвецов, условная совместимость ДНК, разнородные кости, мышцы, внутренние органы. — «Ну… я пойду». Тот даже не пытался в очередной раз стиснуть его или пожать руку. «Стой». Сэм сам не знал, что им движет. «Пойдем со мной… в душ». Дэдмен подчинился, не задавая вопросов — и он не снял очков. Аппаратура душевой кабинки пискнула о превышении лимита веса. Сэм отключил звук: еще не хватало, чтобы Лу проснулась. Вода полилась сверху, горячая и пахнущая обеззараживающими средствами — аромат горечи, черного молока, Берега; Сэм его ненавидел и одновременно успокаивался, точно так же пахла жидкость внутри капсулы ББ. Его первые воспоминания, в конце-то концов. «Разденься», — попросил он Дэдмена. «Что?» Сэм не уверен, была ли у него самого «настоящая» жизнь — женщина, которую любил и которую настиг Выход Смерти; или это воспоминания Клиффорда Унгера, ставшие собственными. «Я подумал о тебе, ты постоянно ищешь контакта. Ты боишься смерти, правда?» Сэм сам протянул руку, впервые после Берега Амелии касаясь кого-то, кроме Лу, по собственной инициативе. Он снял очки Дэдмена. Положил на полку для шампуня. «Ты боишься умереть навсегда, как боялись те люди, которые жили до того, как открыли всю эту штуку про хиралий, ту сторону. Наверное, считаешь, будто лучше стать Тварью, чем превратиться снова в…» «Мертвеца. Груду гниющей плоти. Даже без некроза в обычном смысле — ну, там, темнота, поднимающаяся в небо, пуповина иномирья. У меня не будет ничего, кроме червей и небытия», — согласился Дэдмен. Он отстранился, прижался спиной к полукругу пластиковой стенки. Сэм кивнул: мол, раздевайся, я же сказал. Тот послушался, начал с перчаток — все руки были перекорежены шрамами, вроде того, что на лбу. Пиджак упал на пол. С галстуком тот возился ужасно долго, Сэм помог ослабить узел. «Сэм, прости меня. Я тебе всегда завидовал — ты можешь умереть тысячу раз и вернуться. Но вообще, я завидовал всем; Хартмену, который подчинил то, что осталось от его жизни, циклам по двадцать минут. Маме и Локни, соединенным в одном теле. У меня нет Ка, ты это знаешь. Когда я умру», — Дэдмен пожал плечами, скидывая рубашку, — «От меня не останется ничего». Сэм долго смотрел на него, раздетого по пояс, склонив голову. Дэдмен напоминал бы обычного располневшего «кабинетного ученого» — покатые плечи, мягкий живот и бока, — если бы не стежки шрамов, гораздо заметнее, чем на лбу, они были похожи на неровные борозды. Сколько именно трупов «Бриджес» использовали, чтобы создать этого гомункула? Десять? Двадцать? Тысячу? Шрамы не дают ответа, и Сэм невольно прикоснулся к собственному, похожему на крест — память Амелии, хиральное зеркальное отражение Клиффорда Унгера. Шрамов в мире достаточно. В конце концов, он возвращался все это время из места, которое называют Швом — шрамом между живым и мертвым. Сэм погладил стежки на животе Дэдмена, а потом спустился ниже, освобождая его от ремня и брюк вместе с бельем. Трогать странно — все еще немного неприятно, но никакой горечи, никакого черного молока Амелии. «Сэм». Впервые Дэдмен, похоже, не был уверен, хочет ли он того, что происходит, однако Сэм кивнул и сам положил испещренную стежками ладонь на свое плечо, покрытое красной россыпью сыпи от хиральной аллергии, синяками от ремней, отпечатками потусторонних ладоней. «Сэм, что ты…» Поцелуй был логичен хотя бы потому, что Сэм плохо умел разговаривать. Все остальное, наверное, немногим лучше. Зря они его считают героем — впрочем, у героя нет имени. Под водой поцелуй мокрый, неудобный. Душевая кабинка снова подала сигнал, жалуясь на перегрузку. Сэм вжал Дэдмена в стену, пытаясь прочувствовать сквозь контакт — страх прикосновений сродни абсурдному страху смерти людей-до-Выхода. Ты никогда не умрешь. Ты никогда… Вот в этом все дело — так было в той жизни, где Сэм пытался создать «нормальную семью» — у тебя всегда ограничение «ты сам», у каждого персональный набор ужаса. Одержимый ДУМом не поймет того, кто не знает кошмаров. Возвращенцу не познать того, кто умрет лишь единожды, безо всяких Берегов и Той Стороны. По крайней мере, Дэдмен ответил на поцелуй. Неловко — то ли стеснялся, то ли у него не было подобного опыта. Его создали во взрослом теле и вряд ли учили заниматься сексом, в конце-то концов, он был задуман вроде живой машины-медицинского специалиста, идеального мастера для работы с трупами. У Homo Sapiens не так уж много эрогенных зон. Асексуальность последних нескольких десятков лет оттолкнула людей от познания себя, Сэм помнил, каково с женщиной, но с мужчиной никогда не пробовал; сейчас он сделал самое очевидное — сжал оба члена, принялся гладить вверх-вниз; просто способ скинуть напряжение, доступный большинству и не требующий партнера. Его покрытые коркой мозолей от тяжелых грузов руки царапали нежную кожу. Дэдмен неуверенно моргнул, проворчал что-то не вполне цензурное, и перехватил запястье Сэма. «Что? У меня получится лучше». Он оказался прав — шрамы или нет, но он был врачом, и руками владел не в пример грузчику. Сэм закрыл глаза, часто и урывками хватая воздух, его бросило в жар, он инстинктивно подавался навстречу — пальцы аккуратные, мягкие, прикасаться членом к члену приятно, это как… хиральное подключение, как связь на уровне Берегов, единение, дурацкие сравнения. Все не то. Шрамы на ладонях Дэдмена ощущались странным дефектом, вроде неровностей хиралиевых кристаллов. «Я читал, что можно…», — Дэдмен не договорил. Он тяжеловато опустился на колени, чтобы сжать губами сначала головку, а потом втянуть член Сэма едва не полностью, сжав нёбом и языком. Тот фыркнул, подавившись водой. Читал. Отлично. На плечах и спине были те же шрамы. Сэм вцепился в них ногтями, словно пытаясь разорвать давно зажившие стежки и заглянуть внутрь. От возбуждения в голове плыло, хотелось то ли дергаться навстречу, вбиваться в горячий рот и глотку, рискуя все-таки сломать кабинку, то ли замереть, затаить дыхание, будто прячась от Твари. Сэм заставил себя открыть глаза — характерные движения в мерном ритме стоили того, чтобы это видеть. «Твою мать». Он прижал Дэдмена к стене, не позволив ему даже выплюнуть семя, а затем, еще дрожа от оргазма, сам рухнул на колени, чтобы поцеловать и, снова погладив крупный шрам на животе, «помочь». На ладони расплылось скользкое пятно. Запах немного напоминал смолу или Берег — исток жизни и смерти. Рождение и финал похожи. Он поцеловал Дэдмена еще раз, прежде чем выключить воду и обнял его так тесно, как только был способен. «La petite mort», — сказал тот после. Сэм нахмурился. «Маленькая смерть» в переводе с французского, но вообще-то они так называли оргазм», — пояснил Дэдмен. Он уже оделся, снова с перчатками, заставляя подумать, что при всей любви нарушать чужое личное пространство и касаться тех, кто не всегда об этом просит, не склонен выставлять себя напоказ. Сэм глотнул энергетика. «Да? И?» Он протянул банку сидящему рядом на диване Дэдмену. Тот уже не собирался никуда уезжать. Сэм счел это маленькой победой: президент Дайхардмен обойдется без своего верного помощника еще пару дней. Тот сделал глоток и улыбнулся, глядя куда-то в сторону, глаза снова были закрыты очками: «Что ж, если это правда, то, по крайней мере, теперь я знаю, что умирать не так уж страшно».