ЭЭГ

меня пришли забирать пришли меня не любить(с)

Из Славы получалась неправильная ложка — потому что пузатая и с не в ту сторону выгнутым ложечным уютным... вот этим всем из серии стоковых фотографий счастливой семейной жизни. Из Славы раз за разом получалась неправильная ложка, но он упорно не оставлял попыток сделать с Мироном «это» — то есть прижаться боком, переходящим в пузо, или пузом, переходящим в бочок, за который тогда не укусит ни один серый волчок, и спрятаться ногами в шершавых носках в завернутом углу одеяла. Поэтому (потому что серый волчок был вполне себе настоящий и о многих головах-главах «Национального руководства по акушерству» — от плацентарной недостаточности до преэклампсии) сейчас Мирон машинально держал руку на пульсе (на пузе). Ладонью он задумчиво стал прикидывать, чем отличается «пальпаторное определение спинки и мелких частей плода» как второй приём Леопольда-Левицкого и вот это, когда под пальцами тёплое, шероховатое, натянутое, мое... — Интересно, — сказал Слава из-под его ладони, — она после рождения будет видеть тебя, Мирон-врач-Янович, так же часто, ну хоть вполовину? Был апрель и у Мирона был отпуск, который он тратил не на прожорливых чаек и не на то, чтобы закапываться ногами в остро пахнущие морской капустой, бурые и скользкие водоросли — после вчерашнего сильного отлива, а на обои. Обои в полосочку выбирал Слава, а залезал на скрипучий и еле вытащенный из кухни стол Мирон, а Славин сосед по имени Андрей и по душевному складу кочевник таскал из комнаты в коридор (с Мироном, вышагивающим по столу Имперский марш, чтобы обои держались крепче) на спине сквозняк и подозрительность. Одним словом, пришлось обидеться (как будто всё, что Мирон делал для этих двоих, было исключительно про еблю) — первым выдохом в темную апрельскую теплоту ещё зимнего одеяла, а потом Мирон вспомнил, что где-то уже читал подъёбку подобного плана, то есть в литературе смутно-художественного толка, и дальше обижаться у него не получилось. — Плагиатишь? — даже на отсутствие моря в чужом коридоре с новыми полосатыми обоями обижаться не получилось, а предполагаемый фрукт (потому что плод) раздора, не яблоко, а женского пола, согласно и прицельно толкнула Мирона в ладонь, отбивая внутриутробное «дай пять». Слава довольно улыбнулся в темноте, эту лыбку-глыбку неумолимо подтаявшего сарказма было отлично видно даже с закрытыми глазами: — Творчески переосмысляю и цитирую, ну! Апрель был творческим во многом из-за того, что Славу выперли в декрет («а хотели уволить, но хуй там, я им законом потряс распечатанным перед еблами, как его психиатрическое светлейшество говорил»), и он не мог долго сидеть за компом дома: «синдром нижней полой вены», — говорил Мирон. «Я погуглил и это больше смахивает на слоновость, пиздец», — говорил Слава и закидывал отёкшие лодыжки ему на колени, укладываясь на бок перед ноутом. Но от ноутбука его легко было отвлечь либо предложением «коленно-локтевой» разгрузочной позы, либо тем, что кое-кому становилось скучно писать свой внутриутробный код параллельно с родительским экранным, и она пинала Славу по диафрагме, требуя немедленно изменить положение на «коленно-локтевое и продержаться так до конца беременности». Творческому переосмыслению подверглась теория чисел и имён, например. Например Мирон не удивился, когда первым рабочем днём (и последним днём апреля) Слава встретил его у зелёненького шлагбаума и гаражей скорой помощи, то есть в половине восьмого утра и на территории больницы. Встретил тем, что натянул лямки джинсовой комбинезонной штуки, плавно переходившей с плеч на колени и ниже, как первоклассники натягивают лямки ранцев, и сказал: — А твоя мать одобряет имя «Сашка», в смысле «Александра» или «Саша»... Правда, в конце она добавила, что я ломаю жизнь или че-то похожее по степени драматизма. — Кому ломаешь, — спросил Мирон вместо того, чтобы идти на работу, — мне? Или Сашке? Или Замаю? Слава вздохнул, что себе. В принципе, это было ожидаемо — не то, что мама и Слава найдут дохуя общих тем для разговора («Ковент-Гарден? Надо же...»), а то, что Дмитрий Фёдорович не сможет пройти мимо. С дежурства и на полчаса раньше упездывал, таких заведующих за хуй и в министерство или сразу ещё повыше. — Твой? — спросил Дима, щёлкая зажигалкой и не выщёлкивая сигу из пачки, вместо того, чтобы остаться там и тогда, в съёмной засранной хате и семь (семь? восемь?) лет назад. Слава ничего не сказал, он отпустил лямки синего комбинезона и не ссутулился, а наоборот упёрся плечами в синюю-синюю, почти майскую, небесную рань, корча из себя атланта (или Прометея, потому что в зрачках у Славы зажглось первое, ненадежное, молнией — «пожалуйста»). Мимо прогрохотал оранжевый мусоровоз, ему вслед кто-то из окна на третьем этаже (кардиология!) затейливо пожелал доброго, живого, великорусского утра. Мирон сказал: — А тебе не похуй, Дим? И ещё сказал: — Да, мой. пациент. Не «английский», но почти. В отделении пахло краской (жалко, что не обоями и не обойным розовым клеем), Ванькины студенты зажали того в тупичке у лифтов и отчаянно пытались выпытать у «Ивана Игоревича, ну скажите, ну будьте, ну пожалуйста», какие практические навыки им придётся сдавать в конце цикла. Ванька посмотрел на них со Славой умоляюще, но чести врачебно-преподавательского состава не потерял и героически пытался не сдаваться. Краской пахло даже в ординаторской, даже в его кабинете с табличкой «заведующий очка», хотя — почему «даже»? — Ты обои хреново держал, они поотклеились все, — пока Мирон открывал окно (в его кабинете оно, по крайней мере, было не со свинченной по нормативам ручкой, а вот в палатах и коридорах микроклимат регулировался исключительно положением двери), Слава тяжело вздохнул и прочесал нос запястьем, внутренней, неудобной для этого дела стороной, — а теперь на работу сбежал к своим этим всем, и доволен. А я опять с говном на стенах в гляделки играю. Третий триместр, уже нормально всё, для профилактики приступа надо бы начать карбамазепин давать в поддерживающей дозе, ало! Показаний для кесарева никаких, экстрагенитальной патологии другой нет, родоразрешение через естественные родовые пути в плановом порядке, невролог «за», Ванька за, Женя, а ты ссышься, врач недоделанный, вот поэтому нельзя своих лечить, «мой», сука, «твой», а че так трясёшься, если по протоколам-рекомендациям предельно четко все, че ты дергаешься, какие, в жопу, обои, ты восемь лет учился обои правильно клеить или... — Переезжай ко мне, — сказал Мирон и оставил открытое окно в покое, краской завоняло будто бы ещё сильнее — во дворе красили мусорные баки отходов класса А, это были не опасные отходы, а обыкновенные и нестрашные, поэтому складировались на виду, — мама про всех говорила, что я им того... карму улучшаю своим присутствием. Про бывшую жену особенно, хочешь как-нибудь выступать в сисадминском эквиваленте Ковент-Гардена? Хочешь, я тебе найду и напишу столько показаний для кесарева, что ни одна въедливая падла не прикопается? Хочешь, найду и правильно замотивирую анестезиолога, который делает такую спинальную анестезию, что в операционной по белому кафелю начинают прыгать золотые дельфины, как от кетаминового наркоза? Хочешь... Нихрена у тебя в какую сторону развивается направленние врачебно-диагностической мысли, Мирон Янович, конечно. — Или пусть Замай сам клеит, — Мирон не успел закончить предложение про «обои ебаные», потому что Слава фыркнул чёлкой и сказал, что в таком случае он рассчитывает на левую половину кровати. А на то, чтобы у Мирона возле кровати появилась кроватка с нарисованной зеленой улиткой, никто не рассчитывал, но Женя все равно притащила с собой мешок памперсов («у меня трое младших братьев, и ты не поверишь, с какой скоростью они исчезают — не братья, Слав, харе ржать»), а Ваньке притащить с собой Ваню без футболки про чайлдфри, зато с толстовкой «вся власть омегам». А на тридцать пятой неделе Слава продолжал безуспешно изображать на левой половине кровати большую ложку, только получалась у него Большая Медведица. Только Славу это особо не смущало — он жаловался исключительно на то, что Мирон неправильно спит и выделяет чересчур много тепла, а Сашка не захочет рождаться в такую жару, и это значит, что ему придётся ждать осени как слону или жирафу, а ещё он скоро лопнет. — Такое нехорошее чувство, что если ты попытаешься в меня хуй засунуть, я лопну, — сказал Слава и засунул вторую подушку под поясницу, а Мирон в данную конкретную минуту не то чтобы особо хотел этого всего с хуем, ему хотелось вернуть свою подушку или хотя бы просто уместить голову на руке, и не на Славиной, потому что Слава мог «лопнуть» в любой момент, а на своей, потому что... — Но если это поможет показать ей путь наружу, к свету, правде и свободе, то, пожалуйста, джаст ду ит, я больше не могу. Тридцать семь недель, не раньше. Сашке не нужны проблемы с бронхитами-пневмониями потом же, не нужны напряги с иммунитетом, аллергии, повышенный риск аутоимунки, не нужны. Тридцать семь недель. — Если ты думаешь, что она схватится за хуй как за эстафетную палочку и выберется наружу, то нет, Слав. Кровать скрипнула угрожающе, но Слава засмеялся, что «если вся в меня, то схватится и не отпустит, не сомневайся». Тридцать седьмой недели они втроём дождались — почти дождались, на тридцати шести неделях и пяти днях Слава вдруг перестал смеяться над видосом про глубоководных рыб-удильщиков и наморщил переносицу, тщательно прислушиваясь к внутренней жизни. — Блядь, — сказал он задумчиво, — я не понял, но кажется понял. Ты мне столько образовательной информации накинул — половым путём и воздушно-капельным, что я сейчас самозадиагностировал у себя схватку. Как те, которых ты обзывал «предвестниками», но посильнее. Или не схватку, Мирон, ты врач или где? Когда начнут повторяться. — Если повторится ещё раз, пинай меня, — Мирон передвинулся поближе к большой ложке чужого живота и закрыл глаза. Если оно — тогда надо выспаться, если нет — выспаться в любом случае не помешает, завтра в отделение комиссия должна притащиться, и твоё присутствие обязательно, а для прелиминарного периода рановато ещё, а... — Ааа! — Слава пнул его от души — по голени и сильно, Мирон еще в полусне уложил ладонь на «четыре пальца ниже пупка» и начал считать: про себя и вслух. Одновременно. Раз-двадцать два-два-двадцать два-три-двадцать два... расслабилась. — Раз-двадцать два-два-двадцать два-три-двадцать два... Расслабилась. Четыре секунды, Слав, короткая ещё совсем, слабая, — он разлепил глаза и нашарил телефон: пять сорок две утра, восхитительное время для того, чтобы правый верхний угол матки решил: «Пора!». Слава сел и свесил с кровати голые ноги, но вставать на них не торопился. В ожидании следующего коварного хода родовой доминанты. — Если это была «короткая» и, нахуй, «слабая», то че дальше-то будет, а? — спросил он у кроватки с улиткой, и Мирон в первый раз за девять (почти) месяцев их знакомства услышал в чужом голосе настолько явное предчувствие будущих... Часов десять-двенадцать в лучшем случае, быстрее не надо — и порвёт, и себе повредит, не торопись, Саша. Следующие полтора часа Слава пил чай, ходил по кухне неправильными многоугольниками и требовал у мироздания вкупе с прогрессивным человечеством ответа на вопрос, почему до сих пор не изобретена искусственная матка. Мирона больше интересовал вопрос раскрытия шейки не искусственной, а одной Славиной матки и отхождения околоплодных вод, схватки оставались не слишком сильными, но регулярными, и в принципе, с одной стороны торопиться им не стоило, а с другой... Безводный период в домашних условиях это риск инфекции, какие двенадцать часов, бери и вези его в шестой благословенный роддом, чтобы КТГ-мониторить, чтобы давление смотреть, да-вай. — Давай ты не пойдёшь «быстро и через дорогу», — в дородовой палате («отдельной, Мирон Янович, как вы просили... по двадцать секунд каждые четыре-пять минут, да, хорошо идёт пока, по графику, раскрытие сами посмотрите?») Слава резко перестал интересоваться искусственной маткой, а почти не убирал ладоней с живота, обтянутого белой длинной рубашкой от пижамы («сиротской... или расстрельной, вот как адмирала Колчака, знаешь», по его же определению), и Мирону не разрешал убирать руки, «потому что так легче». Но комиссия на седьмом этаже и в подотчётном ему отделении никак не могла удовлетвориться Женей как его замом, а у Славы... Ещё латентная фаза первого периода не закончилась, то есть больше пяти часов в запасе точно есть, успеешь десять комиссий принять и вернуться. Если бы через дорогу дело ограничилось только надзирающей и проверяющей комиссией (в кабинете «Федорова М.Я.» были предусмотрительно откручены оконные ручки, наверное, высший смысл этого пункта санитарных правил заключался в профилактике суицидов заведующих отделениями во время таких визитов), так оно и вышло бы. Если бы его не дернули из ординаторской на женщину, поступившую по неотложке с политравмой (ДТП? Падение с высоты?) и маточным профузным кровотечением. Заебись, что не пошёл в ургентную хирургию, да? Если бы ещё кто-то умел секундой лигировать, шить, не давать бархатному эндометрию забираться в мышечные слои и выше, вообще не трогать эндометрий, чтобы не брать через несколько лет историю этой же пациентки с нехорошим диагнозом «эндометриоз» на первой странице, и чтобы общие хирурги, параллельно разбиравшиеся с брюшной полостью и разрывами печени, не лезли под руку с советами класса Кетер (то есть «ебануть двойной погружной шов» на матку). На улице между корпусом БСМП и шестым роддомом уже легла ровная и желтая фонарная дорожка, по которой Мирон шёл быстрее, чем умудрялся вдыхать конец середины лета. Дородовая палата вместо Славы встретила его осуждающей тишиной, и тогда Мирон по дороге в родовой зал нацепил на себя маску, халат с проклятой биркой имени-звания. Славу он услышал за два поворота до. Слава его увидел от самых дверей, потому что стратегически был размещен подальше от двух остальных кроватей, кстати очень удачно пустовавших, и заорал охрипшим матом: — Да пошёл ты нахуй! — Отлично, молодец, сейчас не тужимся, — бодро прокомментировала его старания знакомая Мирону акушерка, судя по переминающемся с ноги на ногу неонатологу, оставалось совсем чуть-чуть... — Уйди, червь-пидор, у... Карлица! Лысая!.. У... Видеть тебя не... Могу, блядь! Всё, затылочный бугор упёрся в лобковую кость, сейчас разгибание головки и пово...рот, так, переднее плечико, молодец, Слав, молодец, Саш, заднее плечико, пово... рот, ну всё, всё, последняя, давай, молодец, молодец, молодец!