ЭЭГ

приносили женихи коньячок, объясняли женихи, что почем(с)

Сначала Слава не хотел его пускать — ни зеркалом (нихуяночки не железным бсмпшным, постоянно невозмутимо-ледяным, кстати, а пластиковым и комнатно(кабинетно)-тёплым зеркалом), ни пальцами (в гладкой перчаточной броне) не хотел. Мирону даже пришлось применить секретное оружие — язык. Не в порнушно-фантастическом плане, правда, а в самом обыкновенном и по-врачебному этически одобряемом: — Какая у тебя глюкоза хорошая, — сказал Мирон с выверенным и тщательным в голосе одобрением, беременных нужно было хвалить за самые неочевидные на первый взгляд вещи (навроде работы натрий-глюкозного ко-транспортера в их беременном организме), — замечательная просто, знаешь, а ещё давление для второго триместра образцовое, а давай ты подышишь и про это приятное подумаешь, а я... — Ты мне и подрочишь, может, заодно? Мирон бы успел обжечься изнутри — паскудным и стыдным, как пинком по подставленному-беззащитному всякому, безхитиновому брюху, словами прошитому насквозь, но от чужого едкого предложения он догадался поднять глаза: повыше и подальше. С раздвинутыми коленями и лодыжками в красных полосках (от чёрной носочной резинки, Мирон не успел предупредить, что можно и не снимать, что осмотр на кресле не всегда дело быстрое и тёплое, но Слава уже пошлёпал от кушетки босиком), с неудобно забившейся под поясницу футболкой, с крупными муравьями-мурашками по коже и с длинными, музыкальными и беспокойными пальцами — за всем (надо всем) этим безобразием (с делано-гнусавеньким «подрочишь?», с подъебкой выверенной) были щеки. Розовые-розовые, с оттеночком закатной малярийной зорьки, расплескавшейся румянцем и на шею, и на грудь, и зацепившей мочки ушей... Слава смотрел в белый-белый потолок кабинета и не жмурился на лампу, а от того, как Мирон разом плюнул на всю врачебную этику и на свою ладонь, он не зажмурился, а медленно уронил по щекам ресницы и громко, шумно выдохнул. Слюна на перчатке ощущалась со смущающей механо- и терморецепторы временной задержкой, а Славин член — ничего так, хорошо и удобно. Привычно. Как будто всю жизнь занимался оказанием дополнительных услуг, никогда не рассчитывал уйти в бизнес, а, Мирон Янович? Ну ты и мудак, господи Гиппократе, и похуй, что никто ему не клялся, ну... Перчатку с левой Мирон стянул тоже нихуя не профессионально, потому что зубами (потому что Слава дернулся одновременно и лодыжками с держалок, и башкой лохматой с подлокотника, и коленями дернул навстречу, требовательно и до непонятности аккуратно подтолкнул его в спину — в белый, сука, халат голыми твёрдыми коленями). Стянул и не стал анализировать желание — блядскую, выворачивающую кости потребность — прикоснуться: — Слав, — попытался он вызвать из-за мокрых (и когда успел?) ресниц чужой разумный отклик и взгляд, — Слав, можно... Дрочить своему пациенту (беременному и омеге, мм, этика-хуетика) вместо предполагаемого осмотра: то есть на полном серьезном энтузиазме, чуть сильнее сжимать пальцы на головке, чуть резче опускать кисть, чуть заметно пахнет разогретой резиной перчатки и заметно — смазкой, у беременных она густоватая и прозрачная... Сплошной иммуноглобулин А, да — польза и защита в одном флаконе! ...это было не хуже, чем левой рукой (библейски почти не ведающей, что творит правая) — кожей по коже, в ритм, в срывающийся на быстрое «ещё-ещё-ещё» такт скользить по чужому животу. По тугой, мелко-мелко шероховатой и тёплой Славиной: — Пожалуйста, ещё, — речи, по сглаженным подвздошным остям, вверх — к пупку, потом вниз, как с горки, упереться в реберную красивую дугу, — Ми... —...рон Янович, охуеть... — кончил Слава быстро, а сперма, в отличие от слюны, была достаточно тёплой, чтобы в тот же момент отпечататься ощущением сквозь перчатку, а Мирон был, как оказалось, хуевым, но все-таки врачом, поэтому он утилизировал её вывернутой наизнанку и в медицицинские отходы класса Б. Б-биологические жидкости. Без них не обошлось и на Славином животе, и Мирон добросовестно начал вытирать, но Слава наверное чего-то понял про его чересчур осторожные (теперь-то — хуле) движения и поймал их — поймал Мирона за запястье и так и оставил: ладонью на самом главном. На животе. — Стоп, — сказал он изменившимся голосом — оттуда как по волшебству исчезла гнусавенькая наглость, которую заменила сытая и чуть-чуть хриплая буква «р» в слове-имени «Мирон», — Мирон, остановись, блядь, пожалуйста. Слава сказал, что все заебись. Добровольно и с песней, и что ему ещё никогда не дрочили в резиновой перчатке... Нитриловой ...и что «беременным все равно поебаться, вообще-то, хочется, как оказалось — а не с кем: то ли боятся, то ли просто долбаебы». Мирон в ответ сказал, что зеркало все равно придётся ввести, или не «в ответ», конечно, сказал, а просто потому что протокол клинический такой и отступать некуда («не с кем», сука). Потом Слава неторопливо одевался рядом с кушеткой — один чёрный носок, второй, толстовка с Карлсоном, трусы... Очень неторопливо, а Мирон сидел за столом и выписывал ему фолиевую кислоту — очень тщательно выписывал, обводя каждую букву по часовой стрелке, а потом три раза против, но когда он поднял от рецепта бритую повинную голову, Слава все еще стоял без штанов. — У вас тут в империи непорядок, — штаны Слава подтягивал медленно, ноги у Славы были как у цапли — непропорционально (в основном — непропорционально пузу) тонкие, длинные, — золотые бахилы кончились, представляешь? Остались фиолетовые только и зелёные, а какой это андер, если ты не в золотых бахилах на платный приём, а? — Какая у тебя шейка матки красивая, Слав, — сказал Мирон, — как на иллюстрации Фрэнка Неттера... — Если ты пизданешь, что сидишь сейчас без стояка, я обижусь, — перебил его Слава невежливо, — и накатаю жалобу в министерство здравоохранения. Впрочем, обошлось без жалоб — через час Мирон спустился с обледеневшего февралем служебного крыльца клиники (уже без стояка, но с душевным, конечно, грузом) и его встретил бодрый как не в себя Слава Карелин: беременный, двадцатисемилетний, упёртый, сисадмин, лохматый челкой и ресницами, цапля, блядь, нескладная, некрасивая, выебистая, подозрительный эпилептик с мед-фетишем и вообще... — Я гулял, — радостно оповестил он Мирона, — и замёрз уже к хуям, поедем, красотка, кататься, давно я тебя не... катал. Только не на автобусе, в мои ебеня будем до ночи добираться с двумя пересадками, а... Ааааа. Слава жил в пятиэтажке без лифта — хорошо, что не на пятом, а на третьем, но Мирон все равно поднимался, отставая от него на полшага, на две ступеньки, то ли незаметно страхуя, то ли без помех пялясь на выглядывающую из-под пуховика Славину круглую задницу в серых мягких штанах. В этом цирке лишь два пути: альтруизм или эгоизм, короче, но Слава выбрал третий и на пороге своей квартиры неудобно толкнул его плечом, дылда, толкнул плечом, разворачивая и быстро-быстро, нелепо наклоняясь лохматой челкой, искусственной зеленоватой опушкой капюшона Мирону в лицо. Толкнул спиной на дверной косяк и поцеловал — контрастом очень осторожно, почти просяще: в угол рта. Мирон сориентировался в этом пороговом обряде (а ещё в том, что никого кроме них в квартире не было) и шагнул через своё «нет-нет-нет, нахуй-нахуй-нахуй» (и через валявшиеся у самого входа кроссовки, если эта цапля их сейчас носит...) не отпуская чужого затылка. За который оказалось так охуенно цеплять Славу к себе, наклонять и ловить губами уже по-настоящему, мокро и немного больно от трещин (именных трещин февраля и недостатка солнца — на каждой губе по парочке). — И гондоны не забыл? — Славу было трудно отпустить, не получалось — он немного пах тачкой, в которой они ехали, то есть резковато-сладким ароматизатором «елочка», немного — плотным воздухом подъезда, то есть у кого-то на первом этаже на ужин была жаренная рыба, немного — собой, собственным запахам, которого здесь — у Славы в квартире — было много. Но Мирон отпустил, пусть и не совсем, не до конца, оставил себе лазейку, зацепился пальцами за идиотский зеленый мех на его воротнике, и гондоны у Славы были, а Мирон был тем ещё врачом-грачом, потому что... Нет, лучше на бок или коленно-локтевую, чтобы не устал, притормози, блядь, ему и так на диафрагму давит уже, куда? ...потому что у Славы был фантастически пружинящий матрас, что-то из сказки про Алладина, и на пояснице у Славы на каждом толчке проминались полторы ямочки (одна глубокая и одна, справа, намёком — спиной Слава был несимметричный и неправильно охуенный). Потому что он упирался в каждую могучую пружину локтями, коленями, мокрым лбом, ресницей и лохматинкой челки, но двигался навстречу, плотно, жарко и громко, потому что Мирон оставил у него на плечах по четыре ровных округлых отпечатка — и ещё два у седьмого шейного позвонка, ориентиром топорщащего под кожей свой остистый отросток. — Че у тебя такое в коридоре? — спросил Мирон, после быстрого (чтобы не отрубиться прямо под горячей водой) душа вытирая мокрую щетину на затылке желтым («Мое и чистое, Мирон Янович!») полотенцем. Слава потянулся под одеялом и ответил, что это порыв души и ремонт: обои... Обои у него в коридоре были странно и полосато оборваны, не до потолка и не до плинтусов, что, учитывая срок беременности... Срок беременности. — Рано ты гнездоваться начал, — фыркнул Мирон и собрался залезть под выделенный одеяльий край, но Слава вдруг резко дернул одеяло на себя и сел. Потом встал — как был: поверх голого длинного тела замотанный одеялом, лохматый и выебанный, встал и молча ушёл. Судя по направлению босых шлепков — на кухню, где Мирон ещё не был, и где сам Слава мгновенно затих. Чересчур мгновенно. Обиделся. А ты идиот. Мирон посидел на краю матраса, который пружинисто посылал его (нахуй) на кухню — исправлять и исправляться, под стулом (типичным компьютерным креслом, в таком неудобно с животом, подлокотники высоковаты, а спинка...) нашарил взглядом шерстяные носки: явно вывязанные вручную, крупной, не везде равномерной вязкой. — Прости, — он опустился на предательски хрустнувшие правильно, на седьмой этаж же пешком быстрее подняться, да, Мирон Янович? колени, на кухне было темно, но не настолько, чтобы не найти чужих холодных ступней (его Золушка носила хрустальные туфельки и шерстяные носки размера эдак сорок пятого, не меньше), опустился на колени быстро и не давая себе шанса на «спиздануть чего-то иронически-выебистого ещё», потому что Слава сидел на табуретке в темной кухне — в одеяле и наверняка с некрасиво сложёнными в длинный трудный выдох губами. И босиком. — Прости, Слав, это инстинкт... Хотя, правильнее его синдромом называть, инстинкты, все-таки, уже не совсем наша человеческая тема... Давай правую, так... Короче, «синдром гнездования» это хорошая штука, на самом деле. В мозгу очаг возбуждения такой формируется: надо, чтобы ребёнок родился в хорошем месте. Чтобы он, ну, или она сразу поняли, что их здесь ждали. Готовились к появлению, чинили крышу, меняли окна, обои вот... переклеивали и кроватку новую со слоником, медвежонком, улиткой и чёртом лысым на спинке. Мирон не торопился подниматься весь, от лодыжек в шерстяных носках он поднялся ладонями выше — под одеяло и к чужим коленям, только где-то Федоров Мирон Янович — грач, акушер-гинеколог и врач — конкретно так проебался, потому что они нихуя не чужие больше были, колени эти шершавенькие, не чужие, а Славины. Потому что Слава на темной кухне и в извинительном молчании вдруг стряхнул его пальцы со своих коленей и сказал непонятным голосом: — Ох, ебать... А потом сказал: — Она меня толкнула, Мирон, кажется... наверное. Да. Толкнула. Наверное, ей тоже... понравилось.