Плейлист наших отношений

Блеклые, аляповатые обои, худощавые линии кривых некрасивых стен, потолок — словно печально знаменитая шляпка-таблетка Жаклин Кеннеди, вымазанная в засохшей и загрубевшей крови ее мужа. Не так Егор представлял себе их встречу. Долгожданную, нафантазированную, киношно-драматичную и нарисованную акварелью встречу. Ну что ж теперь. Пятиминутная тишина, стартовавшая с того момента, как они столкнулись взглядами в узком дверном проеме отельного номера впервые… за сколько? Месяц? Может два? Боже, как нестерпимо долго Булаткин не видел этих сморщенных от неиссякаемого недовольства глаз, хранящих перчинку и соль в уголках, на сомкнутых саблях-ресницах верхнего и нижнего века. Как давно он не вдыхал этого аромата, состоящего из сонма иных, присущих только ему запахов: резкого и дерзкого дезодоранта, мужского шампуня с таким же сильным запахом блядского «заряда чистоты», контрастирующего с ним геля для душа, который пах, словно детское мыло (Егор часто смеялся с мысли о том, что он влюбился в младенца со случайно прилипшей за ухом сигаретой), яблочной вейп-флешки и прочих не существенных для остальных, но значимых для Егора благовоний. Как давно он не улыбался ему откровенно и неподдельно, чтобы только получить в ответ самую добрую и честную улыбку, и жить дальше. На секунду Булаткин вообще забыл о всех их проблемах и подводных камнях, изранивших стопы до алой крови. Все былое казалось несуразным и неважным, когда его рука коснулась ладони Егора. Такая тёплая, слегка влажноватая, по-человечески живая, но по-прежнему филигранная, словно выточенная из мраморной глыбы рука. Все отошло было на второй план, когда Крид услышал его милый несдержанный смешок от какой-то неприличной шутки. Иногда ему казалось, что он готов был забыть о мире вокруг, чтобы продолжать любить слепо, как любят свет из темноты. Как любят, закрывая глаза и жмурясь, чтобы не видеть в своей любви изъянов. Егор всего лишь хотел чувствовать его присутствие, ощущать его близость всеми фибрами своей души и тремором на кончиках пальцев рук переживать внезапно накатившие воспоминания. Он всего лишь хотел обнять его за шею, притянуть к себе так сильно, сцепить с собой так крепко, придвинуть так близко, чтобы между ними не осталось бы ни одного лишнего атома воздуха. Он всего лишь не хотел ни с кем делиться тем, что было только у них вдвоём наедине. Самым потаенным, сокровенным и необходимым. Он всего лишь не хотел делиться их любовью. Разве он многого просил? «Да» — ответил сам себе Егор, отмечая его потерянно-уставший взгляд. «Да» — повторял Егор, видя, как он осунулся и утопал теперь в своей синей толстовке, как нездорово побелело его лицо и как набухли любимые мешки под глазами. «Да» — прошептали его глаза, моляще хлопнули ресницы, изогнулась под тяжестью душевной ноши дуга брови. Ему было безумно тяжело. Тяжело любить его, Егора, так, чтобы это не было видно лишним глазам. Нестерпимо больно говорить то, что сердце не хочет слышать. Улыбаться тем, кто этого меньше всего заслуживает. Молчать рядом с тем, с кем хотел бы говорить часами напролёт. Даниле было невыносимо платить ложью и утайкой без счета, чтобы взамен получить одну секунду наедине с любимым человеком. А теперь, когда эту секунду наконец дали ему в руки, чтобы он насладился тем, что так долго и страстно заслуживал, отстаивал, за что с него содрали семь шкур и согнали семь потов, теперь он должен был остановить это. Теперь он должен был прекратить эту болезненно-сладкую муку, перестать драться за нее и отползти в угол, как побитая собака, зализывая кровоточащие раны. Он должен был отдать то, что принадлежало ему.

«О, Тантал, разве я заслужил твои мучения за свои непосильные труды?»

— Нет, ни за что! — Я ничего не говорил… — Егор смотрел так печально, как смотрит на собственный триумф творец, зная, что ни за что не превзойдёт себя самого боле. Воздух пронзали сотни тысяч молний-пружинок, связывающих его, Даню и их вакуумный мир в единое грозовое облако на грани разряда молнии. На грани взрыва, конца. — Но я слышу, как ты думаешь об этом, — Данила стоял спиной к парню, всматриваясь в ночной пейзаж за окном. Тюмень стала их затянувшейся секундой-вознаграждением, и сейчас они смаковали всю палитру вкусов своих чувств. Вернее, пытались. Умение чувствовать для этих двоих в этот момент отождествилось с умением принимать и терпеть боль. Нужно было что-то решить, обсудить, сделать, наконец, самый сложный выбор: страдать вместе или страдать порознь. Егор ненавидел это. Он никогда не умел разбираться со своей судьбой, а теперь, когда его жизнь стала лишь половинкой их жизни, ему необходимо было стать великим уравнителем их отношений, висевших на тонкой нити посреди бескрайней бездны пустоты и одиночества. И как бы драматично это ни звучало, для Егора этот выбор стал вопросом жизни и смерти повисшего на этой нити человека. — И что ты предлагаешь? — Булаткин был опустошен, не было сил на то, чтобы думать рационально и находить наилучший выход. Ему казалось, что весь мир восстал против них, а как бы ни были они сильны вдвоём, против целого мира они были никем. — Мне кажется, что единственный выход это… — Замолчи, — грубый и какой-то доисторический рык вырвался из глотки Поперечного, который, глядя в одну точку, не поворачивал головы в сторону парня. Он молчал долго и страшно: тишина рядом с ним была чем-то экзотическим. Вдруг встал и заходил взад-вперед по узкой отельной спальне. Он был из тех, кто считает, что выход можно найти из любой ситуации. Данила анализировал, размышлял, абстрагируясь от окружающих его раздражителей. Он переживал и боялся, да, но сдаваться не желал. И его чертовски бесила пассивность и инертность Егора. — Ты настолько боишься нашего разрыва, что запрещаешь мне даже гипотетически вслух об этом говорить? Это ребячество! — фыркнул Крид, делая глоток из стакана с виски. Он не мог потягивать водичку во время такого трудного разговора. — Послушай… — Нет, ты послушай! — Данила резко обернулся и подошёл к сидящему на кровати Егору на расстояние вытянутой руки. — Ты думаешь, это инфантильно, думаешь, что я веду себя как ребенок, но я, блять, боюсь, ясно? Я боюсь, черт побери, что мне будет больно, что тебе будет больно, я беспокоюсь о нас! По-твоему это глупо? — он весь дрожал крупной дрожью. Пропускал через себя электрические разряды молний. — Ну и пускай! Я имею право бояться так, как я хочу, и даже ты мне в этом не указ! — он сел на стул напротив блондина и, обхватив лицо руками, замолчал. — Думаешь, нам будет больнее, чем сейчас? Егор словно онемел. Он всегда сносил Данины срывы спокойно: совместная жизнь научила не чувствовать слепых словесных ударов по своему сердцу, сделанных невпопад, словно ребёнку дали в руки шпагу и заставили фехтовать. Но здесь был не срыв, не истерика. Это был последний крик о помощи утопающего. И Егор всерьез испугался, потому что не был уверен в том, что сможет его спасти. Потому что сначала кто-то должен был спасти его. Булаткин встал и подошёл к Дане, опустился перед ним на корточки и взял его руки в свои, освобождая любимое лицо от плена запястий. Когда он посмотрел в его голубые глаза, он ужаснулся: щеки поалели, пошли некрасивыми алыми пятнами туберкулезника, кончик носа тоже покраснел, словно стертый на удачу туристами нос какого-то памятника, лицо рассекли тончайшие соленые ручьи. Даня плакал. Плакал, как плачет ребенок, когда ему не дают конфету, как льёт слезы девушка над сделанной под штамповку кинодрамой, как плачет взрослый, осознав, что собака, которая была у него в детстве, умерла не своей смертью, как рыдает старик, понимая, что его жизнь не стоила и гроша. Он безумно переживал, и это еще сильнее било в уже полумертвое сердце. Егор любовно стёр слезные автострады, вымощенные на Данином лице, огладил скулы и посмотрел, вкладывая во взгляд всю нежность и грусть, которые у него были. Поцеловал аккуратно, разделив их общий пуд соли на двоих. — Все будет хорошо, слышишь? — непонятно, кого Крид старался убедить в этом сильнее — себя или Даню. — Нет, не будет, — рыжий отвернулся, чтобы не видеть боль в бирюзовых глазах возлюбленного. — Ты же чувствуешь, они хотят видеть нас одинокими, хотят видеть нас друг без друга, — он вздохнул, и почувствовал, как слезы затекли ему в глотку, обволакивая голос и все его естество в холодную и склизкую материю. — Они ждут, они наблюдают, они рассматривают нас, словно животных в зоопарке. Они ненавидят нас и надеются, что мы разочаруемся друг в друге. Что мы друг для друга недостаточны. Егор знал это. Они оба знали. Предполагали, что будут определённые трудности из-за их близости. Но думали, что все вокруг не так озабочены ими двумя, их личной жизнью. Их тайной. И оба ошиблись. — Да к чертям собачьим всех этих «их»! Разве «они» нам указ? Скажи мне, разве «они» — твой ночной кошмар, твой главный страх? — Булаткин сдался на волю чувствам и кричал накопившиеся мысли с лёгкостью и удовольствием. — Ты никогда не боялся говорить что-то, что кто-то не примет, не боялся быть непонятым, иным. Ты всегда делал то, что считал нужным. Я люблю тебя за это и за многое другое, — Егор обнял его лицо, столкнувшись с Даниным лбом, цепляясь своим носом за другой — веснушчатый, дерзко вздернутый. — Скажи мне, разве ты не делал ради меня все? Разве ты не отдал всего себя, чтобы лишь сохранить нашу тайну? — они молча смотрели друг другу в глаза, любуясь счастливой минутой единения. — Тогда почему бы мне не сделать хоть что-нибудь для тебя и для наших отношений? — Даня молчал, замерши в ожидании продолжения слов Егора. Булаткин аккуратно скользнул руками к обессиленно повисшим рукам Поперечного. Обхватил чужие пясти своими, огладил большими пальцами углубления на ладонях. Не отрывая взгляда, смотрел нежно и носом слегка потерся о чужой нос. Даня смотрел на него во все глаза, все ещё пытаясь в памяти выгравировать его портрет именно таким, какой он сейчас стоял перед ним: полный любви и самопожертвования. Безумно красивый и безумно несчастный. А может быть, наоборот, чересчур счастливый. — Даня? — мелодичный голос сбил рыжего с резервного копирования данных. Голубые глаза вопросительно смотрели, упираясь настойчивым, но очень добрым взглядом, уголки губ приподнялись в легкой грустной улыбке. — Я знаю, что нужно сделать, — улыбка стала шире и теплее прошлой, в глазах промелькнули озорные искорки. Даня поднял брови, невольно перенимая улыбку. — Я заверну в целлофан, все что между нами было, спрячу в укромный уголок своего подсознания. Никто не найдёт, поверь мне. Никто не узнает. Мы будем в безопасности. И Даня верит. Всей душою. Он и сам давно упаковал в коробки все свои безразмерные чувства к этому человеку. Он сам уже научился каждое воспоминание оборачивать в целлофан и прятать все внутри себя. У него нет ничего драгоценнее, чем это. Так что он верит. Потому что ничего больше не остаётся.