— ты не спасай меня, герой

      Пальцам так холодно, что даже согнуть не получается. Сине-серые, шершавые, кожа слоится, вены проступают болезненно-зеленым, костяшки кровят, ногти как у мертвеца из фильма, который крутили на прошлых выходных — не помню, у кого тогда пьянка была.       Затягиваюсь глубже, сильнее вжимаю голову в плечи, зарываясь носом в воротник куртки, которая, наверное, старше меня самого, и щурюсь от ветра.       Пялюсь на вокзальные часы через дорогу и даю себе установку: еще десять минут — и свалю. Холодно пиздец, куртка от ветра спасает примерно так же, как лист бумаги от пули, живот прилипает к позвоночнику, боюсь ногой пошевелить, не чувствую совсем — так и сломать можно или потянуть, а с меня хватит гипса. Перед глазами мелькают блестящие точки, нижняя губа соленая от выступившей крови, челка навязчиво лезет в глаза, сколько ни зачесывай. А отрезать влом — от меня тогда ничего не останется.       Пакетик во внутреннем дырявом кармане прожигает насквозь, потому что идиотом надо быть, чтобы не догадываться, по чьим рукам разойдется этот порошок: отличники, подыхающие от своей правильной жизни; мажоры, заебанные вседозволенностью; отбросы, жаждущие кайфа; пиздострадальцы, чтобы, наконец, закинуться и сразу же откинуться.       Как-то заказчик спросил, не стыдно ли мне, не жалко ли. Только вот жалость осталась в отобранной квартире, а стыд — в немом вопле, пока меня под лестницей рожей в угол впечатывали. Склаблюсь, вспоминая, как после покупки пистолета первым делом нашел пидораса и хуй ему прострелил — визжал, как свинья, так что его ебало заткнуть было почти милосердием.       Еще семь минут.       В пачке осталось три сигареты, а это на раз — меньше трех не курю. Кошу на магазин, прикидывая, рискнуть или перетерпеть. Из тех бумажек, что сейчас получу — если получу, — пятерку надо будет Тощему отдать, две — Шему за хату, полторы заплатить за садик малой. Останется под две для себя. Месяц протяну, а дальше как-нибудь.       Без стыда охуенно на самом деле. Сразу столько проблем минусуется: и задницу подставишь, и хуй вставишь, куда попросят, лишь бы в кармане зеленые шуршали да желудок гудел потише кита. Я бы даже не соврал, если бы сказал, что не ненавижу свою жизнь — каждый день особенный, как в фильме, хули. То ли «Время», то ли «Голодные игры».       Сигарету до упора тяну, до тошноты, даже голова кружится. Откинуться от никотина такое себе, не оригинально нихуя, только вот поебать так сильно, что даже не задумываюсь уже давно. Тянет к фильтру — вперед и с песней, лишь бы зажигалка не подвела.       В кедах вода замерзла, пальцы сводит, дырявые джинсы стелют ветер по коже, впиваясь в кости и подчиняя себе суставы. Толстовка парусом надувается под курткой, органы скукоживаются, передавливая горло. Вдохнуть бы и не откинуться, а то совсем тупо как-то.       За две минуты до установки из-за угла появляется кепка с хештегом. Глаз не видно, рожа до носа закрыта тряпкой какой-то, татуированная кисть вытаскивает завернутые в бумажку купюры, буквально выдергивает у меня сверток и, гаркнув:       — Жди пять минут.       скрывается в подворотне.       Досчитываю до девяноста и, нырнув в подземный переход, выхожу к остановке. Проездной в последний раз был классе в шестом, после — уши отрастил и нахуй стал слать контролеров. Сначала удобно — ебырь тогдашний работал в ментовке, так что за отсос любой вопрос мог порешать, а за горловой, бывало, даже еды подкидывал.       В автобусе еще холоднее, так еще и трясет так, что блевать тянет. Бабка напротив вот-вот начнет меня крестить, молитвы уже все перебрала, глаза слезятся, а все лапами сумку к груди жмет. Похуй — обокрал бы, последнюю сотку бы отжал, только настроения нет.       Только радоваться начинаю, что, кажется, до своего района дотяну, как вижу на остановке синюю куртку с эмблемой. Капюшон из-под кожанки вытаскиваю, до глаз натягиваю и выскакиваю через заднюю дверь, зацепив детскую коляску. Мамаша что-то кричит вслед, привлекая внимание, а я руки в карманы — и ныряю в ближайший подъезд, успев заскочить за каким-то стариком. Пока тот начинает наезжать, успеваю взлететь на пару пролетов наверх, там на балкон — везет, крытый, — в углу сажусь и мобильный достаю. Старый, разъебанный почти, но чем богаты. Вы: Забрал. Т: Сам зайду. Палишься. На жопу сядь и не рыпайся. Вы: Понял.       Тянусь было снова за сигаретой, но потом решаю оставить на вечер и затылком о кирпич прикладываюсь, чтобы немного башку проветрить. От голода мутит, на хате как обычно одна вермишель жженая да гречка старая, если повезет, — блевать тянет. Можно, конечно, до Юльки доебаться — она ебнутая, ее кроет, когда отброс ее натягивает, а сама-то фифа фифой, Барби с картинки. Или до Сашки, у нее всегда есть что пожрать, только ж просто так не даст — втянет снова в историю, а я и так не успеваю раны залечивать да любопытных убирать.       К своим бесполезняк — сами плесенью питаются и не кривятся. Жрать-то охота, прижмет — и на говно согласишься. Главное глаза и нос заткнуть да фантазию включить. Но это уже совсем край — к такому не готов еще.       Снова по номерам пробегаюсь, понимаю, что зарядки осталось часа на полтора, чешу подбородок, проглатывая ругательства, и тыкаю в итоге на беспроигрышный вариант. Вы: Могу? Этот: До 7. Вы: 20 минут.       С Этим проблем не бывает. Он с девушкой живет, но та то ли модель, то ли актриса — поебать так-то, — так что дома бывает пару раз в неделю. Как-то, правда, она пришла раньше и мы пересеклись, только мозгов у нее меньше, чем у меня цветной одежды — если темно-синяя кепка считается вообще, — и она в родившуюся на ходу легенду поверила сразу, не обратив даже внимания на то, что с нас можно было картину писать «Застали в процессе ебли».       Руки чуть отогрелись, и перед глазами не так сильно плывет. Можно было бы рискнуть: снова на автобус или на крайняк совсем ебнуться и маршрутку поймать, но на своих двоих как-то гарантий больше. Подумаешь, пробегусь — согреюсь, если сердце не прихватит в процессе.       Обычно я коды не запоминаю, в заметках сохраняю на телефоне или в записушке, пока не просрал ее где-то, но два — от хаты Шема и квартиры Этого — и в ночи отчеканю. Не глядя тыкаю по стертым кнопкам, рывком дверь дергаю, в лифт забиваюсь, наступив кроссовком в лужу мочи, пялюсь на номер очередной шлюхи на стене, запоминаю на всякий случай — одним больше, одним меньше, — плечом о дверцу ударяюсь, выскакивая на площадку, и сразу в квартиру ныряю, потому что дверь приоткрыта.       Этот в футболке длинной и боксерах, лохматый, босой, бледный до усрачки, с синяками на пол-лица и глазами, как та самая моя кепка. Не здоровается, не касается вообще, шлепает обратно на кухню, противно чиркает ножками стула, пододвигаясь к столу, сгибается и утыкается в ноутбук, склеенный скотчем. В пепельнице — с десяток сигарет и остатки порошка, на тарелке рядом — кусок бутерброда с докторской и шелуха от семечек.       — На плите, — Этот не оборачивается даже, только печатает так, что мозгам больно.       Сажусь на подоконник и ем прямо со сковородки первой попавшейся вилкой, чуть ли железо не откусываю с голодухи и под ноги пялюсь. Доски грязные, кое-где чуть ли не черные, на мебели по углам под сантиметр пыли, как одуванчик летает хлопьями, на стене и потолке круги копоти, зеленоватые пятна от воды и трещина хуй знает откуда.       Сковородку ополаскиваю, не мою даже — ее бы выбросить вообще, дно скоро насквозь прогорит, делаю несколько глотков из чайника и поясницей о стол облокачиваюсь, упершись наконец взглядом в черный затылок.       — Как сегодня?       — Не до этого. Сроки горят.       — Как хошь.       У меня не зудит — с утра дрочил, так что обойдусь.       Выбираю из пепельницы сигарету подлиннее, поджигаю и снова на подоконник приземляюсь. Запоздало понимаю, что даже куртку не снял, и кладу ее рядом прямо на какое-то масляное пятно. Горблюсь, курю лениво, не особо понимая, зачем вообще, потому что не очень-то хочется, и смотрю на скуластый профиль и нос-кнопкой.       Мы в школе учились вместе. Этот учиться даже пытался, говорил почти вежливо и матерился разве что по праздникам, голос не повышал то ли из-за болезни, то ли из-за характера, но по итогу получал за это регулярно и неплохо — смазливости лишился раньше, чем девственности: нос ломали раза три, шрам на виске, как и над губой, вряд ли затянется, несколько пальцев в свое время срослись немного неправильно, зато теперь он как-то по-особенному может дрочить. Хуй его знает, всегда было лень разбираться, главное по фактам.       Не знаю, почему в какой-то момент решил Этого до дома провожать. Еще и куртку зачем-то свою давал, потому что его персиковое худи не греет совершенно нихуя. Этот не отказывался, не спрашивал, но и не благодарил — смотрел только куда-то в скулу и предлагал зайти на кофе.       Со временем предложения менялись: с кофе на чай, с чая на макароны, с макарон на еблю, с ебли на перекурить. Жаловаться глупо как-то — кому сейчас легко живется? Так хоть что-то обламывается, да еще и, бывает, фартит и еще что перепадает.       Как сегодня: и жратва, и сиги, и зад подставлять не надо.       Правда с Этим ебаться прикольно: он хоть и метит чем только можно, но, главное, сначала растягивает нормально, кончить дает и даже не сразу гонит, а позволяет покурить в постели. С ним даже сосаться хочется, не всегда, конечно, но иногда, когда прям совсем хуево, есть что-то важное в чужой щетине и таком же прокуренном дыхании.       Стул скрипит — Этот в упор смотрит.       — Мне десятку предложили. Если сам приеду. Если у меня, то восьмерка.       — А ты че?       — До вечера ждут.       — А.       Курю. Не смотрю. Ленюсь чуть сдвинуться, а то ручка от окна в поясницу впилась. Этот наоборот пялится, прямо в висок ввинчивается взглядом, словно зеркально шрам хочет мне организовать, горбится, руки свесив между коленей, и не двигается.       Сколько мы знакомы? Лет десять? На менталке уже понимать должны друг друга, а Этот все топит за то, чтобы ему вслух мысли выражали. Много хочет.       — Знаешь же — похуй. Хоть по кругу, хоть по квадрату.       Занимательная, блять, геометрия.       — А потом че?       — А потом за домом закопаю.       Этот смеется. Негромко, хрипло, как плохо смазанное кресло, по лицу ладонью проводит и чешет подбородок — жесткие волосы скрипят в тишине квартиры, аж передергивает.       Дергаю заусенец, раз, второй, третий, зубами откусываю и морщусь, когда кровь выступает. Опять гноить будет. Лишь бы не как в прошлый раз, когда на мазь какую-то пришлось все деньги скинуть. Морщусь, шиплю сквозь зубы, сосу палец и все-таки поднимаю на Этого глаза.       Напротив — синие, уже давно не горящие, но еще с намеком на тошнотворное «прорвемся».       — Точно не хочешь? Еще часа полтора есть. Потом моя придет, и сам понимаешь.       — А тебе надо?       Этот поднимается, подходит почти вплотную, расстегивает мои штаны, лезет пальцами в трусы и оглаживает вялый член шершавыми подушечками. От меня реакции никакой, в груди даже не ёкает, но Этот все равно смотрит зачем-то, в башке чужой ковыряясь.       Склаблюсь.       — Это чтоб было что вечером представлять?       — Это чтоб помнить, что потом лучше будет, — Этот смотрит, смотрит, смотрит, потом одной рукой в бедро упирается, а второй по скуле проводит. — Губы.       — Созрел?       — Резче.       Обычно Этот спокойный, расслабленный, словно под чем-то — хотя иногда и без «словно», — а сейчас суетится почему-то, на плечи давит и нетерпеливо ногами переступает.       Половицы трещат, от окна сквозит — холод прямо в дырки на коленях лезет, жестко, неудобно, не развернешься толком. Только хули кто спросит. Даже Этот — у него аж глаза с поволокой, так завелся с нихуя.       Боксеры вниз, футболку вверх, языком по кругу и сразу до упора в глотку. Чем богаты, как говорится, лишь бы ключицу снова не сломал.       Хотя ему можно. Пускай.