Затылок огнем горит после подзатыльника от Шема. За дело, ясен хуй, но все равно — отчитывает, как ребенка, хотя старше на ебаные полтора года. Злится, склабится, не орет — наоборот хрипит едва слышно, и это еще хуже.
Лучше бы носком потрепанных ботинок по ребрам и локтем по копчику, чем так.
Балкона нет, так что курить приходится на кухне или на лестничной площадке, если в квартире появляются девушки. Мне-то похуй — они ничем от меня не отличаются, разве что между ног ничего не мешает, но Шем настаивает. Да и Т периодически выебывается, мол у него аллергия на табак. А сам дымит так, что даже у меня глаза слезятся. С моим-то стажем.
Затяжка. Еще.
Горло почти не саднит — привык.
Думаю бросить, а то денег до пизды уходит.
Телефон вибрирует — опять с хештегом. Опять заказ. Сигарету — в пепельницу, пару глотков сдохшей колы, кусок недоеденного кем-то бутерброда — тут все общее, — и в гостиную, прямо в упор широких плеч Шема.
— Три.
— Полтора есть, — не оборачивается, перебирая какие-то газетные вырезки. — Пусть или доплачивают за скорость, или ждут.
— Они от Тега.
— Похуй.
Разговаривать нет смысла — усек давно. Беру то, что есть, и, выскользнув на улицу — каким-то чудом не забыв стащить с вешалки куртку, — роюсь в телефонной книге, у кого можно взять еще.
Если б не Хештег, я бы давно сдох где-нибудь: он и бабки дает, и защиту. Шем с Тощим тоже, конечно, но если сравнивать связи… Глупо даже как-то. У него язык хорошо подвешен, он с кем угодно контакт наладит, а если не наладит — найдет способ убрать быстро и по-тихому. Поэтому с ним предпочитают дружить, плюсов в этом все больше — связи, деньги, крыша, имя.
Технически, я не под ним. Но по факту - мы все.
Его лично знают человека два, не больше, и то только потому, что годами отсасывали ему так, что стояло у всей округи. У них руки по плечи в крови, легкие набиты пеплом, а в глазах от людей целое нихуя — они его роботы, и если Хештег бог, то они — его крылья.
Жаль только, что служим мы Сатане.
Пытаясь обходить лужи, окольными путями бегу к гаражам и на ходу пишу Сашке с Юлькой — может, хоть по четверти найду, а вместе уже два будет. Первая в говно, судя по тому, что в сети не была с ночи, вторая сосет — буквы прыгают, и я почти потерян.
Метрах в пяти тормозит такси — грязное, немытое пару месяцев точно, сигналку сверху почти не разберешь. Оттуда вылезает пацан в бордовой кожанке, драных джинсах и кедах с голову. Волосы светлые, прилизанные, губы как куртка, а голос противно-девчачий.
Имел я как-то с Кеном дело. Как говорится, и дело делили, и тело имели. Пожалуй, он — мой лучший отсос, у него губы для хуя были созданы. Никаким курицам силиконовым такое не под силу — ему явно по кайфу насаживаться до горла, сосать, глотать. На него даже смотреть хочется — взгляд теплый, не то что у остальных, когда тупо зелень отрабатывают.
Глазами сталкиваемся. У него скула расцарапана, тушь потекла, футболка наизнанку. А улыбается. Так и подмывает спросить, как он до сих пор радоваться чему-то умудряется, но не мое дело. Не ебет.
Хотя его бы я не отказался.
— Ищешь? — зубы белые, как бумага, а десна кровоточит. Нехило его приложили. По глазам читает, фыркает. — Втроем. Порвали чутка, но не привыкать, — и снова лыбится. Интересно, как давно ему мозг вытрахали.
Оглядываюсь по сторонам, прикидываю время и убираю руки в карманы.
— Могу провести — помоешься.
— За просто спасибо или прям за благодарность?
— За пожалуйста.
Не помню уже, когда спер у Сашки дубликат ключей, но она чаще в нихуях, так что не против особенно. Когда с Шемом в контрах, у нее отсиживаюсь, да и трахаться «дома» не в кайф, а тут угол всегда свободный можно найти.
В гостиной, на промасленном матрасе, сразу четверо, и я даже не собираюсь разбираться в количестве хуев — это не мое дело. У меня свой есть, вон, послушно следом шлепает и как рекламе челку зачесывает.
У него ляжки в крови, спина в царапинах и синяках, а на губах — улыбка. Одежда в говне, волосы сальные, голос сорванный, а в глазах — тепло. Мне даже завидно — меня не ебут стаей, а я еще выебываюсь на жизнь, пока он после мясорубки за воду подставиться готов.
Пока моется — судя по звуку, дважды наворачивается, — завариваю ему чай — пакетик использовался раза два, не меньше, в чашке на дне остатки кофе, хер отдерешь, нахожу какие-то крекеры, соскабливаю со сковороды остатки масла и мяса и мажу сверху. Считай, элитная жратва, у самого желудок сводит.
Кен наступает на обертку чего-то, выдавая себя, и мне не по себе от всех его линий и путей на теле. Полотенце крошечное, для башки, хуй че прикрывает, ноги сильные, накаченные, да и весь он фигуристый — даже мой глаз радуется, потому что сейчас хер найдешь кого-то, кто будет за собой следить. У него выбора нет, оно понятно, но все равно по кайфу видеть мышцы, а не жир с костями.
— Добрый, — зачем-то трется мокрой челкой о мое плечо, заглатывает крекер чуть ли не полностью и обхватывает чашку сбитыми пальцами.
Знаю смысл его татушек — каждая скрывает историю.
Он не улыбаться не может — скулу клинит, поэтому даже сейчас, уткнувшись в чашку, пялится, и в груди аж тепло, хотя в комнате от силы градусов десять, а по полу сквозняк. У него мурашки по всему телу, мешки огромные — тональник смыл, видимо, — ссадина на скуле рваная, противная.
— Где благодарить?
— Должен будешь.
Я гнилой, но мама же просила в детстве не тухнуть слишком быстро — вот, стараюсь. Казалось бы, хуже ему уже не будет, да и вообще с каких это пор меня ебет, кому загонять? Но сейчас почему-то жалко. Может, как раз из-за того, что он сам предлагает — даже завоевывать не надо.
А мне бы пожестче, чтобы вспомнить, что живешь.
Как с Этим бывает — он так-то мягкий, внимательный почти, но все равно как на американских горках каждый раз: то за волосы дернет, то сожмет так, что легкие выплюнешь, то вдохнуть не даст, пока не проглотишь до конца. Зато когда под меня ложится, позволяет все и вообще не рыпается.
Удобный он, простой, как карандаш, с ним и ебаться, и молчать канает. С остальными-то выбирать приходится.
Кен на губы пялится, снова челку пачкает и зябко переступает босыми ногами.
— Так не пойдет. Мне бы сразу.
— Да я заметил, что ты крейзи.
Тупит, думает, догоняет, светлеет — и снова лбом в плечо. Никогда не любил котов, а этот… Пусть тычется.
.
Мой хороший день — если не грохнули, не выебали — на сухую и бесплатно — и если есть возможность набить желудок чем-то кроме сожженной гречки. Если в кармане не мелочь звенит, а капуста шебуршит, если живот к позвоночнику не липнет и если задница не саднит при малейшем движении.
Остальное терпимо. Я-то знаю, что есть те, кто существует без еды и сна, а у меня, вон, целый матрас в углу комнаты, почти не воняет и даже не тошнит, если не задумываться о пятнах. У меня почти работа, у меня даже связи имеются, пусть и хуевые. У меня, можно сказать, даже право выбора есть — лишь бы налево в плане торговли не ходил.
Не всегда, правда, но хоть что-то.
— Мы и так под ним все, — держу кусок хлеба так крепко, что костяшки побелели. Лишь бы не вырвали — со вчерашнего утра не жрал. — Тэ, зачем мне насовсем к Хештегу уходить?
Вообще, у него погоняло «Тощий», но мне так проще. Он бесился первое время, по затылку бил, ругался как-то комично-культурно, а потом привык — его теперь почти все по букве кличут.
— Связи. Не надоело жить, не имея ни кошелька, ни часов, ни даже платка*?
— Блок?
— Тургенев.
— Когда-нибудь угадаю.
Я понимаю, что в данном случае все уже решили за меня. У Т просто настроение хорошее, поэтому он имитирует свободу выбора. А я подыгрываю, потому что хоть какое-то развлечение. Так-то понятно, что я уже там, в подворотне, пялюсь на маску с хештегом и принимаю правила очередной игры.
Я уже не раз сталкивался с такой системой: кто-то переходил в новую группировку, при этом не разрывая связь со старой. Это могло бы быть обучение по обмену, если бы тебя кем-то заменяли, но, скорее всего, я потребовался, потому что прошлое звено грохнули.
— Я знаю, о чем ты умолчал, — Т не смотрит на меня — пялится в потрепанную книжку, и только ресницы дрожат. — Я шпионить не буду — хочу сдохнуть попозже. А там не как тут.
— Глубокомысленно, — не оборачиваюсь — Шем передвигается как кошка, я привык. — Я говорил — зассыт.
Т все еще не смотрит — подслеповато глазеет на стертые страницы, трет переносицу. Не ждет, что я передумаю, — глупо. Мы все знаем, что я с ними, но не их. Просто Шем проще воспринимает отказы и быстрее отходит, думая над тем, как поступить иначе. Хоть и орет. Да и Т не такой уж и идиот — должен понимать, каковы риски.
Не то чтобы я сильно жизнью дорожил, но так тупо подставляться — перебор.
— Ты только не пропадай, — не просит — больше информирует. Учитель нашелся.
— Матрас не занимайте.
.
Этот открывает дверь абсолютно голый, но с маленьким серым полотенцем в руках. Волосы липнут ко лбу и лезут в глаза, щупальцами кольцуют шею и уши, мокрые дорожки — широкие, блестящие — делают тело еще более рельефным, а цвет кожи — в разы бледнее.
Он вытирает затылок, отступает в своих тапочках с отдирающейся подошвой и плетется по коридору. Зачем-то пялюсь на его задницу, на родинки на спине и вспоминаю, как смотрел только на них, когда мы ебались на какой-то вписке месяца три назад. Мне всегда крышу сносило его гибкостью и пластичностью, а еще и эти точки черные — все равно что лазерная указка для кота.
Вода шумит в душе. Фыркаю.
— Как Барби?
— Сосать где-то научилась, — Этот не оборачивается — на кухне прислоняется к подоконнику, продолжая вытирать волосы, вытягивает ноги до середины комнаты и только потом перехватывает мой взгляд. — Могу подрочить, я пас уже.
— Я попрощаться, — зря прямо так: он только глаза опускает — и сразу вверх. Странно, как глазные яблоки не стали крутиться, как ячейки в автомате казино. — Ну так, формально. А там — пронесет.
— Куда влез?
Сухо, хрипло, вогнув плечи, свернувшись, почти сложившись, глядя исподлобья, словно я бить собрался. Волосы почему-то синие, блестящие, глаза темные, цепкие, как у кота, синяки и ссадины на груди и бедрах, член взгляд привлекает и во рту солоно.
— К Хештегу. На побегать.
Этот темнеет, хмурится, брови сводит на переносице и, захватив глазами трещину на плитке в полу, цепляет длинными тонкими пальцами подоконник. Челюсть напрягается, косая линия на шее вздувается, ноги скрещивает — молчу.
Тянется за стаканом с мутной водой, слежу за тем, как дергается острый кадык, и ловлю каплю на подбородке. Он худой, весь поломанный какой-то, но все лучше выглядит, чем те, с кем я трахался последнее время. На него встает — и на том спасибо, а то механическое засадил-кончил заебало.
— Это ж не временно, помнишь? — так пристально, что даже не по себе. — Чисто в один конец.
— Зато, может, долг тебе верну — надоело задницей отрабатывать.
— Пиздишь.
— Не впервой.
Он не в восторге — я не удивлен. Не то чтобы он святоша, но все правильнее живет — вон, даже девушку имеет. Причем свою. Не только ее, конечно, но все равно почти примерный гражданин. А я понять не могу, почему не хочу уходить с этой ободранной кухни.
И ногам не холодно от сквозняка по полу, и чашка моя, вон, на подоконнике стоит, и в пепельнице в углу свои сиги вижу. Причем, может, даже бояться не надо: буду паинькой — начну колбасу хавать и кросы сменю. Без повода там не грохают, а так бы давно справились — я не шибко прячусь.
И все равно я бы лучше тут остался.
Выплывает Барби в полупрозрачном халате на голое тело, и я взглядом цепляю ее соски. Тонкая, сделанная от и до, с огромными глазами и прилепленной на суперклей улыбкой. Пялится на меня, на него, закидывается какими-то таблетками и так же молча уходит.
Этот снова на меня. Отлепляется от стены — подоконник скрипит, — подходит, в глаза смотрит и голову клонит к плечу.
— Ты там чаще себя выключай — тогда, может, реально вернешь.
Зачем-то пару секунд еще смотрю на него, потом, зацепив плечом, иду в коридор, пихаю дверь, вниз, по ступеням, мимо коробки с котятами и мусорными пакетами. Почему-то знаю — Этот стоит у окна и следит за тем, как я выхожу на улицу и к остановке иду.
Оборачиваться глупо — вдруг слабость проснется, поэтому накидываю капюшон, втыкаю в уши наушники — один периодически не работает, и включаю на потрепанной соньке Нирвану. Спокойствия у меня не занимать, но все же.
*Иван Тургенев — Нищий
