Новый Ресдайн

Векх досадливо морщится, трёт виски; всё мерещится, будто вот-вот разболится голова. Неревар Возрождённый — Ллеран — слишком ярок, слишком исполнен жажды, стремления, он вибрирует и сияет для всех… Мучительно остро для того, кто уже устал быть-для-всех и совсем недавно, кажется, собрался уйти странствовать, взяв чужое лицо. Но Векх привыкает — заново? — к этой громокипящей жизни, к буйству красок, к музыке ломающегося и воссоздающегося заново мира. Все они — Сет, Айем, да и сам он — осколки прежнего; трёхтысячелетние фрески на стенах храма из пепла и камня. Фальшивое золото заёмного могущества слезло в одночасье, обнажая… Обнажая потемневшие, линялые, обесцвеченные бессчётными годами краски. Неревар, фреска обновлённая, сияет рядом с ними раздражающей новизной: не подделка, но бережная реставрация — сохранив древнее благородство линий, он покрыт свежим искрящимся цветом, молодой яростной кровью, что не разменяла и века… Рядом с фреской реставрированной и они, старые картины ушедших тысячелетий, вынуждены меняться. Сет — как ему и положено — обновил себя сам (и неважно, что кисть в его металлические руки вложил Возрождённый). Айем, лишившись украденного могущества, обратилась к собственному, врождённому, почти забытому — буйно-рыжему, даэдрически влекущему и опасному. И лишь он, Векх-и-Векх, Двуцветный — остаётся бесцветным; совсем недавно казалось, что иссяк, что пуст, вылинял до безволия и бессилия… Казалось. Пророк, ядовитая кровь и дремлющая сила Шестого дома — сам не фреска и не был ею никогда; лишь контур, замысел, лёгкий росчерк линий, невидимый почти никому. Но в этой обманчивой невидимости — сила, недоступная ни Вивеку-богу, ни Векху-меру: Эндас пронёс себя целым сквозь тысячелетия, сохранил тень цвета тогда, когда обесцвечивались боги, герои, Дома и народы. И рядом с ним, для него, ради него — Векх снова учится быть. Называя его имя — выкрикивая, выстанывая хрипло, надрывно, голодно, — Эндас, как реставратор, слой за слоем снимает лишнее, ненужное, чужое: пыль усталости, фальшь божественной позолоты… Даже титул Советника — давно никому не дающего советов — рассыпается под узкими ладонями в алых гхартоках, и остаётся суть: Векх. И вот эта фреска, этот давно забытый рисунок под слоями дюжины новых — чужих, но необходимых когда-то — красок, стоит того, чтобы быть отреставрированным. Могущества достаточно, чтобы оказаться там, куда влекут сердце, ум, благодарность и желание поделиться наконец осознанным знанием. Там, где в их общих покоях ждёт Эндас. *** Маленький остров пропах дождём и свежестью. Едва слышен тонкий дух лилий, куда сильнее — резкий запах грибов. Векх чуть медлит у двери — чувствует там, за нею, Эндаса, и чувствует его смятение, растерянность, ещё что-то незнакомое, ново-старое, забытое почти… Но первое, что он видит, войдя — не Эндас, хотя и дело его… ног. На светлом, алинорского шёлка ковре — четырёхпалые следы. Грязная влажная земля, чёткие тёмные отпечатки узких босых ступней. Опять. Векх смотрит на грязь, и раздражение, словно острыми когтями, царапает грудь. И он почти готов сказать что-то резкое, пустое, сердитое… …Какая же чушь. Какая же несусветная, усталая, дурная чушь — цапаться из-за ерунды, когда, вопреки всему, нашли себя и друг друга через века и бездны Обливиона. Когда так долго шли навстречу, наощупь, отчаявшись найти… да и они ли нашли? Те ли встретились в конце пути, кто когда-то этот путь начинал? Но эти вопросы сейчас — не важнее грязи на светлом ковре. Векх наконец отводит глаза от следов — и сердце болезненно замирает, а горло сводит от страха: на миг кажется, что Эндас снова ушёл, его разум потерялся где-то во тьме, заблудился. Его взгляд пустой, отрешённый, он, словно загипнотизированный, тоже смотрит на следы. Но Эндас оборачивается — и наваждение спадает: он тут, он не ушёл, просто чем-то потрясён. — Это я, — одними губами говорит Эндас. — Мои следы. Я оставляю след в мире. Векху нужен один бесконечно долгий вздох, чтобы понять, что сказано на самом деле. Эндас, невидимый и бесплотный, почти стёртый своей ролью, выкинутый из жизни — и вдруг видит воочию доказательство своего существования. Грязные следы на ковре. — Понимаешь, — быстро, лихорадочно, словно пытаясь не объяснить, но оправдаться, шепчет Эндас, — управитель будет ворчать на меня. Слуги — неодобрительно смотреть. На меня. «Этот даэдров Дагот Эндас опять за своё» — скажут они. Это я. Я есть, Векх. Я. Есть. Медленно, чтобы не спугнуть, Векх подходит к нему. Молча кивает, улыбается глазами — он понимает, по-настоящему сейчас понимает. — Ты есть, — подтверждает он, легко касаясь пальцами острого уха. — Ты есть. Векха почти пугает ненасытная бездна в худом, костлявом теле мера, что стоит перед ним. Иссушенная веками без любви, признания, отношения — пустыня. Но ещё больше его пугает зреющее в груди понимание: в нём самом, усталом, поблёкшем уже-не-боге — достаточно любви и нежности, чтобы насытить эту бездну. Вот только слов ему, Поэту, отчего-то отчаянно не хватает сейчас. Но разве говорить можно только словами? Векх опускает взгляд: босые ноги Эндаса покрыты корочкой засыхающей грязи. Земля между пальцами, и на подстриженных когтях, и — крапинками-веснушками — на голых икрах до колен. Усадить его, всё ещё растерянно-оглушённого, на край постели несложно: тряпичной куклой Эндас подаётся-сминается под руками, опущенными на плечи. Векх неспешно — несознательно, а, может, и нарочно пленительный и грациозный, — опускается-перетекает, встаёт на колени, как для молитвы. Смотрит в глаза Эндаса непривычно, снизу вверх. — Ты, — говорит негромко, обхватывая ладонями шершавую от грязи лодыжку, — оставляешь, — пальцы обводят, дразня, выступающую колкую косточку, — следы, — Эндас смотрит зачарованно, округляя в изумлении рот, как Векх прижимает его ступню к своей груди, прямо напротив сердца, — которые не стереть. Векх, склонив голову, касается ноги губами, легко обводит языком шершавые тёмные пятна. Грязь?.. Всего лишь мокрая земля — для того, кто, как он, видел настоящую грязь. Его ли, пронёсшего свой дар-проклятье Мефалы, этим смутить, остановить, пригасить разгорающееся пламя? А Эндас смотрит жадно и неверяще, округляет глаза. Дёргает неуверенно ногой, пытаясь избежать нескромных касаний. Векх понимает его правильно — и потому не отпускает, борясь почти всерьёз, не отпускает, целуя все жарче, определённей и выше, обводя языком коленку и прикусывая кожу на бедре… И Эндас сдаётся-подаётся навстречу ласкам, смотрит уже жадно — и почти умоляюще, — дышит часто, неглубоко. Векх не может — не хочет — противиться немому зову жадной до ласк пустыни, и скоро им обоим не до аллюзий, метафор и воспоминаний. *** — Ковёр, — вздыхает Эндас много позже, уже совсем нормальный: не тот, в трансе, созерцающий грязь, и не жадный, одержимый почти любовник. — Я опять испортил ковёр. Прости. Векх поднимает голову, смотрит на него, пряча за весельем печаль. Эндас сейчас похож на ребёнка, маленького потерянного ребёнка, знавшего лишь упрёки и наказания. Испортил дорогую вещь… Вещь-дороже-тебя. Любая целая вещь дороже тебя… Но сейчас — точно не время для жалости. Да и… никогда теперь? — То есть ты просишь прощения за испорченный ковёр? — смеётся Векх. — А моя шкура, на которой ты… оставил следы тоже? За неё извиниться не хочешь? Эндас вздрагивает на миг, балансируя в незнании между страхом и смехом — но всё-таки понимает верно, не зря прошли дни с тех пор, как Ллеран привёз в клетке странный и дикий подарок. — Извини, — возвращает усмешку Эндас. — Я заглажу вину? И, получив молчаливое разрешение — на всё и навсегда, кажется, — заглаживает. Сперва бережно, невесомо — пальцами по длинным саднящим царапинам на плечах и спине, по цепочкам укусов, отзывающимся густой и почти сладкой болью. Повторяет путь губами — щекотно и тонко, не дразня, но согревая бережной лаской. Осторожно касается своей странной, до сих пор пугающей магией, от которой мурашки по коже. Уносит даже тень боли. Если бы, думает Векх, разглядывая потолок, если бы можно было так загладить следы и на душе… на обеих душах. Если бы. Эндас Дагот — реставратор. Слой за слоем снимая лишнее, ненужное, ветхое — возрождает фреску-Векха. И мысль наконец приходит, оформляется, замыкается в кольцо, становясь правильной. Векх смеётся, перехватывая Эндасовы запястья, смотрит в глаза. — Думаешь, так легко отделаешься? — спрашивает он. — За порчу моей шкуры полагается более серьёзное наказание. Так шутить — всё ещё ходить по тонкому льду, но Векх рискует — и выигрывает. В глазах Эндаса — не страх и не вина, а любопытное шаловливое предвкушение. Ему понравится предложение. Или нет. Но потом всё равно понравится. …там, в старом мире, в старом Вивеке-городе жил когда-то художник: в меру набожен — и правильно набожен, — талантлив и, пожалуй, поэт-от-красок, как сам Векх — поэт-от-слов. Как его звали?.. Сарен? Суран? Сурен Велано. Векх почему-то не сомневается, что найдёт его и здесь. И закажет фрески, да. Серию фресок о метафорическом примирении бывшего Трибунала — ну, трети Трибунала — с Домом Дагот… некоторой частью Дагот. Серию фресок для очень-очень частной коллекции.