Новый Ресдайн

Векх и не ждал, что сорванная Печать обойдётся без последствий. Но готовился, пожалуй, к чему-то иному… (хотя иное не позабыто: Векх помнит и взгляд уходящего обратно в Обливион Гилвота, и заблудившееся под сводами храма эхо хохота Хеласта, и неслышный треск рвущихся тенет Мефалы… Но Векх нижет, как бусины, все свои опасения на нить — и его веселит мысль, что это ожерелье украсит крепкую, надёжную, будто специально для таких подарков вылепленную шею Нереварина) …но Эндас преподносит сюрпризы. Он становится невыносимым. Он капризничает и дуется, он меняет настроение по сто раз на дню, он словно находит удовольствие в том, чтобы изводить Векха — да и всех, кто подвернётся под руку. Он пытается левитировать — по крайней мере, так он говорит, объясняя разгром в комнате, в которой Векх его оставил вот только что, ну, может, на час. Он испытывает пределы терпения — и сам же расширяет их вновь и вновь, когда вдруг замолкает и смотрит исподлобья несчастным гуарёнком. Он — и это он-то! — тихо скулит от боли, когда думает, что никто не слышит; и не подпускает к себе докторов, лекарей, целителей, алхимиков. И Векха не подпускает тоже — в другом, впрочем, смысле. Невозможно поверить, что Дагота сейчас — уже вторую неделю — ломают, наизнанку выворачивают какие-то крохотные осколки кости. Не глаза — Векх не боится его слепоты, а если бы и боялся — Нелс, архиканоник Ллерана, его кровь, его любовник живым примером развеивал мифы о беспомощности слепцов. Не разум — и за разум Эндаса Векх бы сразился (да и закончится ли когда-нибудь это сражение?). Не руки и даже не ноги. Часть ног. Фаланги средних пальцев на обеих стопах. Отсечённые тысячелетия назад с даготовской безжалостностью, они, искалеченные недо-пальцы, полу-пальцы, были символом уродства. За века Эндас сжился с ними — с чуть неуверенной танцующей своей походкой, с покачивающимися волнительно и горько-сладко бёдрами. Уродство стало частью Эндаса — и перестало быть уродством. Гилвот, срывая Печать, решил исправить и это. Векху сложно удержаться на краю ярости и не отправиться за ним вслед — не мог старый хитрый шалк не знать, что творит, когда убирал бесполезные полупальцы совсем. Не мог не догадываться о боли, которая будет грызть привычное к прежнему — но не новому — несовершенству тело. Найти бы мерзавца — и отплатить ему за былые и нынешние мучения Печати… О, Векх бы нашёл способ выследить его даже в мутных водах Забвения… …но это малодушные, трусливые мысли. На самом деле ему просто хочется убраться подальше от Эндаса. Скулящего от боли, скалящего зубы — не подходи, не касайся, не жалей, не люби! Пытающегося раз за разом встать на бессильные, недержащие ноги; падающего и ползущего нелепо, и смотрящего затравленным зверем. Векху хочется сбежать не от Эндаса. От своего бессилия помочь Эндасу. И ведь даже не заводит разговоры, которых Векх ждёт почти с надеждой. «Недостоин любви, недостоин тебя, оставь, не тащи за собой эту бесполезную — теперь даже для Дома бесполезную — костлявую тушу» и ещё дюжина больных и нелепых причин, которые будет выхаркивать кровью из сердца. Не заводит: знает, что слова — оружие Векха, и на этом поле его не победить. На каждое слово Векх бы нашёл десять, а кончились бы слова — есть иные доказательства. Но — молчит. Не подпускает совсем. Векх медитирует на пороге своей — бывшей? — комнаты, занятой охромевшим Даготом. Медитация — впервые за века — не успокаивает и не проясняет разум: как тёмной водой, его накрывает своей и чужой болью, утягивает на дно, не даёт выдохнуть… Ответ приходит к Векху сам. Сота Сил, немного — намеренно? — неуклюжий во вновь обретённой телесности, задевает его бедром, проходя. Эндас, увлечённо разрывающий на тонкие лоскуты очередную шёлковую простынь, даже отвлекается от своего занятия. Смотрит на Сила — и Векх улавливает во взгляде настороженное любопытство. И это так хорошо, это почти прекрасно после замкнувшегося на самое себя отчаянья, что Векх за одно это уже готов целовать Соте его новые живые ноги. Но это — не его разговор (слишком много вокруг становится не-его-дел, и это почти пугает, но и освобождает тоже). Сота пришёл не к нему и — намеренно? — не замечает. Векх рад уже тому, что позволяют быть зрителем. Эндас молчит, раздувает узкие ноздри, смахивает со лба прядь свалявшихся, давно не мытых волос. Молчит и Сота, разглядывая Дагота как… интересный экземпляр? Экзотическую зверушку? Поломанный механизм? Вчитывается в новые линии гхартоков на коже, вибрирует неагрессивной диагностической магией. Ему не надо объяснять, что перепробовано всё. И если не помогает даже магия самого Эндаса — то что могут предложить осколку темнейшего из Домов выродившиеся меры современности? — Болят не ноги, — выносит наконец вердикт Сота. Эндас взвивается дикой пумой на постели, среди белой пены изорванных простыней, и хочет спорить… — Болит вся твоя суть, — заканчивает Сота. — Ты слишком долго жил с этими культями. Ты выстроил себя вокруг них. И сейчас из тебя вырвали стержень… Ну и, полагаю, ритуал тоже оказал определённое влияние. Эндас отворачивается, и его руки словно живут своей жизнью, теребя обрывки ткани. — Это пройдёт? — тихо спрашивает он. — Хоть когда-нибудь? Сота смотрит на него, только на него, но Векх знает, что отвечает им обоим: — Мои прежние ноги, что были до металла, — голос бесстрастен, но Векх не обманывается: Сота открыт как, наверное, никогда прежде, — те мои ноги болят до сих пор. Эндас замирает, округляя рот, округляя глаза, белея от накатывающего осознания. Векх, наверное, и сам сейчас не лучше выглядит: выброшенной на берег задыхающейся рыбой. Ужас бьёт под дых, как взбесившийся алит. — Но тебе не обязательно повторять мои ошибки, — равнодушно говорит Сота. — Сейчас — самый удачный момент, чтобы вернуть тебе целостность. Вживить новый стержень, исправить поломанное, пока… Пока перелом вновь не сросся неправильно. Сота роняет слова и объяснения восхитительно бесстрастно. Не доказывает, не убеждает, просто приводит аргументы. Протезы позволят восстановиться. Сперва короткие, как культи, к которым привыкло тело Эндаса — это прекратит боль, остановит агонию потерявшего себя самое тела. Потом — медленно, последовательно, лишь когда всё будет готово — наращивать по миллиметру новые слои металла. Годы, может, десятилетия — но однажды пальцы Эдаса станут нормальными. Если, конечно, можно назвать нормальными металлические протезы. — Не тяни с решением, — роняет Сота, словно его не снедает жадное холодное любопытство исследователя: когда ещё доведётся заполучить себе такого подопытного? Оборачивается и «замечает» наконец Векха: — Не тяните с решением. И уходит, снова — намеренно? — неуклюжий, задевая локтем дверь. Будто ему нравится чувствовать (жизнь) несовершенство нового тела. Векх, даже стоя в нескольких шагах, чувствует кожей дрожь Эндаса. Это правильная дрожь — она означает жизнь, и сомнение, и надежду, и неуверенность. А ещё рождает почти неудержимое желание быть рядом, коснуться, обнять — и Векх не отказывает себе в этом, не может отказать. Даже если придётся расплатиться прокушенной до крови рукой. Эндас не кусается, но сперва и не отзывается на осторожное прикосновение к колену. Только замирает, перестав даже дрожать, и отводит взгляд. Векх ведёт от колена вниз кончиками пальцев, мечтая впитать, себе забрать эту боль… И, может быть, ему хоть немного удаётся. — Он сможет? — спрашивает едва слышно Эндас. — Сможет починить меня? Сделать снова целым? Векх захватывает в кольцо пальцев тонкую щиколотку, греет ладонью кожу. — Он смог мир пересобрать, — отвечает вполголоса. — Что ему два кусочка металла? Эндас склоняет голову, задумавшись, часто моргает. Видимо, сопоставляет масштабы. Не находит в этой логике изъяна. Зато, конечно, находит новый повод для переживаний. — А ты? — Эндас спрашивает совсем неслышно, словно ветер шелестит. — А ты меня таким… примешь? Векх чуть улыбается; ведёт, закрепляя тайком отвоёванную победу, ладонью ещё чуть ниже, к своду стопы. Сота дал все ответы, хотя вряд ли это входило в его планы. Хотя даэдра его знают — может, именно это и входило. — У меня тоже раньше был стержень, — говорит Векх. — Моё собственное несовершенство, с которым я привык жить. Мой Морровинд. А потом… А потом из меня выдернули этот стержень, и я, как ты, извивался от боли и кусал всех, кто осмелился приблизиться. Пока не нашёл себе новый стержень. Новый смысл. И вот когда я стал по-настоящему целым, когда я забыл о боли — подумай сам, так ли мне важно, что мой стержень… Векх наклоняется и целует ступню: сперва согретый его ладонью свод, а после пальцы, один за другим: раз, два, пустота незажившей раны, четыре, пять. — Подумай сам, глупый ты Дагот, изменится ли что-то от двух кусочков металла? Эндас молчит. По его лицу текут и текут слёзы. Векх ложится сам и притягивает его, не сопротивляющегося, к себе. Переплетает ноги и пытается свободной рукой откопать среди обрывков простыни хоть один целый — и достаточно большой, чтобы укрыть обоих — кусок ткани. — Тебе надо выспаться, — говорит он. — И отдохнуть. Мы же не будем затягивать с решением, правда? Эндас кивает и что-то лопочет, сбиваясь на кимерис. Затихает в руках — нервный, настороженный. Не спит, но Векх не мешает ему притворяться. Медленно, последовательно, по миллиметру… Сота мудр.

***

— Два маленьких кусочка металла, — говорит Эндас. — Это два маленьких кусочка металла? Векх держит его на руках: боль не отступила, и сам стоять Эндас всё ещё не может, когда они — не затягивая — принимают решение и телепортируются в одну из лабораторий Соты. Впрочем, боль — всего лишь предлог. Векху просто нравится держать Эндаса на руках. Хотя, конечно, он искренне надеется, что такие предлоги скоро станут бессмысленными. — Два маленьких кусочка металла, — невозмутимо соглашается Сота. — Снаружи. Остальное — внутри. Твои новые пальцы должны быть настоящими. Бесполезное украшение тебе бы любой ювелир сделал. Векх, хоть и молчит, потрясён сам: протезы, приготовленные Сотой, впечатляют. От крошечных, изящно сделанных пальцев вверх тянутся нити. Металлические нервы вьются спиралями, переплетаются, блестят — и в целом повторяют контур тела. — Первый узел закрепляется на плюсневой кости, — объясняет Сота, проводя рукой от протеза вверх по металлическим нервам. — Проведём вдоль голени, под мышцами по бедру. Второй узел — тазовая кость, дальше по позвоночнику… — Два маленьких кусочка металла, — как заведённый, повторяет Эндас. — Два маленьких… — И закончим у свода черепа, — завершает свою крайне познавательную лекцию Сота. — Так тело обретёт поддержку, сохранит привычный баланс и чувствительность в пальцах, а со временем восстановится подвижность… Векх, не падай в обморок: ты мне нужен. Будешь ассистировать. — Ты ему вживляешь второй скелет, — соображает наконец Векх. — После поблагодарите, — Сота всё-таки выдаёт нетерпение, постукивая пальцами по операционному столу. — Когда оцените весь функционал. — Постой-ка, — Векх не намерен так просто сдаваться. — Нам нужно поду… — Да, — выдыхает Эндас на его руках, и Векх осекается. — Да. Это… прекрасно. Он смотрит на металлические нервы, на каркас, на стержень, что должен обвить его собственный скелет изнутри — и его глаза светятся неподдельным восхищением. Два маленьких кусочка металла. И ещё много металла. И загадочный «весь функционал». Подумаешь, мелочи какие, думает Векх, опуская Эндаса на стол. Ничего по-настоящему важного всё это не изменит.