Новый Ресдайн

      Под высокими сводами Великого зала таится гулкая тишина. Новый храм сегодня полон; но никто не нарушает молчания.       Новый храм требует новых праздников, и Архиканоник создаёт их. Вбивает, как посохом, в души, ставит тавром на кожу паствы — но, конечно, в первую очередь говорит с сердцами велоти на языке любви и красоты.       Севос Дарес, замерев в ряду послушников-второгодок, кажется сам себе величественным и торжественным, под стать храму. И пусть изнутри он пылает от гордости, но — уроки не проходят даром — на лице сохраняет подобающую скромность и отрешённость. Он, вместе с другими, поддерживает освещение: три шара-светлячка, каждый размером с голову взрослого мера, висят над ним в воздухе, один над другим. Севос мог бы сделать их больше, ярче, заставить запылать, как луны — но сегодня не время и не место кичиться личной силой. Шары, что держат послушники, рождают под высоченными сводами сложный узор — карту звёздного неба. Архиканоник сам говорил с ними, и сейчас Севос перекатывает в памяти его слова, как море шлифует гальку: ни один, даже самый великий, маг не удержал бы столько шаров разом, и уж тем более не поддерживал бы их выверенный до волоса неспешный танец. Но они вместе — он, способный на дюжину таких шаров, Теласа, куда более ловкая с короткими клинками, чем с этереиальными тонкими материями, Тетрас, будто родившийся с посохом в руке, Йанесса, с лёгкостью швыряющая шары огня, но бледнеющая от элементарных иллюзий — создают подлинное чудо.       Они — сила Нового храма. Сила — в единстве, в контроле, в общем узоре, что создают сотни рук.       Севос Дарес счастлив быть частью этой силы.       Говорят, что Великий зал проектировал сам Сота Сил. Говорят, что бывшие-боги, подобно аэдра в Креацию, отдали часть себя, чтобы сотворить этот храм; говорят, впрочем, и о хитрых двемерских механизмах, незаметно вплетённых в велотийский камень стен. Но, так или иначе, зал — поистине сокровище Нового Ресдайна.       Голос Архиканоника, возвышающегося над паствой, пронзает зал насквозь. Его не искажают ни эхо, ни расстояние; и мер, стоящий в самом дальнем углу, слышит Архиканоника так, будто тот — с ним рядом. Да и на привратной площади — зал велик, но паломников слишком много даже для его необъятных пространств — этот голос звучит привольно и глубоко; и внутри, и снаружи Архиканоника слышит каждый.       Севос уверен, что этот голос пронизывает насквозь весь мир. И ни инженерная мысль, ни божественная воля, ни двемерская наука не смогли бы помочь, не будь этот голос сам себе чудом.       — Но что же есть любовь? — спрашивает Архиканоник. Делает паузу, позволяя каждому из прихожан задуматься в поисках собственного ответа. Севос косится украдкой: Архиканоник улыбается добро и снисходительно, как отец над детскими наивными суждениями. — Любовь — не слово, не чувство, не помысел. Любовь — это действие. Деяние. Лишь этим деянием любви достигаются горизонты, лишь им создаются миры. И я спрашиваю вас — что же принёс нам Хортатор? Что, как не истинную, деятельную, дающую и щедрую?..       — Любовь, — отвечают ему тысячи губ. Каждый — чуть слышно, едва обозначив звук… Но вместе это эхо шёпотов обращается грозным тысячегласым рокотом — как море, как гроза, как дремлющий вулкан за миг до пробуждения…       — Любовь! — повторяет Архиканоник, и его голос наконец раскрывается, распускается в тишине храма, как новое солнце.       Севос молчит, лишь смаргивает украдкой влагу с глаз. Его переполняет дивное спокойствие, удивительная, трепещущая в груди готовность: он любит весь мир, он любит каждого из стоящих рядом с ним незнакомых меров, он любит всех их вместе и по отдельности.       Его любовь готова стать действием. Его любовь — стрела на натянутой тетиве.       А лук — в руках у того, кто замер на возвышении амвона. И весь тысячестрылый Ресдайн ждёт, куда направит его единая воля.       — Чего же требует от вас любовь Хортатора? — строго говорит Архиканоник.       Ломкий и звонкий голосок, дрожа, спрашивает — «Истреблять врагов?»       Севосу неловко и мучительно стыдно за мальчишку — или девчонку? — явно из тех, кто впервые на празднике. Он почти умирает сейчас вместе с отчаянно храбрым голоском, не побоявшимся сказать — даже и неправильность…       — Да, — вдруг отвечает Архиканоник, и его короткое, емкоё слово падает в тишину храма, как луна на обречённый город.       Весь застывший в ожидании Ресдайн потрясён ответом едва ли не больше, чем сам вопрошающий. Как же так, неужели Архиканоник забыл, сбился?..       — Да, — повторяет тот в волнующейся тишине. — Истреблять врагов — путь каждого велоти. Достойный путь, путь героя, путь Хортатора. Но… Кто же наши враги?       Тишина становится смелее: поощрённые, подбодрённые уверенным «да» в ответ на такую нелепую догадку, прихожане уже не молчат: тут и там слышатся предположения. Чаще всего — «н’вахи», «даэдра», изредка до сих пор не до конца изжитое «Шестой дом»…       Севос молчит, но мучительно ищет собственный ответ.       И взрывается изнутри чистой, ослепляющей радостью, когда понимает — угадал!       — Наши враги — в нас самих, — говорит Архиканоник, и тишина вновь становится плотной, как смола. — Наши враги — наши слабость и несовершенство, наши страхи и сомнения, наше незнание, наши изъяны. И сегодня — всегда, но сегодня, в этот праздник, особенно — каждый ресдайниец должен пройти по пути Хортатора. Должен истребить своих врагов. Принесите Ему дар вашей истинной любви, став сегодня — лучше. Ближе к себе-идеальному. Ближе к нему. Пусть будут тренировки с оружием или магией, пусть будут чтение и медитация, пусть будет исполнение давних обещаний. Сделайте это во имя любви! Станьте сегодня в чём-нибудь лучше! Пусть, когда на закате мы соберёмся вновь, каждый из вас скажет с гордостью: я стал лучше! Я приблизился к Хортатору, я принёс ему достойный дар!       Зал отвечает ему тишиной, но Севосу кажется, будто мысли тысяч звучат под сводами, обретя голос. Каждый из прихожан сейчас растит в себе это драгоценное семя любви-деяния, и каждый сегодня даст этому ростку окрепнуть… Увы, не все сохранят его на целый год, до следующего праздника Хортатора; но до заката — пронесёт, лелея, каждый.       — Пусть вас не смутит, если шаг кажется малым, ничтожным, — говорит Архиканоник, угадывая — зная по себе? — сомнения, одолевающие любого. — Десяток прочитанных страниц, новое заклинание, миг гармонии в медитации… Каждое ваше деяние — плоть от плоти той любви, что создаёт миры!       Севос вдруг вздрагивает, пошатнувшись от неожиданности. Слышит слева тихий вскрик Теласы… Понимает прежде, чем догадывается поднять голову и посмотреть под своды зала: у них у всех вырвали шары света, которые несколько дюжин послушников держали с начала проповеди. Вырвали одним взмахом руки, и сейчас кто-то творит невозможное, невероятное: управляет не меньше чем сотней чужих заклинаний разом…       Рисунок созвездий у потолка чуть заметно, неуловимо меняется: это всё ещё созвездия, но в них — что-то неправильное. Незнакомое.       Так светили звёзды иного мира. Иного мира — но в этот же день.       Архиканоник, побледнев, опускает руки. Севос видит, как дрожат его пальцы — но лишь потому, что знает, куда смотреть. От красивого лица отливает кровь, и щёки Архиканоника бледнеют, словно золой покрываются, по виску стекает капелька пота… Едва ли кто-то из тысяч прихожан замечает изменения под потолком — так надо, так и должно быть: все взоры сейчас обращены внутрь себя, не наружу.       Чудо Архиканоника — не напоказ, не для посторонних.       Севос видит, как улыбка чуть кривит побледневшие губы — и звёзды старого мира гаснут все разом.       — Идите же, — говорит Архиканоник, и его голос всё так же твёрд. — Идите праздновать день Хортатора по Его пути.       Тишина зала снова меняется: теперь она исполнена шорохов одежды, эха шагов, вдохов и тихого шёпота. Хорошая тишина, правильная: так звучит намерение, готовое стать деянием.       — А Он… — вдруг прорывается голос, тот самый, ломкий и бесстрашный, что спрашивал про врагов, — Он придёт на свой праздник?       Архиканоник замирает. Молчит так долго, что, кажется, уже и не ответит. Но всё-таки отвечает, и его голос наполнен благоговением и тихой печалью.       — Любовь Хортатора — вечное деяние, — говорит Архиканоник словно бы не затихшему залу, а кому-то совсем другому, очень лично, как можно только в тишине-на-двоих. — Деяние, не знающее ни праздников, ни отдыха. Но… Я знаю, Он слышит наши надежды. Верьте.       И уходит, не оглядываясь, куда-то в сокровенные коридоры Храма.       Паломники растекаются, как серые реки: тренировочные площадки устроены сегодня повсюду, библиотека открыта для всех, курильницы в залах медитации наполнены свежими благовониями… Послушники оторопело смотрят то в тёмный, беззвёздный теперь потолок, то друг на друга.       Кажется, им тоже следует праздновать день Хортатора вместе со всеми.       Севос Дарен ловит взгляд Теласы Ашибаэль. Она поменялась, ей, дочери эшлендеров, нелегко даются уроки выдержки, контроля, кропотливой работы… Но она старается и уже выглядит не маленькой дикаркой в рясе с чужого плеча, а юной жрицей… Кабы не скампы, всё ещё пляшущие в алых глазах.       — Пойдём, — шепчет Теласа одними губами.       Севос знает, что пожалеет. Но, конечно, идёт. И даже не удивляется, когда подруга проводит его к маленькой потаённой дверце в недрах Храма.

***

      Ллеран Атерас сидит, откинувшись на подушки, и лениво потягивает горький дым сквозь костяной мундштук кальяна. Влажные после мытья волосы рассыпались по плечам: в комнатах Архиканоника душно, а теперь, после того, как отмокал в медной ванной целый час, смывая дорожную пыль, ещё и влажно.       И, конечно, не хватает самого Архиканоника.       Сперва Ллеран слышит его шаги — немного неуверенные, нетвёрдые, будто Нелс даэдрически устал. Ллеран хмурится — он уловил мощный всплеск магии высоко над головой, в Великом зале, и узнал плетения — чёрный шалк, и красный шалк, и немного от Вечной стражи, и ещё что-то чисто нелсовское, своеобразное, ни на что не похожее. Но так и не понял, что это было — демонстрация? Защита? Угроза?       Нелс останавливается в дверях. Смотрит молча, не торопится подходить.       — Я знаю, он слышит наши надежды, — возвращает ему фразу Ллеран. Улыбается — непривычно и, наверное, не очень красиво. — Конечно, слышу. Сотина игрушка?       Медный ящик с раструбом-цветком похож на двемерский, но слишком изящен для работы глубинных. Вращающиеся сферы и кольца, тонкие паучьи лапки, держащие камень душ — вопрос не требует ответа. Конечно, это Сил.       Небольшой ящик в комнатах Архиканоника позволяет слышать все звуки из Великого зала так, словно стоишь там, в центре, и нет ни длинных путаных коридоров, ни нескольких этажей камня.       Есть и другие, поменьше, но очень похожие — Ллеран их не включал.       — Экономит время, — Нелс кивает на ящик и чуть улыбается. — Рад, что ты всё-таки пришёл.       Ллеран, не отвечая, затягивается снова. Выпускает облако сизого дыма, смотрит сквозь него на Нелса.       Любуется.       — Как бы я мог испортить тебе праздник.       Нелс принимает вопрос всерьёз — или поддерживает игру:       — Тысячей разных способов, — серьёзно отвечает он. — Но, конечно, хуже всего было бы, если бы ты на него не пришёл.       — А если бы я правда не пришёл, — вкрадчиво спрашивает Ллеран, — что бы ты делал, интриган?       Нелс в ответ легко, беззаботно смеётся.       — После того, как я уговорил Векха, два месяца плёл сети вокруг Айем и довёл взаимозачёт услуг с Сетом до перевеса в мою пользу? После того, как все они, скрипя зубами, согласились явиться чествовать тебя лично, а тебя бы не оказалось? Ну, думаю…       Нелс снова смеётся, идёт сквозь клубы дыма к Ллерану, на ходу скидывая тяжёлый, как хомут, накладной ворот парадной мантии.       — Думаю, я бы молча ждал, кто из них победит в споре за право вырвать мне сердце.       Ллеран чувствует, как накатывает багровая ярость — эхом прежней обиды. Они поссорились, поссорились всерьёз, нехорошо и зло. Несколько месяцев спустя Ллеран готов был признать и свою вину… Но Нелс, хоть и преувеличивал насчёт «вырвать сердце», в целом был прав: ставил он на карту слишком многое. И не оставил Ллерану выбора.       Нелс идёт сквозь дым — кажется, что почти бесконечно, — но подходит почти вплотную. Улыбка остаётся на губах, как нарисованная, но в глазах нет и следа веселья.       Он вдруг опускается на колени, тяжело и трудно: расшитая мантия неподатлива, как латный доспех, и уж точно не предназначена для поклонов. Гордость Нелса предназначена для этого ещё меньше, но он преодолевает и то, и другое.       — Прости меня, — шепчет он. Смотрит в глаза отчаянно, почти больно. — Прости меня, Ллеран.       Этот праздник, этот пышный, пафосный, всересдайнский день Хортатора самому Ллерану с самого начала был поперёк души. Он понимал мотивы Нелса, понимал его стремления и цель — но всё равно злился, как моровой алит. Тонул, захлёбываясь в гимнах и славословиях в свою честь — льстивых, лживых и душных; вновь и вновь чувствовал себя самозванцем; закипал от ярости, от неуместности, от… от упёртости Нелса, от того, что тот превращал его, живого мера, в какой-то дурацкий крашеный идол…       В символ.       — Прости меня, — повторяет Нелс. — Этот праздник… Он нужен стране, если она нужна тебе целой и сильной. Он нужен простым мерам… Ты только выйди, ты только посмотри на них: они заполняют пустоту на месте вырванных с корнем вековых традиций! Он нужен… он нужен мне, Ллеран.       Ллеран смотрит, не отрываясь. За жизнь — жизни — он видел столько фальши, и лести, и лжи, что хватило бы заполнить до краёв бездну Обливиона.       В лице Нелса, в его глазах, в его жестах он видит только искренность.       — Что ты сделал там, в конце? — спрашивает Ллеран, касаясь пальцем острой, тронутой тёмным румянцем скулы. Не может удержаться, обводя, наощупь вспоминая родное лицо. — Я почувствовал всплеск…       Он не видит, но чувствует ладонью, как щека Нелса дрожит — настоящая, спонтанная улыбка пытается прорваться сквозь заученную бесстрастность Архиканоника.       — Там, в Пределе, — говорит он. — В Башне Заката. И после. Я думал, что всё, конец. Я терял зрение — но смотрел и смотрел на небо. Хотел, чтобы звёзды, как они стояли в дни нашей встречи… Хотел, чтобы они светили мне из тьмы. Их я хотел видеть до конца. Я… запомнил их навсегда.       Если это ответ на вопрос «что ты сделал там, после проповеди?» — то Ллеран его не понимает. Детали подготовки к празднику в свою честь — не то, чему он уделял внимание.       Но сейчас это совсем неважно.       Моровая буря над Пределом, и ветер, воющий за стенами крепости… Красноволосый редоранец, весь в ссадинах, синяках, с капелькой пирсинга под губой; распухшие костяшки на ладони; отдаётся жадно, голодно, обречённо; кашляет кровью в подушку…       Умирает.       Отчаянье, боль, необратимость.       Вечная, казалось, вина.       День Хортатора.       — Я… Я даже не помню, какой тогда был месяц, — признаётся Ллеран, и его пальцы дрожат в красных волосах. — Конец года?       Только волосы и остались Архиканонику Дравену, величественному, увернному в себе меру нового мира, говорящему с богами на равных, от того умирающего мальчишки.       Волосы — и взгляд.       — Начало морозов, — отзывается Нелс. — Десятое Начала морозов. Один из сотен шагов на твоём пути, Нереварин, наставник, ашхан. И… конец и начало для меня.       Ллеран прикрывает глаза. Он ведь даже не спросил — не спросил по-настоящему, — почему Нелс выбрал для праздника это время. Удовлетворился невнятным «не привязан к старым торжествам» и «символический преемник Новой жизни».       Нелс поворачивает голову и едва заметно касается губами его замершей руки.       В его взгляде напоминание: прошлое — в прошлом.       И Ллеран вдруг понимает, что бросил все дела, бросил бесконечную пляску с проблемами, возможностями, опасностями и явился сюда — не только для того, чтобы бывший Трибунал не вырвал Архиканонику сердце.       — А где же твой подарок? — вкрадчиво спрашивает он, обводя подушечками пальцев приоткрытые влажные губы всё ещё стоящего на коленях Нелса. — Любовь-действие, о которой так вдохновенно говорил Архиканоник на проповеди?       Нелс улыбается ему, как даэдра-искуситель, смотрит искоса, быстро скользит языком по губам.       — Вообще-то, мне удалось добыть для тебя один редкий артефакт, Хортатор, — смеётся он. — Что-то, связанное с тональной архитектурой…       Ллеран то ли рычит, то ли смеётся в ответ. По-прежнему гибкий и куда более сильный теперь, Нелс уворачивается и утекает из рук.       Ллерану удаётся ухватить лишь подол тяжёлой парадной мантии.       — Но это подарок от Архиканоника, — сдаётся тот. — А Нелс Дравен хотел бы подарить… и получить… другое.       Он выворачивается, не давая коснуться себя, и с издевательской неторопливостью разоблачается: монолитная на вид парадная мантия рассыпается по частям, на пол одна за другой падают кушак, рукава, наплечники. Ллеран, улыбаясь, вновь затягивается дымом и выпускает в сосредоточенного Нелса серое густое облако. Тот хватает ртом дым и вдруг кашляет — совсем не торжественно, закрывая лицо полуснятым рукавом. Ллеран смеётся, и Нелс смеётся тоже, позволяет наконец ухватить себя, свалить на шёлковые подушки.       Ллеран целует куда придётся — в шею, ключицы, в предплечье, — без слов рассказывая, как скучал, и что обиды, упрямство, споры — всё пустое, неважное…       Нелс, уже полностью раздетый, выгибается под руками, подставляя грудь под резкие укусы, тихо стонет на каждый так, что у Ллерана кровь обращается лавой и жжёт изнутри вены. Он откидывается на подушки сам, сдаваясь напору — нешуточному и голодному, позволяет Нелсу усесться себе на бёдра. Тот щурится, облизывает губы — насаживается резко и сразу, так, что оба шипят от боли и предвкушения. Ллеран подхватывает его под ягодицы, давая обоим привыкнуть, кусает в ключицы. Пальцы Нелса требовательно тянут его волосы, вынуждая подставиться под жадные поцелуи…       Они знают друг друга так давно, что, кажется, даже кровь у них одна на двоих. Они каждый раз знакомятся заново.       Ллеран позволяет Нелсу двигаться, привыкая; целует в губы, в подбородок… Язык не находит металлической капельки пирсинга, и это почему-то отрезвляет немного, возвращает в реальность…       В комнате — кроме них двоих — кто-то есть. И это отнюдь не тени прошлого.       Ллеран мгновенно напрягается, подбирается, готовясь к атаке. Мысль о предательстве мгновенна, как удар кинжала в печень. Нелс, почувствовав что-то, открывает глаза, смотрит изумлённо…       Не знает.       Не задумывал.       Не планировал.       Облегчение — не менее остро, чем до этого подозрение.       Пусть там хоть все Лорды во главе с Молагом Балом, хоть древнее чудовище Гилвот, хоть наконец спятившая окончательно рыжая сука Альма — это не страшно.       Удары снаружи не страшны.       Впрочем, мига Ллерану хватает, чтобы понять: в тенях прячутся двое — обычные меры, совсем юные, небесталанные маги. В одном — в одной — самая капелька крови чёрного шалка. Непробудившаяся кровь. И от них веет чем угодно, только не агрессией.       Нелс успевает едва ли не раньше него самого: два очень схожих «паралича» настигают незваных гостей одновременно.       Нелс косится в угол — тихий стук двух падающих тел — и, ухмыляясь почти безумно, толкает привставшего Ллерана обратно на подушки. Не даёт ничего сказать — впивается в губы настойчивым злым поцелуем. Ллеран ловит в его глазах отсвет собственной жажды — и сдаётся.       От прежней игривой, нежной почти размеренности не остаётся и следа. Они трахаются как одержимые, как в последний раз — как в первый раз, — катаясь по подушкам сцепившимся комком тел, кусая, царапая, метя друг друга губами, зубами, когтями. Исступлённо целуются, хрипло рычат, втягивают душный влажный воздух, задыхаясь…       Нелс кончает, всхлипнув, замерев, вытянувшись под Ллераном, и тот срывается за ним следом сокрушительно и ярко, до пламенеющих алых всполохов. Падает рядом на подушки, придавив собой, и впитывает чужую дрожь всем телом…       Нелс тихо, хрипло смеётся.       Нехотя поднимается, стряхнув с себя Ллерана — тому совершенно не хочется шевелиться, двигаться, думать, и даже почти неинтересно. Нелс натягивает мантию — по крайней мере, какой-то её кусок, ничего толком не прикрывающий; Ллерану отлично видны его поджарые ягодицы, на которых темнеют, наливаясь будущими синяками, следы его пальцев… и, кажется, зубов.       — Сэра Дарес, — говорит Нелс из угла бесстрастным архиканониковским голосом. — И сэра Ашибаэль. Почему я не удивлён?       Ответом ему — жалкое и определённо виноватое скуление.       Ллеран всё-таки поднимается следом, идёт, не утруждая себя даже попытками одеться, за Нелсом.       Тот стоит, скрестив на груди руки, и похож сейчас на строгого учителя. У его ног — две тощие фигурки в рясах послушников, уже не дети, но и далеко не взрослые меры. Горячий возраст, горячие головы…       У девчонки, в которой Ллеран чует кровь Шестого дома, резкие черты дочери кочевников. Мальчик — совсем обычный. Талантливый — возможно, в будущем, если доживёт, с таким-то любопытством — маг-иллюзионист.       И оба, парализованные, смотрят огромными глазами на Нелса. По нему, Хортатору, лишь стреляют быстрыми взглядами.       Нелс в ярости; а ещё он, кажется, слишком хорошо понимает, что забыли эти детишки в его спальне. Ллеран смутно припоминает — Вечный страж, друг отца, совсем неподходящая цель для первой влюблённости…       — Не за то, что вы тут увидели, — Нелс подчёркнуто бесстрастен, но Ллеран почти видит, как в нём пламенеет ярость… На них? На себя прежнего? — И не за то, что вы нарушили все правила Храма, которому должны служить, — продолжает он зачитывать приговор. — Но за то, что в такой праздник, когда должны были стать лучше, когда должны были двигаться вверх, вы…       Выгонит — то ли догадывается, то ли слышит панические, отчаянные мысли детей Ллеран. Безжалостно вырвет из Храма, разобьёт надежды, мечты… И что-то большее.       — Нелс, — сам не до конца понимая, что собирается сделать, говорит Ллеран. — Нелс. Подарок.       Тот оборачивается, смотрит, не понимая.       — Подарок на мой день, — уже увереннее говорит Ллеран. — Оставь их. Прости их — и не только их — проступок. Пусть они останутся.       Сэра Дарес и сэра Ашибаэль наконец-то смотрят на него.       И смотрят так, словно с ними говорит бог.       Нелс втягивает воздух расширившимися ноздрями, его скулы белеют… Ллеран ухмыляется, прекрасно понимая: он не станет спорить с Хортатором на глазах у послушников. Не посмеет возразить…       Зато потом, наедине… Ллеран ухмыляется ещё шире, предчувствуя месть.         — Вы слышали, — сквозь зубы роняет Нелс, не глядя на послушников. — Запомните этот день: сегодня вы израсходовали тот шанс, который выпадает одному из тысячи раз в жизни.       Он не предупреждает их о молчании: это очевидно без слов. Не читает нотаций: дураков он бы не взял в послушники, а меры с мозгами сами сделают выводы… Впрочем, если у них, кроме мозгов, ещё и глаза так горят, то выводом этим будет не «подглядывать плохо», а «плохо попадаться, когда подглядываешь».       — До Первого зерна все дежурства в гуарне — ваши, — припечатывает Нелс. — Но это не освобождает вас от занятий, я буду инспектировать лично…       Ллеран прячет улыбку: Нелс умница, интриган и тонкий политик, но ни скампа не понимает во влюблённых подростках, хотя, казалось бы, уж кому не знать… Сэра Ашибаэль умудряется неподвижным, скованным параличом лицом изобразить настолько чистый и ослепительный восторг, что даже Архиканоник начинает соображать, что не угадал с наказанием…       Нелс резко разворачивается, словно забыв о провинившихся послушниках, и уходит в дальние комнаты. Наверняка он уже проверил — паралич скоро отпустит и обойдётся горячим головам без последствий. Разве что праздничный пир придётся пропустить…       А вот ему, Хортатору, такое счастье не светит, увы.       Ллеран ещё смотрит на них. Чувство, что всё сделал правильно, только крепнет: из этих детей вырастут отличные, надёжные, безгранично преданные Архиканонику меры. Их наивная влюблённость в кумира переплавится со временем в верность, уважение, единомыслие… И, может быть, лет через сто можно начинать ревновать.       Ллеран склоняется над ними, опускаясь на корточки. Заглядывает поочерёдно в глаза, запоминая. Ухмыляется, видя ужас в их глазах. Хорошо понимает, что выглядит для них жутким могущественным дреморой, пленившим и присвоившим их обожаемого Архиканоника. Говорит, смакуя каждый звук:       — С днём святого Хортатора, сэры.