Halocline

Жизнь в воде была тёмной и скучной. Ужасно нудной по мнению Чонгука, всегда с тоской смотревшего вверх — туда, где так притягательно светило солнце. На дне океана было холодно, но там, на поверхности, тёплый воздух грел кожу до ужаса приятно. Чонгук знал это, потому что втайне ото всех подбирался к поверхности близко-близко, высовывал руку и смотрел, будучи в воде, на то, как перепонки между его пальцев переливались золотым. Он хотел вынырнуть и вдохнуть. Он знал, что мог. Знал, потому что достигнув совершеннолетия, он сделал бы это — всплыл наружу — с другими своими ровесниками. В мечтах он представлял, как его волосы, вечно торчащие во все стороны в воде, опускаются вниз. Одна очень старая русалка рассказывала, что если пробыть на поверхности достаточно долго, волосы высыхают, становятся мягкими и пушистыми. Когда Чонгук спросил у неё, что значит «пушистый», она ответила, что это похоже на водоросли, но только не так скользко. Чонгуку до скрипа зубов хотелось высохнуть и стать пушистым. Чонгуку много чего хотелось, если честно. Например, он мечтал увидеть двухвостых. Мама по ночам рассказывала, что они покрыты кожей и не имеют чешуи; что они не могут дышать под водой; что когда-то они были рыбами, но эволюция вынудила их выйти из океана. Она сказала, что это слишком долгий процесс, понять который сложно. Много времени прошло с тех пор. Так много, что двухвостые забыли, кем были раньше. И что теперь из-за незнания боялись всего, что казалось им странным. Они хотели избавиться от всего, что считали опасным, что было неизведанно ими. Она говорила, что двухвостые являются для них серьёзной угрозой и Чонгуку никогда, ни при каких обстоятельствах, не следует встречаться с ними. Она говорила, чтобы он плыл как можно глубже, если ему покажется, что они близко. Но двухвостые были не единственной их опасностью. Нет, конечно. Были ещё акулы и нечто хуже. Они назывались «сиренами». Они были почти как русалки, но в тоже время — нет. Их обычаи, их жизнь отличалась. И из-за этих отличий между ними была война. Русалки и сирены разделяли разную территорию, границу которой нельзя было нарушать ни в коем случае. Большая часть поверхности океана принадлежала сиренам. Русалки же сидели на дне. Чонгук ненавидел это. Он не понимал, почему они не могут существовать вместе. Когда он спросил об этом у мамы, она ответила, что сирены едят русалок. Что они хищники, как акулы. Что у них такие же острые зубы, а на пальцах заточенные, ужасно крепкие когти, которыми они запросто могут разрывать плоть. Она рассказывала, что ей однажды довелось увидеть, как одна сирена запросто расправилась со взрослой особью акулы. Она говорила, что несколько сирен вместе могли бы без видимых усилий справиться с целым китом. Чонгуку было страшно, но это не мешало ему мечтать своими глазами увидеть что-то подобное, нечто невероятно сильное. Он был бы не прочь посмотреть, как сирена разделывается с акулой. Он был уверен, что это занимательней, нежели борьба раков за моллюска. Сейчас он вновь высовывал руку из воды и улыбался, ощущая, как его холодная скользкая кожа нагревалась. Солнце пекло, и это было необычно, но Чонгуку нравилось: он обожал неизведанные вещи. У него даже была коллекция, которую он называл «сокровищем». Она состояла из вещей, не принадлежавших океану, например: странные маленькие серебряные и золотые обручи, налезавшие разве что на его пальцы; или острые штуки, блестевшие на краю, о которые он вечно резался и предпочитал их больше не трогать, отплывая от них подальше. Он любил придумывать «сокровищам» названия, иногда просто набор букв, который никто кроме него не понимал. Так он дал название чайкам, обозвав их «крикуньями»: он мог слышать их даже через толщу воды. Однажды одна из них села ему на руку и цапнула его за палец, должно быть, сочтя его аппетитным. Тогда русал испугался и поплыл на дно так быстро, как только мог. Но потом он привык к крикуньям, стал даже подкармливать их, держа наготове креветки. Птицы подлетали к нему и, иногда царапая когтями, садились на руку, стремясь вырвать из пальцев еду. Однако Чонгука не сильно это волновало — его раны заживали спустя пару минут. Он часто плавал на спине практически у поверхности, всего на расстоянии вытянутой руки. Ему нравилось, каким светлым был океан и какими красивыми были небо и ласкавшее его лицо сквозь воду солнце. Ему невозможно сильно хотелось всплыть, но страх от рассказов других не позволял. Он мог лишь близко-близко приближаться к мечте, высовывать наружу руку, приятно обдуваемую ветром, и, горестно пуская жабрами пузыри, уплывать обратно на дно, где ему только и оставалось, что лежать в водорослях и печально смотреть вверх, ожидая того момента, когда ему исполнится восемнадцать китов*. Так Чонгук и жил, страшась края океана, но в то же время невозможно сильно желая его. Он продолжал обманывать своих братьев и сестёр, уплывая и говоря, что идёт искать жемчужины, хотя на самом деле единственное, что он искал, — неизвестные вещи, навеки потерянные на дне океана двухвостыми. В один из таких дней Чонгук рыскал ладонями в песке и нащупал что-то грубое и длинное, цветом практически сливавшееся со дном океана. Он нахмурился и поплыл вдоль этой длинной штуки, пока не обнаружил, что она переходила в нечто, странно смахивавшее на узор панциря черепахи. Он нахмурился, потому что заметил, что в месте, где лежала эта вещь, было темнее, словно грозовая туча нависла в небе. Тогда он поднял голову и заметил на поверхности тень необычайных размеров. Такая обычно могла быть только от китов. Но они ещё не должны были приплывать: слишком рано для них. В любопытстве Чонгук стал дёргать за переплетенные между собой штуки и вскрикнул, когда они вдруг поднялись, утянув его за собой. Он начал смеяться, потому что оказался внутри и лежал там, как в колыбели. Его поднимало вверх настолько стремительно, что стая рыб, плававшая неподалёку, начала залетать внутрь и ложиться прямо на него. Они били его хвостами в каком-то бешеном припадке, и Чонгуку, почувствовавшему их страх, стало не смешно. Он захотел выбраться, но запоздало обнаружил, что не может, и что рыбы и скорость, с которой его поднимали, мешали ему. Тогда он подхватил панику рыб, бившихся друг о друга и о него, и сам стал бешено дёргать хвостом. Здесь, в части, куда не заплывала ни одна русалка, на одинокой территории океана, не было никого, кроме рыб, раков и ракушек, которые никак не могли ему помочь. Чонгук запаниковал, когда понял, что вещь, в которой он застрял с другими рыбами, поднимала его на поверхность. Его жабры сокращались слишком быстро — и пузырей, выходивших из них стало так много, что они мешали ему видеть. Однако, и они, и вода пропали, когда его выдернуло наружу. Чонгука ослепило — и он зажмурился. Он думал, что умрёт, так как не мог дышать, и его жабры на шее лишь жалобно порхали. Он боялся, что его обманывали, говоря, что русалки могут находиться вне океана. Но прежде, чем он понял, что делает, его рот открылся и он вздохнул. Его лёгкие впервые почувствовали воздух, всё внутри обожгло, и он в панике схватился пальцами за шею, с хрипящими звуками откашливая из горла воду, которой вдоволь наглотался за свою жизнь. Боль прекратилась и остался лишь страх с паникой и рыбы, что барахтались вокруг него в таком же водовороте чувств. Чонгука качало во все стороны в сети, воздух касался его кожи и хвоста, и он чувствовал дрожь и странное покалывание в теле, даже в маленьких плавниках на предплечьях. Он плохо слышал, потому что вода закупорила его уши. Крикуньи летали вокруг, высоко в небе, и звук их птичьего хохота был намного пронзительней и громче, чем в океане. Он смешивался с другими, более грубыми и твёрдыми звуками, исходившими откуда-то совсем близко. Когда Чонгук открыл глаза и посмотрел вверх, они так и не закрылись и оставались распахнутыми очень долго, даже если им было сухо и больно от ветра. Это были двухвостые — понял он, увидев созданий на огромном, плавающем и отчего-то не тонувшем плоте. Их кожа была темнее, не такой бледной и без примеси сверкающе-зелёного, как у него. Их пальцы были без перепонок, они не имели плавников и у них не было хвоста. Их удерживали две конечности, совершенно не выглядевшие сильными и гибкими. А ещё на них были слои чего-то непонятного, словно они действительно были очень хрупкими, раз надевали на себя что-то. Чонгук хмурился, сравнивая их с улитками и раками-отшельниками. В нём всё ещё был страх, но на короткое время он отступил, сменившись внезапным любопытством. Он пристально рассматривал всё, что попадалось на глаза, не обращая внимание на боль от рыб, хлеставших его ещё сильнее, нежели в воде. Они умирали — осознал Чонгук, наблюдая, как их рты открывались в поиске воды, но не получали ничего, кроме убивающего их воздуха. Горло сдавило жалостью и, всё ещё оглядываясь по сторонам и наблюдая за тем, как двухвостые собирались на краю лодки, шокировано глядя на внезапный улов, Чонгук стал скидывать рыб обратно в воду, беспорядочно хватая их, придавливавших его сверху. Люди охали и кричали, говорили что-то, что Чонгук не мог разобрать, потому что их язык отличался. Их голоса были грубыми и хриплыми, слова раздельными и резкими, тогда как русалки практически пели. Пока Чонгук смотрел на них, то, в чём он находился, начало разворачиваться и опускать его вниз, туда, где столпились двухвостые. Рыба рассыпалась вокруг него, а он ударился при приземлении о твёрдое и плоское, как камень, дно. Чонгук поморщился. Двухвостые собрались возле него, встав полукругом, и когда он открыл глаза и захотел приветливо улыбнуться им — заметил, что они нацеливали на него серебряные штуки, острые и блестящие, от которых он всегда отплывал, потому что они приносили ему боль. Его выражение лица стало испуганным, он смотрел на двухвостых и видел, как те пребывали в не меньшем ужасе. «Чонгук, они боятся нас, поэтому хотят уничтожить. Помни это и всегда возвращайся домой, как только тебе покажется, что они рядом», — вспомнил он слова мамы, казавшиеся сейчас вовсе не страшными сказками. Чонгук стал открывать рот, в попытке сказать им, что он не причинит им вреда, что они не должны бояться его, но звуки, которые он издавал, казались людям громким, оглушающим рёвом. Чонгук крикнул, когда в плавник его хвоста вонзился нож, пригвоздивший его к кораблю. Люди перекрикивали друг друга, пока Чонгук страдал и желал попасть обратно в ласковые объятия океана. Здесь, в данную минуту, он ощутил себя беспомощным и немощным, как рыбёшки, что бились вокруг него в конвульсиях. Внезапно ему показалось, что был лишь он и голодные акулы, кружившие вокруг и не позволявшие ему сбежать, пока не обглодают всё мясо на его костях. Один из двухвостых дёрнул Чонгука за волосы, и русал издал жалобный всхлип, почувствовав, как другой приставил к его горлу острие. — Пожалуйста, отпустите меня, — сказал он, но люди лишь испуганно вздрагивали от его голоса. И тогда Чонгук впервые почувствовал, как что-то полилось из его глаз на обсохшие щёки. Боль в глазах и жжение в носу было знакомым, но он никогда не знал, что это сопровождалось чем-то ещё. Чем-то таким же прозрачным, солёным и влажным, как океан. Он с паникой думал, как все будут огорчены, когда не обнаружат его дома, как будут опечалены его родители и всё королевство, как будут горевать многочисленные сестры и братья. Они будут думать, что его кто-то съел. Хотя, возможно, люди могли бы убить его и выбросить обратно в воду. Он не знал, что было лучше: пропасть бесследно или же упасть на дно в ожидании, пока его кто-нибудь не найдёт. Пока он думал об этом, и пока острие вдавливалось в его шею всё глубже, заставляя ярко-алую, как чешуя у нерки, кровь течь по его шее извилистой струйкой, — пространство вокруг вдруг наполнилось прекрасными звуками. Они проникали в самую голову и убаюкивали, привносили покой. Песня казалось самой прекрасной и звучной из всех, что Чонгуку доводилось слышать. Он не знал, кто её пел. Но кто бы это не был, он был одарён удивительнейшим голосом, способным очаровывать и влюблять. Чонгук потерялся и забыл, где находился, а когда наконец пришёл в себя, то обнаружил, что его больше никто не удерживал. Вот так, без слов и криков, его отпустили. Двухвостые разошлись, и Чонгук с шоком, но в тоже время с неким благоговением наблюдал, как они подходили к краю судна, взбирались на бортики и прыгали вниз. Ему оставалось лишь смотреть на их действия, удивлённо моргая ресницами, и слушать дивную песню, перемешанную со всплесками воды, поглощавшей в себя людские тела. Песня длилась ещё около минуты, прежде чем наступила оглушающая тишина, в которой лишь чайки громко взмахивали крыльями, улетая так быстро вдаль, будто были напуганы чем-то. Чонгук заторможено потёр шею — кровь из раны уже остановилась, но он всё равно чувствовал боль. Его плавник, тонкий и полупрозрачный, был проткнут и ужасно болел. Чонгук и раньше цеплялся им, но никогда ничто не проходило насквозь. С отвращением он выдернул из себя опасную вещь и отбросил её в сторону, так что та с дребезжанием упала. Он вытер странную влагу под своими глазами, выполз из сети, которая его поймала, собрал в охапку ещё дрыгавшихся рыб, жалобно смотревших на него, и с пыхтением пополз к краю «огромного кита», на котором перемещались отвратительнейшие двухвостые создания, которых Чонгук больше не хотел знать. Когда он посмотрел вниз, на океан, его пробрала дрожь. Тела людей бездыханно плавали вокруг в непонятно откуда взявшемся кровавом ареале. Вода была настолько алой, словно наступил «красный прилив»**. Чонгук сощурился и заметил, что кровь текла из носов, ушей и ртов людей, и он не понимал почему. Что заставило их выброситься в океан? Неужели песня принудила их сделать это? В любом случае, это не должно было его волновать. Теперь, исполнив свою мечту и увидев двухвостых, он стал жалеть, что так долго хотел этого. «Мама была права», — с тоской понял он, выкидывая жалобно барахтавшихся в его руках рыб в воду. Печально посмотрев в небо, такое красивое и яркое, и вдохнув солёный воздух, непривычно наполнявший его, Чонгук перевёл взгляд вниз, ища чистое местечко в воде, в которое мог бы нырнуть. Его глаза бегло осматривали местность, пока не наткнулись на огромные камни. Чонгук видел их и раньше ещё там, в океане, но никогда не подплывал к ним, потому что это бы означало нарушение границ между территорией сирен и русалок. И сейчас, посмотрев на эти валуны свысока, он обнаружил, что там кто-то был. И этот кто-то смотрел прямо на него. Его хвост был серым и выглядел невероятно крепким, каждая чешуйка была заточена. Плавники на предплечьях не были тонкими и хрупкими, как у Чонгука, они выглядели твёрдыми и опасными, способными порезать. Хвостовой плавник был крупным, и он не просвечивал и не выглядел безобидным, как у всех русалок. Каждая деталь в этом существе, предостерегающе смотревшем на Чонгука серыми глазами, кричала об опасности. Мощная шея, сильные руки и когти на пальцах давали понять — держись подальше. Уплывай на всех скоростях и прячься, чтобы тебя не нашли.