Метель

- Я так рад, что ты жив. На стене перед их головами висят плакаты Цоя и "Гражданской Обороны". Панкрат никогда не понимал их музыки. Для него они отдавали страстным и примитивным стремлением к анархии. В последние несколько лет он видел анархию на улицах слишком часто, особенно в самых некрасивых испостасях, чтобы успеть потерять к ней какие-либо романтические чувства. Но какая разница? Нарат сейчас смотрит вовсе не на них. Волоокие карие глаза направлены на искаженное лицо Фурмана, слегка подающегося вперед. Такие же глаза смотрели на него три года назад. Только они принадлежали мальчишке, пытавшемуся украсть у него палку дефицитной колбасы, когда он курил в каком-то из бесчисленных дворов-колодцев. Рука за руку, тянувшуюся в портфель, глаза в глаза. Паренек даже не пытался убежать, а все упорно держал колбасу, высунувшуюся наполовину. Будто вот просто так бы ему и отдали. "Да я просто жрать хочу." В этих словах, пронзительно простых и честных, читалось неизменное намерение. Даже поразительная наглость. Панкрат не знал, почему он не ударил мальчишку, чтобы проучить его. А ведь он бы так и сделал в ином другом случае. Ему бы не составляло труда уложить парня, меньше его по всем параметрам, да еще и в порыве злости. Ровно как он и делал с десятками таких же попрошаек. Это жизнь, черт возьми. Но тогда почему-то он этого не сделал. Панкрат сам до сих пор не знал, почему через полчаса он кричал официанту: "Борща и водки этому мальчику!", хотя сам был моложе этого мальчика минимум на год. Панкрат не знал, что заставило его позже за шкирку притащить парня на хату и умолять Бориса дать хоть какую-то взятку врачам, чтобы его нормально вылечили. И Борис поддался его речам по собственной доброте. Хотя тогда было совсем не до доброты. Время такое. А потом Нарат вернулся к ним, потому что некуда было больше идти. Метель идет вторые сутки. Ослепительные петербургские дни, пусть даже пасмурные, пусть даже такие мимолетные зимой, умудрялись с лихвой компенсировать мрак этого города и долгих, тягучих, порой убийственных в своей меланхолии ночей. Холодное светло-серое сияние из окна проникает в тьму спальни и освещает нависающие перед глазами Панкрата скуластое смуглое лицо Нарата, его выпуклые сильные плечи и грудь, его столь неожиданно вместе с тем торчащие ряды ребер, на которые ложатся узловатые и бледные пальцы Фурмана. "Боже, каким же тощим он был, когда я нашел его?" - Ерунда, - выдыхает Панкрат, как бы не придавая значения тому, что случилось вчера, и опускает веки. Он приоткрывает губы, выпуская тихий стон. Подрагивающий свет от мечущегося снега за окном рисует на лбу Нарата хмурые складки. Гиреев приподнимается так, чтобы лишить партнера удовольствия и наклониться над ним. Но меж тем его рука мягко ложится на обмотанную бинтами грудь Панкрата и медленно спускается вниз. Фурман ощущает легкую тупую боль и слабо вздыхает. Он попросту знает, что ему не хотят причинить зло. - Это почему? - мальчишка спрашивает неожиданно серьезным тоном. Панкрат не предпринимает никаких действий. Ему просто надо объяснить. Метель размывает все, что находится за окном. Ровно как это было прошлым утром, настолько ранним, что даже доярки спали. А уж тем более кто угодно в городе, кроме Фурмана, парня из другой группировки, посланного на переговоры у Исаакиевского собора, и следящего из сада Лени Абакумова. Вымотанное тело, недосып, сучий холод, пронзительный ветер с Невы, сжигавший напрочь сигарету и не дававший нормально зажечь новую, вызывали в груди болезненно пульсирующее нервное чувство. Однако Панкрат старался держать себя в руках. Ровно до того момента, когда парень вдруг наставил на него дуло. Спустя минуту после выстрела, Панкрат неведомо какими силами повалил противника и стал со всей своей накопившейся злости окунать его лицом в снег. И лишь потом он, ослабев и опустив бездыханное тело, обнаружил в продавленном снегу темнеющие от крови ограждавшие газон прутья. Если бы не прибежавший вскоре Леня, Панкрат бы тоже сдох. На холоде, с огнестрельным ранением в груди. И даже было плевать, что, очнувшись, первое, что он ощутил, была пощечина Абакумова. Ему не надо было убивать того парня. И без того проблем полно. На самом деле, убийство ничего не решало. Исход переговоров был понятен ровно в тот момент, когда на Фурмана подняли оружие. Просто эта зима подкосила всех. Времена такие. Панкрат открывает рот, приготовившись говорить о своей проблеме. Проблема эта стоит слишком ясно, слишком очевидно. Она кроется в незаконченном высшем образовании. Она видна бледнеющими шрамами на щеке и плечах Нарата. Фурман готов еще миллионы раз целовать эти следы его отвратной гневливости, однако знает, что они никогда не сойдут. - Я тебя не боюсь, - отвечает Гиреев, словно уловив его мысль. И насаживается обратно, вызывая обоюдные вздохи и стоны. Нарат в руках партнера кривит губы, и Панкрат, ощущая тепло его тела, мелко дрожит. Он смотрит Гирееву прямо в глаза. Он уже не помнит, какой из них пару лет назад сочился гноем и был закрыт повязкой. Эта зима подкосила всех, и все переживали ее, как могли. Абакумов уходил в длительные запои, Гришка дебоширил в кабаках и цеплял девок на Лиговке, Борис все чаще уходил в себя, а они с Наратом - уединялись вместе и грели друг друга вспотевшими телами, столь неправильно и неприлично. Но даже при всем своем великом скептицизме, при всей своей отмороженности и отсутствии веры в себя, Панкрату кажется, что за их встречами за закрытыми дверями скрывается что-то большее. Гиреев опускается над ним и берет его лицо в ладони. Совершенно искренне. Совершенно непосредственно. Настолько, насколько он вообще может. - Пообещай, что тебя не убьют, - шепчет он. Эти слова звучат совсем невпопад с тем, что происходит сейчас в постели. Но в этом весь Нарат. В этот момент Панкрату кажется, что этот мальчик достоин большего, чем выбивать долю из тысяч мелких недостойных предпринимателей, и уж тем более, чем стоять на холоде и пытаться красть еду у прохожих. Панкрату кажется, что когда-то пройдут эти "такие времена", и Нарат пойдет в хорошую школу, получит образование. Панкрату кажется, что он отведет Нарата туда, в более достойную жизнь, даже если сам будет харкать кровью. - Я буду жить ради тебя, - хрипло выдыхает Фурман и, мягко беря Гиреева за спутанные темные волосы, тянет к себе, целуя. Панкрат стонет ему в губы. Он растворяется в прикосновениях Нарата и совсем забывает, что за окном уже вторые сутки идет метель.