Маскарад

      Сумерки были сухими и морозными, какими нередко бывают в конце апреля. Солнце уже пряталось, и на старых, тесно посаженных деревьях, образующих красивый ряд, растянулись вечерние тени. Было тихо, темно, правда, неподалёку расходились припозднившиеся гуляющие, звучно вышагивающие по брусчатке каблуками. На краю закатных небес чернелись силуэты домов, которых не трогали последние оранжевые солнечные отблески; с противоположной стороны находили мутные облака, предснежные, как будто гоня перед собою стаю перелётных птиц, без крика, без единой запинки. Гуляющие прошли в квартал, и вокруг всё стало совсем тихо и как-то торжественно-грустно, полно замиравшего, притаившегося ожидания.       После несноснешнего дня уборки и стакана успокоительной эссенции, Натали решилась явиться в привычное время на одну из старых крыш, в надежде обговорить произошедшее с Бражником. Если тот не явится, то она мало потеряет; можно будет постараться выследить, чем сейчас занимаются в музее, и попробовать совершить тихое проникновение.       Маюра тенью скользнула над участками, и перевела дух лишь на старой террасе у уединённой аллеи, где щурилась по сторонам и машинально постукивала веером по руке. И было здесь, на вышине, тихо, прохладно, и тёмные тени спокойно лежали на улице; и где-то даже кричали лягушки и перекрикивались птицы, и недоступная для слабого, расстроенного человека разворачивалась жизнь такими же тенями. Дышалось глубоко, мысли были смурные от бесконечного переживания. И почему-то хотелось плакать.       Пробил десятый час вечера — время, когда магнолии и сирень пахнут так сильно, что, кажется, воздух стынет. Однако, и он не мог освежить этим благоуханием наполненную тяжёлыми думами голову: дыхание схватилось и сдавилось в груди, и сердце стало биться медленно и крепко, словно хотело пробить рёбра. Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, незащищённостью ли чувства страха, но пара бессонных ночей, среди бессознательного обдумывания прошедшего раута, нетерпеливого излияния, порывчатости сердца, внезапно томили в безвыходном безмолвии.       Может быть, ещё возня с Талисманами, которым она придавала не малое значение; от перелистывания толстого фолианта, от всех этих непонятных символов и картинок, от ужесточения её характера, так малодушно проявившегося на беззащитной девице, у Маюры уже кружилась голова. И как нарочно, от неё отняли Адриана, которого тётка решила забрать на увеселительную прогулку в Лондон, и Габриэль, мало что замечающий, был, как ни странно, не против. Его занимала новая коллекция, он стал совсем похож на истеричную модистку, а не на модельера, и заставил Натали закончить дела по дому, чтобы готовилась помогать ему в ателье. И оба дня прошли незаметно, как в тумане, когда её заботили лишь Талисманы и Бражник.       После его письма она ненароком чувствовала себя так, как будто счастье захватило её врасплох, словно это и было чем-то удивительным; хотя его манию к себе, его влечение и симпатию не было заметно только слепцу. Натали часто недоумевала, не верила себе, вновь и вновь раскрывая конверт и сминая бумагу, потом прятала его подальше и расхаживала по запертой на ключ комнате долгое время. Или нахлынет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого властного человека, как Бражник, — она ведь даже его не знала, но подозрение вполне успокаивало хотя бы насчёт этого, — и душа наполнялась тоскливой скукой, что ничего изменить нельзя, она не в силах перешагнуть пропасть до социального верха.       Эти новые ощущения завладели ею совершенно, сама Маюра была в такой задумчивости, склонив голову на грудь, что не услышала тихий шорох скольжения туфель по старому дереву, и дёрнулась с выражением ужаса, когда кто-то с ней поравнялся и неожиданно положил руку на плечо. — У меня нервы на пределе, — вместо приветствия огрызнулась Маюра и, внутренне переживая ещё замешательство, недовольно отвернулась. Лицо её казалось строже, мраморнее, розовые глаза широко раскрыты, всё куда-то вглядываются и чего-то ищут — Маюра обычно любила поспорить, и при этом даже незначительную фразу сопровождала выразительной жестикуляцией и мимикой рта; Бражник со вздохом понял высшую степень нервности женщины сейчас. Открепив от веера спицу-деление, она продемонстрировала острый металлический конец. — Мне ничего не стоит пустить его прямо в глаз или проткнуть шею насквозь, не разбирая фигуры. — Извини меня, — Бражник зачем-то ликовал и умилился её неспокойному состоянию. — Никогда больше так не подойду тихо, только с оркестром и сигнальными огнями за полчаса до прибытия.       Он засмеялся было шутке, но нестабильность Маюры вдруг испугала его: лицо её и в правду было встревоженное, бледное, руки судорожно потряхивало, и она то злилась, то пыталась не разрыдаться; так сильно было впечатление, так защемило от любви сердце этими кроткими, печальными чертами, что Бражника, потрясённого таинственным умилением и жалостью, покоробило. Однако, и это продолжалось недолго, и восторг прошёл, заменяясь досадой к женской натуре и даже бессильной злобой. — Разве ты носила перчатки? — он взял двумя пальцами её запястье и внимательно осмотрел синий бархат, впрочем, всё равно коснулся его губами. — Так надо. Уединимся же, мне предстоит с тобой серьёзный разговор.       Упорно подавляя в себе какое-то невольное чувство, упрямо и насильно женщина старалась переменить ход своих мыслей на более актуальные и важные сейчас. И так должно было быть, что небо совсем зачернело, засияло белыми огоньками почти над головами, а закат всё ещё подсвечивал западную часть, огнём ложась на взъерошенные черепицы и дымоходы. Маюра шагнула к нему по гнилым, трясучим доскам, взяла его под руку и повела к единственному выходу из этого балконного проёма в доме, — нечистом, казалось, специально разросшимся мхом. Они тенями пересекли округ, и встали около придорожной ограды, завершающей течение Елисейских полей. — Я думала, что мы пойдём к тебе, — Маюра неуютно сомкнула руки. Она злилась, но находилась вне зоны комфорта, поэтому и жалась к нему теснее, уже потеряв пыл закатить скандал на ровном месте. Её серьёзное, озябшее лицо с тонкими беловатыми бровями, меховой воротник, мешавший ей свободно двигать головой, и вся она, худощавая, трепещущая гневом, снова радовала его.       В паре шагов начиналась дорога, а слева темнела полоса леса. Сквозь дымку виднелись тусклые пятна фонарей там, между деревьями, заслонявшими простор, что-то происходило. Где-то в районе Монмартр в это время зазывно сверкали вывески кабаре, обещая удовольствия в виде телес и шампанского, но здесь, совершенно выпустив из недр прихожан элитного или благовоспитанного класса, под десятками газовых ламп, переплёлся «лёгочный» лес — место весьма любопытное. Для Бражника оно было наверняка самое двуликое, а потому и тянущее место в Париже — днём в нём бурлила вполне светская и приличная жизнь, как и у «близнеца» — Венсенского, но ночью, как и у людей, его приоритеты радикально менялись. — Конечно, но для начала зайдём в это лицемерное место. Меньшее, что я мог бы себе позволить — это пригласить сейчас сюда тебя, но раз уж подвернулся случай…       Из-под хмурых очертаний бровей Бражника сверкал взгляд лихорадочно воспалённый, надменный и долгий. Маюра даже не сняла оставшийся весенний лепесток с синего меха на воротнике, и никак не отреагировала на мужское движение. Она шла по брусчатке, сливаясь с темнотой, потупив глаза, и какая-то задумчивая важность, напрягшаяся во всей фигуре её, резко и печально отражалась на приятном контуре нежных и слегка заострённых линий лица. Бражник заметил в пятнах силуэтов на дороге насколько же странно и неожиданно они смотрятся вместе: повторяющие друг друга в официальном облачении костюмов, они разнились ростом и шириной тел, не говоря уже об округлости Маюриной фигуры и его резких впадин на щеках. — И что же здесь такого лицемерного? — Маюра покачивала головкой и трепетно высматривала повсюду тени. — При свете солнца парк — прекрасная зона для прогулок и досуга, моя милая Маюра, — Бражник поменялся с ней местами, придерживая её за локоток. — Но как только небо венчается звёздами, из-за деревьев выходят жрицы неверной любви. Для многих барышень, кстати, выход на сцену в качестве танцовщиц или певичек в кафешантане, и стал одним из способов завоевать финансовую независимость. К сожалению, недолгую — нередко эта работа приводила к услугам другого содержания. — Ты так посмотрел на меня!.. Заметь, не все женщины — потаскушки. — Охотно верю, — без единой искры веры в глазах.       Маюра остановилась, наваждение пришло в виде мыслей о том, что он такой же лицемерный, как и этот разбитый в лесу парк, что двуличие так и течёт вместо крови от его сердца, словно тянущиеся аллеи от главного фонтана, и втайне он не любил её, а пользовался, считал её недалёкой, узкой, и отзывался о ней дурно, как и о других женщинах. — Что же тебя приучило такому мнению? Неужели горький опыт? — Мне кажется, что я достаточно поднялся, чтобы называть любого как мне угодно. Несмотря на то, что без женщины, оказывается, я прожить не могу, — он провёл ладонью между её острых лопаток. — Если ты думаешь, что общество мужчин весьма увеселительно, то это ошибочно, — холодно, неразговорчиво, скудно. В самом понимании женщины, в самой натуре её есть что-то неуловимое, привлекательное, что и влечёт меня рассматривать ваш род через пелену — вот как твоей вуали. — Почему?       Бражник поднял глаза и поудобнее перехватил трость. Он вышагивал ровно, небыстро, будто вся прогулка приносила ему наслаждение и удовольствие; серебро маслиновой ветви оттеняло перелив его маски в темноте. — А потому, что потом придёт сближение. То самое, что вначале может приятно разнообразить будни новизной человека, его изучением, но потом же неизбежно станет тягостной ношей. Женщины зачастую предсказуемы, если дело не в обеспечении, то в элементарном ограничении мыслей. — Скажите пожалуйста, а кто же их ограничивает? — Маюра всплеснула руками, но она не злилась, лишь хотела поспорить. Бражник ещё замедлился и улыбнулся. — Разве не подобные тебе господа? Да из-за этих принуждений к вере, к склонению, к законам, к вашим же порядкам, самая мелкая сошка женского рода не может даже к врачу обратиться.       Он вскинул бровь. — Я отведу тебя к лекарю, в чём проблема? Могу пригласить на квартиру. — Нет-нет, я говорю не об этом. Было дело в прошлом, совсем маленькое, но уже тогда я разочаровалась многими, и собою в первую очередь. Я о том, что раз ты так пренебрежительно позволяешь себе вставить крепкое слово о женщинах при одной из них — не значит ли это и пренебрежение ею тоже?       Тут только заметилась в Маюре перемена: она была так же нервна, обидчива, и дрожь её дыхания сообщалась и рукам, и из короткой прически снова на лицо выпала заострённая прядка. Союзница не стремилась замаскировать волнение, наоборот, отчаянно искала причину зацепиться и поругаться. Но Бражник никогда ей этого не даст, если не захочет сам позабавиться её упёртым мнением. — Именно ты не вызываешь у меня раздражения, иначе я бы не шёл с тобою рядом сейчас, и не любил бы любоваться тобой даже в этом скверном, но забавном месте.       Маюра скривила губы и равнодушно задрала нос. — Это ты мне так благодушно объяснил, что снизошёл до моего существа свыше? Благодарю, не стоило так заботиться, — она буркнула что-то ещё, но он рассмеялся и не расслышал.       Бражник вывел её за ряд деревьев, поближе к выходу, не желая быть увиденным собиравшимся кучками людьми. Где-то вдали уже играла музыка, со всех сторон слышался говор и стук по мостовой, и, видимо, им всем было очень приятно разбрасывать тени в беспорядке по дорожкам и пробивающимся газонам, — тени, которые тянутся через всю ширину виднеющейся аллеи и перечёркиваются друг другом, пока по ним ходят другие силуэты. Маюра оказалась перед ним, он держал её плечи, и замечалось, что в первый раз в жизни она была в такой обстановке; вокруг незнакомый смех, а за нею ходит и тайно говорит незнакомый им преступник — то ещё ощущение, о котором Маюра могла лишь догадываться.       Бражник смотрел на её тонкую белую шею. «Определённо в ней есть что-то жалкое», — подумал он. Тут, вблизи ветвистого тополя, была скамья, вокруг которого обвивался плющ и рос шиповник. Маюра опустилась на скамейку, бессознательно взглянув на пейзаж, расстилавшийся перед ними: беседки, деревья, скамейки, деревья, верхушка Эйфелевой башни из-за крон, словно в белой дымке. Под ногами неотвязчиво расстилались газонами борозды примятой травы, и изредка чуть шевелившийся ветерок веял благовонной испариной жасмина. Этот сумрак сокрыл ручеёк разговоров о том, о сём, откинувшись на подушки трепещущих от любовной неги людей. Маюра вдруг прислонилась виском к мужскому предплечью. Словно ей передалась эта истома чувственности. Бражник молча взял её руку и чуть погладил большим пальцем бархатистую перчатку.       Густой мрак, прохлада, которой веяло широкое небо, — всё это придавало особую пронзительную и таинственную прелесть. — Может быть обнимемся? — зачем-то спросила она.       Бражник осмотрел паутинки на ветке шелковицы и с трепетом обхватил тонкую талию. Маюра дала поцеловать её и даже прикрыла глаза. Он бросил на неё косой взгляд. В это мгновение её тонко очерченный профиль и синеву коротких волос подсветила маслянистая рыжина газового фонаря. Он уже не был уверен, что не чувствует к ней влечения. — Во время Столетней войны Булонский лес обрёл лихую славу, — он обхватил её сзади и уложил подбородок на макушку. — Отъявленные преступники нашли в нём приют, и для того, чтобы всех выпроводить, армия герцога Бургундии выжгла лес дотла, а спустя полвека этот урон возместили высадкой молодняка. — Не смотря на то, что я прожила в этом городе всю свою жизнь, я не знала об этом месте, молчу про историю или имеющиеся факты, — Маюра слегка смущалась, но не стыдилась того. — Мы ведь с тобой тоже являемся преступниками для Парижа. — Ну и что? Надеюсь, единственный огонь будет тем, что указан в арии, и пронзит лишь мою душу метаниями. — Бражник мимолётно потёрся щекой о гладкие волосы. — Здесь очень богатая история, вообще-то, я к слову про преступников вспомнил. Пава, ты мне лучше расскажи, где ты взяла свой Талисман и почему примкнула ко мне? Какова твоя позиция? Для чего ты со мной?       Маюра молча покачала головой, раздумывая, и подняла взгляд: сквозь вечерний туман неподвижно стояли тучи. Листва шевелилась на деревьях, помимо смеха слышалось, как кричали цикады, и однообразный, глухой шум города, доносившийся со спины, говорил о суете, о живой глухоте Парижа. — Не сейчас, это всё оказалось очень сумбурно и непредсказуемо для меня. Для начала мне нужно убедиться в своих намерениях самой, а после уже рассказать тебе. По поводу леса, знаешь, я сама хочу почитать историю. — Идёт, — Бражник любил, когда она училась. Эта девушка-женщина, он ещё не выбрал, не походила на напыщенных сторонниц чтения — оно было модным. Она искренне выслушивала его, а затем где-то вычитывала ещё историю, и пересказывала ему наизусть. Иногда на английском — он обожал её женственный голосок, так чётко выговаривающий букву «р». Её родной язык звучал всё же чуть простужено и хрипловато. — Посмотри по истории или в ботанике, даже в школьных книжках некоторые факты подняты.       Мужчина, не получив ответа на вопросы, не искал их более до поры, до времени, встал с места и подал руку своей молодой женщине, которая в ночи казалась такой красивой и очаровательной в виду этой ужасной обстановки разврата; если продумать тщательнее, всё прекрасно — и небо, и трава, и скамейки, и павшие женщины в подушках, и сами мысли, дела, когда забываются цели человеческие, происходят из того же порыва.       Задев ветви плечами, по вымощенной дорожке прошли пары: одна девица, вовсю пытающаяся сохранять смешливое выражение лица, внезапно сверкнула глазами и сцепила перед собой руки. Из её узкой ладони красивого, отливающего золотом цвета выпал платок, на который она чуть не наступила. — Мадемуазель, вы обронили, — спокойно позвал Бражник, не высовываясь из укрытия.       Девушка звонко засмеялась и, велев друзьям идти дальше, обернулась. Маюра узнала Лилу — она собрала густые волосы в тугой жгут, и оделась много старше своего возраста: откуда было обычной фальшивомонетчице и мошеннице, вряд ли обеспеченной в свои шестнадцать, иметь жемчужные капли в ушах и струяющуюся ткань свободного, безкорсетного «футляра»? Лила поджала плечики, окутанные изумрудным боа, и с благодарностью приняла свой платок, чуть задержав рукопожатие с облачённой в кожу перчаток ладонью.       Когда Бражник отходил от неё в свою тень, Лила зажмурилась, посылая воздушный поцелуй Маюре, и, оскалившись, затрепетала визгливым смешком своим нынешним жертвам.       Угрюмый парк, разбитый в середине на светский манер, тянулся и дальше обнажившимися от старости ветвями, блещущей от нелюдимости водой. Каких только тут не было изысканных уродств и причуд над природой: и шпалеры около пирамидально остриженных кустов, и вензеля зацветающих газонов, и постоянное движение приходящих и уходящих людей. Бражник уложил в нагрудный карман под фраком скомканную бумагу, и злорадно ухмыльнулся. — Как думаешь, есть ли спасение этому месту? — спросила Маюра, слыша звон разбитой бутылки, не желая, впрочем, акцентировать своё внимание на пренебрежении мужчины ею. — В самом равнодушии к жизни и смерти, к плохому и хорошему, для каждого из нас, может быть, и найдётся залог этого спасения — движение жизни начато до нас, после нас оно и останется.       Прошёл какой-то человек — должно быть, опоздавший, — не посмотрел на них, а просто скрылся дальше. И это обстоятельство показалось таким таинственным, что щекотно пробрало тела. И часто в сквере или вот здесь, у окраины леса, когда вблизи их никого не было, Бражник вдруг привлекал её к себе и целовал. Совершенная страсть, поцелуи с оглядкой и страхом, лишь бы кто не увидел, постоянное мелькание неподалёку праздных, нарядных, людей точно переродили мужчину: он был нетерпелив, не отходил от Маюры ни на шаг, подогретый клочком бумаги за шершавой тканью, он оставил разочарование и неизменно любовался павой всякий раз, когда она поднимала глаза.       Перед трудным разговором Маюра решила дать ему шанс объясниться самому. Но всю дорогу мужчина молчал, иногда поддерживал её в особенно тёмных подворотнях за локоть, не решал ступить на крыши, чтобы пересечь квартал до его квартиры в центре, и, только они опустились перед скользкой лестницей у могучей двери с дрожащими стеклянными вставками, тогда он успокоился. В нижнем этаже кто-то красил коридор, электричество перестало срабатывать на движение, но запах краски из-за приоткрытой входной двери в коробочку квартиры ядовито прошил насквозь.       Заперев дверь покрепче, он зажёг оставшиеся свечи на прихожем столике и на предкаминной полке, а затем, со вздохом оставив трость, увлёк её к себе; кончиками пальцев аккуратно коснулся тонкого лица, и, приподнимая его за подбородок, подступился ближе. Маюра с тихим вздохом подняла руки, положила ладони ему на плечи и, кротко глянув, наслаждаясь изяществом быть любимой, провела по его губам большим пальцем, потом привстала на носочки, скрипнув паркетом, — даже на каблуках ей не хватало роста дотянуться ему до подбородка, — разомкнула губы и поцеловала.       Лепнина на потолке, где должна была быть люстра, красиво протёрлась пылью, создавая таким образом тени в узорах. Запах старых книг, нетронутого ветхого фортепиано, воска — всё это успокоительно откладывало раздражительность и желание начать ругаться.       Маюра робко прижималась в гостевой к своей любимой софе спиной, и видно было, что она вся дрожала от волнения, хотя нахохлившаяся натура снова выдавала в ней птичьи повадки. Она отстранилась левее, сцепив руки в замочек, желая подавить в себе мучительную, отчаянную тоску, которая так и вычитывалась во всяком её движении, в её ходьбе, её взгляде. Вся её фигура была одушевлена и взволнована, как никогда ещё он не видал её, и, отставив от себя трость, Бражник прочувствовал весь её трепет необыкновенного страха или волнения, который остался ещё с приёма, который был бы присущ намного естественнее, если бы и в самом деле ей объявили о смерти.       Маюра тревожно смотрела вдаль, не в крышу дома, а где гуще и смолистее деревья, где белее пронзает мглистую густоту листьев лунный луч. «Тает, непременно тает на глазах, — подумал он. — И я в этом виноват, приручил к себе. Надо срочно прогнать, обидеть побольнее, чтобы не вернулась». Ему хотелось ободрить, успокоить её, хоть бы только простым объятием, сказать ей что-нибудь мельком, взбудоражить. Но когда она случайно взглянула на него, мужчина потупил глаза и прислонился лбом к плечу, позволяя переживать мучения самой.       Бражник взял её руку за запястье и приложил к своим губам, приятно щекоча свободную от маски часть лица пушистой отделкой меха, и в этой необычной свободе действий, в том, что Маюра сидела, почти касаясь бёдрами его бёдер, пахла холодком и духами, была какая-то мучительная тяга, порочная жажда. Сама Маюра, по-видимому, не знала этого чувства, потому что, не прилагая никаких усилий завоевать его внимание, льнула грудью к нему и любовно прилегла щекой к шероховатому фраку. Он видел её лицо, он насквозь прочувствовал, что нельзя было больше страдать. Чувствовать, быть уверенной, ждать казни, когда всё обнаружится, и какая казнь тогда станет страшнее той, что ожидало её — не его даже? И на приёме она ходила между своих будущих судей, ругаясь с льстивыми лицами так, как потом могут быть неумолимо беспощадны и они к ней. Когда настанет вечная тьма в её жизни, безрассветная вовсе, ледяное презрение — меньшее, что она увидит.       Бражник мог только предчувствовать и болеть за её опасность, к которой подтолкнул собственными руками, и был теперь свидетелем часа, отсчёт коего и начался перед переполохом раута.       Забитые листья в рамы старинных окон, ещё деревянных, шуршали и разламывались у сухих кончиков, в молчании ласки Бражника этот звук был самым громким, если не считать лёгкое трепетание полупрозрачной тюли от ветра. Он стал медленно вести рукой по талии, вычерчивая чёткие рёбра без корсета, переносить ладони на спину, слыша, как совсем рядом с подушечками пальцев, под перчатками, рывки сердца Маюры отдаются под её острые лопатки. Пава слегка обмякла, чтобы её придерживали руки, и сжала ткань воротника. Горячие губы ткнулись ей в шею, пока он сам ловко притягивал Маюру к себе, и опалял мучительной близостью дыхания. Когда ладонь переместилась с поясницы на грудь и, поглаживая, сжала упругую плоть, Маюра надломила брови и дала ему влажный кончик языка, чувствуя, как подались её колени под его коленями, как бесстыдно объятия стали охватом и подталкивали к полусоскользнувшему с софы покрывалу.       Душистая синева коротких волос, приятно повеявшая по лицу запахом тех же оживших духов, чьего-то табака, разметалась по мягкой обивке сладкой пыли. Всё было уютно, старинно, и странно: и полувсхлипы от разрешённых касаний, и плавное перемещение тюля, и утихающие голоса на улице. На вздымающейся груди Маюры пленительно поблёскивал Талисман, который Бражнику хотелось сейчас сорвать и ткнуться лицом как раз на его место. Меж темноватых картин на стене висело пыльное зеркало; оно отражало и её придавленное им тело, и пудреницу, которая осталась лежать на кофейном столике, забытая, и плюшевую подушку с лохматыми кисточками, которую Бражник сейчас выудил из-под себя, чтобы положить ей под поясницу.       Руками приподнял её ногу, придавив, огладил мягкую, но не ощутимую нежность капрона перчаткой, и возбуждёнными глазами, с прихотью власти, не дал свести их вместе. — Постой, — Маюра выставила руки и приподняла голову, чтобы снова получить горячий сухой поцелуй. — Немедленно сядь в кресло и возьми себя в руки. — Лучше — тебя, — мужчина более требовательно мазнул ладонями по бёдрам, изнемогая в невозможной близости, жаждая большего, что могло произойти сейчас между ними.       То ли страх, то ли стыд в огромных, порочно очернённых глазах Маюры преграждал сближение; переливчатый вереск приближался к её зрачкам, и страшно подрагивали её онемевшие губы с нежными очерченными помадой уголками. Распухшие, податливо приоткрывающиеся, они уже не утоляли его, сама Маюра, изнеможенная от накрывших чувств, переводила дыхание и решалась — она сомкнула ноги, но подалась обнять его шею и прильнуть крепче. Задохнувшимся шёпотом она попросила не настаивать ни на чём, — и этот шепот её прошил до мурашек, повлёк их обоих в пылающее начало. — Не дави на меня, иначе никогда больше я не позволю тебе даже простого касания.       Вместе с её голосом над ним окольной стороной проходили порывы поставить её на место, показать силу, но протяжный скрип покачивающихся ветвей и стволов от ветра с улицы, ударявших по стёклам снаружи, окутывал его одуматься над жаром её тела, в забытьи всё равно тянущегося к нему, и запах её помады, обещающей вечную ласку. Он не знал, сам ли захотел быть более чутким, сменив настаивающие движения на более ласковые, поглаживающие, чуть приминающие мех воротника, и впервые так близко он увидел обнажённую кожу шеи; если пригладить её, можно оголить ключицы, найти застёжку и спустить платье с женственной полноты груди, ощутить телесное тепло кожи, возбуждённо озябшей. — Вот так можно? — Бражник оттянул опушку и медленно коснулся два раза губами ямки у ключиц, другой рукой он придерживал её плечо. — Да, — Маюра виновато скривила губы. — Извини, что я резка, но лишь из-за твоей нетерпеливости. Не гони события, я не готова уединиться с тобой. — Я думал, ты более не можешь полюбить меня. — Конечно, я близка к тебе, но… не сейчас. Не то время, не то состояние, — повторяла она, и было в её словах то безумное разрешение, которое Бражник и хотел услышать. Содрогнувшись от настойчивых пальцев под платьем, она дёрнулась в изгибе и, прикрыв глаза, тихо простонала. Мужчина, стиснув зубы, повторил надавливание на промежность, и посмотрел ей в лицо, уже не защищённое стыдом. — Ну что же ты… Ну зачем?       У обоих холодели в ознобе конечности, когда горячилось сердце и шёпот, когда он целовал её грудь и едва царапал себе маску на щеках острыми углами броши. Маюра наугад сжимала пальцы, надеясь вцепиться ими в фиолетовую шероховатость, впивалась губами в высокомерный подбородок на его внушительном лице, и извивалась, когда Бражник смотрел ей в глаза своими масляными, не видящими, и придерживал её за талию, чтобы не соскользнула вместе с покрывалом на сухую колкость ковра. Он наслаждался её томным лицом, и, испытывая жар возбуждения, собрался отстраниться ниже, чтобы ещё несколько раз продавить набухшее тепло под рукой перед расстёгиванием брюк, но Маюра полузадушенно всхлипнула и напряглась всем телом, даже стиснув его ногами, выгибаясь навстречу, и дёрнулась. Неподвижная, взмокшая, вроде бы обессиленная, она расцепила сжатые пальцы, испачкав кровавыми каплями, пропитавшими перчатки, его шею.       Она медленно приоткрыла глаза, подавив судорожное сглатывание, когда обратила строгий и прекрасный профиль с немного вздёрнутым носом к окну. Затем неуловимым движением плеч стряхнула с себя остатки желания, пульсирующего сейчас неприятно и влажно, и дополна разрумянилась стыдом. Лицо её по-прежнему было обращено к лунному кругу, поэтому пылало и от этого, она никого не видела и, казалось, не обращала внимания на Бражника, скрипнувшего перчатками по своим ладоням. Он ни разу не уловил момента, когда покрывало спало полностью на пол, тая под белым светом, и искренне пожалел, что не столкнул на него Маюру, в которую так хотел толкнуться прямо сейчас. А она, тяжело дыша, возлежала сейчас под ним и не хотела смотреть. Бражник ладонями сжал её лицо и поцеловал прямо в сухие губы.       Их упругая мягкость была податлива, шевелящаяся в неутолённом соприкосновении, стала непроницаемо сжата и влажна. — Я хочу умыть лицо, — равнодушным голосом сказала она, хотя вся подрагивала, когда Бражник сел и подал ей руку. — Минутку.       Пока она пыталась не встретиться со своим отражением в зеркале — ванную комнату она не закрыла дверью, и через раму в гостиной Бражник мог наблюдать за судорожными похлопываниями пуховкой по щекам, — сам он не был разочарован, хотя желание в нём не опало. Он достал портсигар, выудил папиросу и, смакуя, сочно затянулся дымом, щурясь в пряный от сирени воздух, и смотрел на душистую пыль в блике дверного проёма. — А сейчас мне необходимо тебе что-то сказать.       Мужчина не сразу вскинул голову, чтобы она увидела его внимание. Маюра не села рядом, а отошла к окну: на улице было серо, темно, хоть свет зажигай на всю ночь, и холодно, дождливо. Она вспомнила, как прошлой весной в такую погоду ветром сломало старую вишню в саду, и как они с Адрианом долго прятались в беседке, когда подобный ливень отрезал их от дома. — Пойми меня только правильно, и если тебя что-то оскорбит или введёт в недопонимание, то спроси у меня объяснения, я тебя прошу. — Маюра скрестила руки на груди, тяжело выдохнув. — Кхм… Может быть, по женской чувствительности, я сегодня немного неправильно повела себя, так же, как неправильно поняла твоё письмо. Я знаю, что должна была получить его позже, на раз ты отдал мне его сейчас, значит, ничего бы не поменялось. Поняв это, я немного смутилась. Для меня это всё необычно. — Что именно?       Маюра с трудом подбирала слова и заламывала пальцы. — Я боюсь, что в самом деле понравилась тебе. И если это так — прости меня за этот порыв, отрицай, если это не так, — мне придётся отстраниться. — Это ещё почему? — Понимаешь, влюблённый или нашедший интерес мужчина лично для меня перестаёт находиться в зоне комфорта. Он глупеет от тяги овладеть телом женщины, вот как ты — ты ведь не остановился после моих слов, ты перестал расценивать меня личностью, и чуть было не довёл дело до необратимого.       Как человек, внезапно получивший отказ на то, что он уже в полной мере считал своей собственностью, Бражник покоробился, и на время даже утих: ему лилось только содержание её речи, она сама, как данное, но не смысл. Мужской взгляд скользил по бледному лицу, поразившему его живыми глазами и характером губ, чувствовал душу, поразившую с первых дней упрямством и оригинальностью, и внезапно припомнил разговор в беседке: она сама же и сказала о том, что камень не мнётся как глина. Может быть, зря он пытался подмять её под своё желание? И дала бы она ему это сделать вообще?       Маюра впустую объяснялась, сердце её обливалось холодком непривычности, и видела отражением, что и в душе Бражника происходит что-то нехорошее и странное. Он внешне уже не испытывал жизненной радости или понимания, а только пронзил странным состраданием и пренебрежением как женской сущности, так и её саму — представительницу этого. Кто знает, что именно говорило в нём, книжный ли разум, собственные понятия о жизни, но только сама Маюра, вероятно, показалась приторной и уже не такой таинственной. — Согласись, ты была не против, — только и мог сформулировать Бражник на долгое молчание.       Пава слегка закатила глаза и сцепила пальцы. — Я не выношу бесцельной жизни, не выношу бесцветных людей, от которых, может быть, я иногда и завишу. Мне нужно быть увереной в том, что помощь моя не окажется пустой, и за это меня саму не лишат всего. Я очень благодарна тебе за искренность, но я должна быть уверена, что твои чувства не подкреплены одним только желанием, и не закончатся на этом.       Он чувствовал, что в это время лицо у него было плоско и напряжено. Именно сейчас тема отношений была совершенно не к месту, но Маюра, должно быть, сумела прочесть на его лице правду, потому что стала вдруг серьёзной, подобралась и сменила суть: — Ты для чего меня туда отправил? — Про что ты говоришь?       Бражник подсел к ней, но Маюра недовольно дёрнула бровями и уложила ногу на ногу, слегка покачивая ею. — На приём, я говорю про приём у Габриэля Агреста, — раздельно и строго. — Что такое тебя смутило? — Почему ты не выдал себя? Для чего не вышел? Почему оставил меня одну в этом гадюшнике? — Мне надо было, чтобы ты посеяла раздор между гостями, у тебя это получилось, отчасти, мадемуазель Паон, — усмехнулся Бражник и вновь обхватил её ладонь, чтобы привычно коснуться губами. — Если бы ты мне всё объяснил заранее, я бы тебе показала как минимум пять ошибок в твоём плане, которые ты допустил и потратил великолепную возможность довести дело до ума. Ты не продумал ничего, кроме как задать настроение, верно? У тебя в руках оказался замечательный усилитель, я бы тебе похлопала сейчас за гениальность, но… — Маюра судорожно двинула рукой и положила её на колено. — Вместо единения ты распустил всех отчаянно избивать ЛедиБаг, рушить дом, но даже не проследил за тем, как можно использовать их силы после увеличения, и как можно всего двоими — а у тебя был полный зал недовольных! — пешками так сыграть партию, чтобы уже сейчас сидеть с Талисманами. — Вместо припирания и упрёков ты бы сама что-нибудь могла предпринять, раз сейчас так ловко попрекаешь ошибками или недосмотрами, — буркнул он, напряжённее выпрямляясь. — Я и сам знаю, что не продумал всё до конца, и больше дела упивался предстоящим триумфом… — Который ты по собственной воле упустил… — она тоже рассердилась и, глядя прямо в лицо, нахохлилась. — … и так глупо упустил этих юнцов, когда они ополчились против Хлои. Я в самом деле импровизировал. Кстати, я так и не понял, почему же Хлоя получила гребень — прилюдно ведь в прошлый раз скандалила о своей непричастности к ЛедиБаг. — Потому что она завела старую шарманку о том, какая ЛедиБаг плохая, какой хороший ты, и вина всего действа лежит именно на вас двоих, а не на Хлое. Она вынудила её, я думаю, чем склонила к себе. ЛедиБаг же, равно тебе, импровизировала в меру обстоятельств. Я была там — всё произошло в считанные минуты, хотя могло не обрушиться крахом, как несостоявшийся план, а вполне удостоиться победы. — Очень жаль, что именно Хлоя Буржуа оказалась такой предательски глупой девицей. Очень жаль.       Маюра сняла перчатку левой руки и продемонстрировала Бражнику маленький гребень. С другой же, с липкой кровавой плёнкой внутри, стянуть облачение она помедлила. — Выбирай, в какой руке для тебя наиболее важное сейчас?       Тот изумлённо мигал громадными глазами на украшение и, казалось, ничего не понимал. Свечка, словно робея и не веря в свои силы, лила жиденький, трепещущий свет на брошь павлина, на всё тело Маюры, на выражение её печальных глаз, на прикрытую опушкой белую шею, на аккуратные пальцы левой руки без перчатки. Пава подняла голову: ни упрёка, ни грусти, ни радости — ничего не выражало её красивое лицо со слегка вздёрнутым носом и фарфоровыми щеками. — Хорошо, выбор сделан. — Маюра едва растянула губы, а затем положила на его колени Талисман. — Не знаю, как ты будешь его использовать, доверишься ли вновь Хлое, но умоляю — не проглупи в этот раз! Хотя бы дай мне знать масштабы предстоящей глупости, если советоваться не хочешь. — Так это вкорне меняет дело! — подрагивая пальцами, Бражник приподнял на махонький свет от огарка переливающийся золотом гребень. Неудовлетворённый, всё ещё разгорячённый, он получил новую дозу окатившей его сполна радости. — Милая… Я знал, что ты не подведёшь меня!       Маюра презрительно скривилась. — Правда, я очень благодарен тебе, — он стиснул её ручку, слегка хрустнувшую от напряжённого захвата, и весь торопливо взвился. — Это уже совсем другой разговор. И Лила сегодня принесла благую весть, она поможет. Всё складывается как нельзя лучше, хотя я думал, что мои тяжёлые мысли останутся несбыточными. Ну, иди ко мне!..       Эти слова, простые и радостные, были сказаны так оживлённо, но Маюра в сильном замешательстве отвернулась. Смущение, теплота и сентиментальное настроение, навеянные прогулкой и первым, пусть неполным, единением, вдруг исчезли, уступив место неприятному чувству неловкости. Точно видела она его впервые, как незнакомого человека, и косилась теперь с той неприступностью, с которой Бражник и полюбил её. Представлялось, что у него уже болела совесть, а когда сама Маюра натянуто расправила плечи и внимательно впилась глазами в Талисман Пчелы, ему стало казаться, что он вновь потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уже точно не вернуть. Пропал трепет от доступности. Он чувствовал, что с его настойчивостью и совершенным игнорированием важнейшего мнения женщины ускользнула от него часть её расположения, и этого, как ни прискорбно, уже не вернуть.       На пыльном паркете дорожкой обозначались резкие проблески лунного света, совсем как потускневший Камень Мотылька, когда Бражник ничего не ощущал, кроме своих мыслей; и ему страстно захотелось вернуть потерянное. Под влиянием настроения он положил руку на её ладонь, и с озабоченным лицом прикинул охват шеи, чтобы потом не забыть стиснуть её золотом или серебром, приятно чувствуя порыв снисходительности и всепрощения. «Напрасно я её обескуражил… — думал уставший от событий Бражник, чувствуя повеявший с ветром у лица горький дым полузатушенной папиросы. — Зачем я отчитал её? Она, как всякое слабое существо, глупенькая, узенькая мышлением, живёт одними эмоциями. Быть может, правы те, кто говорит о недомыслие, и я в том числе? Если ей дано выходить замуж и оберегать очаг, для чего я переоцениваю её союзницей? Хотя, образованная, а умные женщины вообще тяжелы и требовательны, Маюра сама строга и неуступчива, и как, всё же, легко жить с чуть более глупой Амели, любящей только себя и свои наряды, которая ни во что не суётся, никуда не лезет, многого не понимает. С Маюрой рискуешь нарваться на контроль — ненужный контроль!»       Воздух совсем побелел. Маюра сквозь пыльный налёт на окне могла видеть весь фасад дома напротив, всё ещё полустертый туманом, однако явственно различала внутренний дворик и низкий навес над ещё одной входной дверью в подъезд, наспех навешанной почему-то разномастным ветхим брезентом. — Ну, что же это? — заволновался Бражник, когда она тихо откашлялась. — Отчего ты не покажешься врачу? Почему не бережёшь здоровья? Я бесконечно счастлив с тобой, — говорил он, перенимая взгляд от окна на себя, — но это счастье — явление вполне естественное, последовательное, согласись. Говорю без вольностей и жеманства, но я верю в то, что беру именно то от тебя, что я сам и создал, чем владею по праву. Я бы не знаю что сделал, что отдал, лишь бы ты не была так бледна и тосклива. Ты же знаешь, как я тебе обязан! Сказать по правде, для меня ты теперь самый близкий, самый родной человек.       Маюра закусила нижнюю губу и снова замерла в сторону стекла оттого, что Бражник уже не казался ей таким интеллигентным, необычным, интересным, как был до буржуазного суаре.