Маскарад

      Вместо ливня в незакрытое окно тянуло сладкой свежестью едва намокшей зелени. Однообразный шум по деревьям стих, несколько капель попали на паркет в том месте, где и балконная дверь была приоткрыта, — их подсветили янтарные огоньки свечей, расставленных по столу и каминной полке в старинных канделябрах. В оба окна виделось далёкое светлеющее небо, как раз уже едва лиловатое и тонущее в красивых очертаниях османских домов, и тысячи дымоходов сейчас смягчались отблескивающими от дождя рассеянной ртутью каплями; в особенности, когда занялся восход.       Маюра мирно проследила весь томный переход ночи в светание, и только стал сумрак бледнее, она решилась нарушить таинство тишины, поднимаясь на ноги. Лицо её перехватила гримаса болезненная и, чтобы скрыть её, она порывисто шагнула к балкону. При белеющем прояснении от туч, сквозившем сквозь обмытые листья, в воздухе было холодно. Она вздрогнула и от холода и от внутреннего дискомфорта, с новыми силами охвативших её на воздухе. Свежело.       Безмолвие было особенно незнакомым, точно всё кругом прислушивалось и скрывалось; и Маюра, охваченная изнурением тревоги, невольно останавливалась и прислушивалась к лёгкому шороху ветра по занавесям, по бумагам; и пугалась этого шелеста, как звука женского платья по полу. Исполненный нуждой преподнести необходимую мелочь для исполнения новой задумки, Бражник оставил её одну в квартире, предупредительно велев не выходить на балкон и никому не открывать, если вдруг кто-то явится; хотя и этого не могло быть.       Она тревожилась и ощущала жуткое предчувствие полустраха-полунеприязни, — ей бы хотелось выступить совсем неслышно к улице, а оттуда вспорхнуть на крышу, где на неё не прицеливались занявшимися на восходе пыльными стёклами окна соседних домов. Резкий порыв повеял свежестью, необычной для центра Парижа: он чуть вздрогнул и замер на месте; Маюра занялась обдумыванием, когда со стола приподнялись листы и, невесомо всколыхнувшись, опали веером чуть ниже своих мест.       Медлительно прошли эти три четверти часа; ещё медлительнее протянулась нужда принять решение удовлетворить его своим согласием окончательно, — выходило так, что для получения важного фактора в раскрытии героев приходилось бы сегодня явиться в Лувр; на самом деле, давно была пора наведаться туда и поискать наводку на перевод символов в Книге, — только в прошлый раз у неё этого не вышло сделать вовремя. Она знала, что может получить помощь мсье Кюбдэля, но только никак не могла придумать занятной причины явиться к нему и расспрашивать о таких деликатных вещах, которые обычного человека, не имеющего отношения к героям или тайнам вокруг артефактов, мало занимали. Маюра подняла листы с почерком Бражника и, рассеянно отложив их от себя, до изнурения думала о мелочах всё одно и то же: почему так случилось, что именно Бражник нашёл для неё ту самую причину, даже нужду, явиться в Лувр на разговор.       Маюра то сидела на софе, обхватив колени руками, то подходила к окну и прикладывалась к холодному стеклу лбом, представляя, что и этот будет донимать её о событиях на приёме, когда с дочерью губернатора произошла беда и спрашивать её мнения.       Сердце в ней каменело, черствело, и если придётся кого-нибудь приложить затылком о мрамор вновь — она уже не уверена, что сделает это с должным волнением.       Зажжённые свечи на фортепиано трепетнули от её приближения, и Маюра стала аккуратно освобождать крышку от книг. Пыль поднялась столбом, некоторые томики уже месяцами лежали неразрезанными, и не было там, на первый взгляд, ничего занимательного, — пусть и не предполагая его интересов подробнее, Маюра точно знала, что увлекается он не только умственной сферой, но и политической, и книги его по натуре совсем чужды обоим; но всё, что делало шум вокруг, должно было увлечь. Она занималась чтением серьёзных книг и с тою внимательностью, какая бывает от уединения, изучала вещи, которыми занимался Бражник: философия, исторические атласы, что-то окружное, точно из-под руки губернатора, — всё это наполняло его стол и голову, и если он в некоторых вопросах сомневался, то обязательно отыскивал ответа между переплётами или у ней, не сомневаясь в её памяти и знании.       К счастью, в вопросах театральности или музыки мнения были совершенно определённые, и очень последовательные, на что Маюру даже не увлекало попытаться понять причастность этих мимолётных открытий к их общему делу.       Она попробовала читать и сейчас, но никак не могла восстановить в себе живого прежде интереса. Общаясь с Бражником и проникая глубже в понимание предмета, Маюра стала постепенно чувствовать нужду в знаниях, которые потом прокручивала и томилась ими, одухотворяя свой нелёгкий труд. Ей уже казалось странным и неприличным то, что как-то приходилось обходиться без этих знаний, и знакомство это подняло её нравственно. Пусть они постоянно и спорили, и каждый оставался при своём мнении, всё же из-за Бражника, благодаря его натуре убеждения Маюра могла составить в себе определённые мнения насчёт собственных сил, и, перенимая его позицию, ожесточалась сильнее, вынашивая в душе жажду более смутного и неправильного.       Но сейчас она смотрела в книгу и думала о другом, читала и понимала, что ей неприятно было следить за смыслом, и между пальцами перебиралась только рукоять маленького разрезного ножичка.       Встав и пройдясь по комнате, Маюра опять взглянула на фортепиано, нахмурилась и презрительно скривилась от своего глупого вида. С приятным стуком откинула крышку, и рукой, не раненной, тронула фортепиано, чтобы оно ответило слабо, дрожащим, но ещё стройным аккордом. Некоторые клавиши оказались немыми.       Как все пансионерки она училась музыке, и, как все пансионерки, играла на среднем уровне, но любила музыку: беспредметные ощущения, которые возбуждаются в душе сочетанием и переливом аккордов, приятно обескураживали то молчание и преждевременное таинство, что делало его вопросом о двух концах и заботило глубинно; даже более, чем увеличение объёма библиотеки на столе, которая совершенно точно в прошлый раз была скуднее.       И ненароком показалось, что в мысли, в сравнении Бражника с этой оставленной, одинокой квартирой, с утихшим фортепиано, с гравюрами в широких рамах из дорогого дерева, с резной мебелью и красивыми предметами, что-то есть похожее на него самого. Маюра скосила глаза на свою руку, такую же белую, как и клавиши, на свою пудреницу, оставленную на столике, и снова задумалась, пытаясь рассудить мучащие её мысли. Разучивая на беззвучном инструменте медленное, протяжно прекрасное начало этюда, — уже который раз одно только начало, — с пропущенными местами, Маюра переживала в воображении всё, что сказала бы сейчас едва слышным шёпотом в рассвете, прижимала больную руку к груди, и тотчас же соловьиное эхо стало слышнее, напряжение исчезло, и свободная от узкой повязки ладонь продолжала подниматься на тихим, как и всё в квартире, инструментом.       Маюра то брала наполовину беззвучные аккорды, то оставалась неподвижной, когда приникала лбом к холодному лакированному дереву; сердце у неё ныло. Ей не только было тяжело от своего положения, но она начинала испытывать и страх перед новым, никогда не испытанным ей душевным состоянием, и иногда не могла объяснить себе, чего же боится и чего желает. Маска на лице безразличной, надменной гувернантки, отвечающей только за вверенного ей ребёнка, была вуалью Маюры; честно сказать, она осознанно понимала, что её судить в итоге будут только так, и никому не будет дела до её любви и самоотверженности. И мысли всё колыхались и беспрестанно мучили. «Он же меня любит!» — вспыхивало вдруг, и она пристально глядела в сумрачность комнаты, болезненно стискивая пальцы рук. Губы сохли от волнения, помада ощущалась потрескавшейся корочкой. Она чувствовала, что готова увянуть и прослезиться. «Разве я не полюблю его? — говорила себе. — Он мне уже близок. И неужели он будет заодно со всеми, чтобы казнить меня, когда предаст? Неужели не пожалеет?»       Пускай связь с Бражником когда-нибудь охладеет, как и его чувства к ней, пускай затем мсье Агрест заслуженно выгонит её, решившую вести свою независимую жизнь, она не сможет оставить Адриана. Напоминание об Адриане вдруг вывело Маюру из того безвыходного положения, в котором она находилась, и вбило ещё большую тревогу о нём: он не поймёт и не простит, а ей, с отчасти искренней и немного преувеличенной роли матери-воспитательницы не пережить их разлуки, она не сможет покинуть его. Она чувствовала, что нервы её натягиваются всё туже и туже, как струны на какие-то завинчивающиеся колышки, что в груди что-то давит дыхание.       Она вздрогнула от неожиданного звука вставляемого в замок ключа и, когда опомнилась, увидала, что держит обеими руками свои ставшие в этой смене облика короткими волосы и отчаянно сжимает их. Бражник зажмурил глаза от нечистого воздуха, который стоял на улице, и перешёл к ней. По приглаженным светлым волоскам на висках и несколько разгоряченным щекам, которых уже не касалась маска, Маюра поняла свою глупость оставленного поста у окна, где она сколько-нибудь могла бы увидеть фигуру человека, нёсшего крупную коробку, который где-то в тени подъездного пролёта стал Бражником. — Ты о чём задумалась? — позвал её звучный голос. И, немного помедлив, раздался снова: — Дверь совсем просела, надо будет посмотреть проём, может, рассохлось где. У тебя рука почти лежит на клавишах, — он взял её ладонь и, как бы между делом, приложил к своим губам прежде, чем опустил её в верном положении. — Ни за что я не благодарен возвращению старых традиций так, как за целование рук. Расслабь пальцы… Вот… И, ну, заноси…       Маюра, растерянно приподняв брови, насторожилась, бессонно закрыла глаза и настойчиво делала по-своему, жёстко опуская негнущиеся почти пальцы, иногда касаясь одними только ногтями с глухим стуком по клавишным плиткам. В комнате стало приятнее, и, прислушиваясь к настороженному покою, Маюра почувствовала себя в полной власти этого таинственного часа, созданного для вороватых объятий и поцелуев украдкой, как было вечером, и всё это стало казаться вполне естественным. Она хотела было озадачить Бражника великодушием отчаяния и примирительно обнять его широкие плечи, но это желание отступило, когда при взмахе ладонью заныло запястье, недавно стискиваемое им от желания сломать ей косточки в гневе. — Там совсем каштан сломило, наверное ещё зимними ветрами, — Маюра тронула ногтем стекло и через него показала вниз, чтобы оправдать порыв протянутых рук.       Позади дома, аккурат во внутреннем дворе, кривился палисадник, заглушенный бурьяном и кустарником. От прежних цветов оставались только сухие травы и молодые клёны, мешающие подняться тополям своими ветвями, как сетью разросшимися до подоконников. Когда-то и здесь была аллея до старого квартала, в котором разбили нынешней зимой парк, но сейчас не осталось ничего; паутина трепетала в сторону окна и блестела на проясняющемся воздухе. Он веял свежестью и похожим умиротворением, той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце отзывалось сладким томлением тайного сочувствия и теснящими мыслями. — От тяжести своего веса и множества плодов надломилось, — уложив покровительственно ладони на её плечи, как раз так, как минутой назад хотела сделать сама, Бражник равнодушно дёрнул бровями. — Такова тяжба у самых плодовитых; может быть, и у гениев. — Его сломило оттого, что у него не было подпоры, — возразила Маюра и подняла к нему голову. Он уже почти отдышался после быстрой ходьбы по ступеням и краска отливала от острых скул, насколько позволяла это разглядеть маска. — Он бы устоял, если бы, как клёны, его обступили тополя. — Не так легко отыскать её, эту подпору.       Бражник коснулся губами синих волос, — он вообще полюбил касаться её кроткими поцелуями — и отошёл, за ним и Маюра оставила дверцы балкона приоткрытыми и вернулась в залу. Было здесь всё ещё сумрачно, таинственно, горели свечи на столе, немного пахло сырой припылённостью, как будто грибами, и шаги по скрипучему паркету раздавались гулким шумом, точно под пустотой пола лежал снег. Бражник показательно придвинул со стороны стола строгую белоснежную коробку с чёрной каймой без опознавательных знаков, в картоне которой обычно хранили выходные лифы старых моделей, ещё крепящихся к юбкам, или особенно сейчас входившие в моду крохотные вечерние футляры в бисере, и отошёл к своим бумагам.       Маюра обречённо щёлкнула по коробке пальцами и пересилила себя, чтобы не фыркнуть. Ей ещё в прошлый раз не понравились эти переодевания, лживый марафет, но сейчас нависла нужда очередного такого испытания и высказать недовольства было нельзя, если она не хотела ссоры. Бражник после неудачи будто бы рассеялся и обиделся, стал хвататься за мимолётный каприз желания, принимая его за важную цель, и был непреклонен упрямством. — Послушай, — Маюра обратилась к неподвижной фигуре, вновь склонённой над листами и, может быть, письмами, когда решилась спросить: — что за весть принесла тебе Лила в письме, что ты так восторжествовал и задумал набег на Лувр?       Медленно оборачиваясь, мужчина всё ещё не мог оторвать взгляд от книги, с которой делал заметки, и не прекращал писать. Маюра улыбнулась, как улыбаются вольным слабостям любимых людей, и, ступая уже смелее обратно к софе, положив ногу на ногу, откинулась на спинку. Она уже приняла его привычку, почти необходимость, читать и одновременно вести разговор во время письма, и ждала ответа, в то время она взяла руками его трость и приложилась к прохладе округлости набалдашника. — Весть в её письме оказалась самой приятной вещью во вчерашнем дне; конечно, если бы не наше единение, — растянул он тонкие губы в ухмылке и, сев в полуоборот, занёс руку и жестом фокусника выудил из нагрудного кармана смятый очерк, затем помешкал, и выудил другой сложенный лист. — Посмотри вот сюда.       Всё-таки сфокусировав тяжёлые глаза на смятой глянцевой бумаге, снятой им с афишной тумбы — расклейка театральных и выставочных афиш по зданиям города была запрещена — Бражник был почти доволен. Маюра разгладила на коленях анонс выставки в египетском зале Лувра и склонила голову. — Всё равно ничего не понимаю. Выставка проводится на будущей неделе, почему именно сегодня мне стоит посетить музей? — Посмотри повнимательнее, — прибавил он, сделав непривычный жест руками пред глазами и оживляясь, — помимо египетских артефактов здесь указан один необычный, видишь? Он меня заинтересовал тем, что и на обложке Книги Талисманов, и на футляре, в которых Леди Баг принесла Рюко ожерелье на вечере — его узнала Хлоя и подтвердила, что ей подавали гребень так же, — есть один символ. Следишь за мыслью? Хранитель этих Талисманов держит их при себе, и египтолог, как там его?.. может очень помочь нам знаниями о том, откуда же появился предмет с такой символикой и рассказать подробнее о значении его в Древнем Мире, — Бражник прочертил на колене круг с завитками.       Маюра, прищурившись, вгляделась в изображение и стала припоминать коричневую обложку и замысловатый золотой рисунок. — Я и сама хотела поискать в Лувре, когда садилась за расшифровку. — Мне кажется, что их объединяет что-то; будто этот символ — эмблема тайного общества. Поэтому мадемуазель Паон сегодня же должна быть в Лувре и выслушать все увещевания; куратор факультета никому бы не предоставил такой чести пройти первые залы, кроме как понравившейся ему мадемуазель с суаре, верно? Пока мы можем опередить в этом Леди Баг и остальных её приспешников, пока информация ещё не стала достоянием общественности, я хочу сделать этот ход.       Он не столько поражал её переменой, которую она заметила в лице, вроде бы смирном и нежном при обращении с ней сейчас, сколько тем тихим сиянием, обычно накладывающемся на лица людей, имеющих уверенность в свой успех и точно знающих, что остальные признают его. — Не могу только понять, что же мне делать там, и как всё будет обстоять. Ты, вероятно, и не придавал особенного значения тому, что говоришь мне — я не лучший собеседник для получения информации. И тебе давно сделала замечание, что мне неловко от излишней требовательности, я не могу тебе уступить в таком случае. — Не рассердись: ты больна и раздражена, и поэтому преувеличиваешь ужасно. Ничего страшного не случится, что ты посетишь музей так же, как и сотни людей до тебя. — Только эти люди не совались в закрытые залы для изучения древностей и таинства, — в лице её была нерешительность и жалобное искание поддержки, может быть совета в деле, так непонятном ей. — Я не имею слабости, но ты нарочно будто не хочешь понять меня.       Маюра вся сложилась из тех самых ничтожных, озабоченных мелочей, которые он так презирал обычно и которые теперь против его воли получили значимость, — при любом проговариваемом плане она отвлекалась на мелкие заботы и досаждала этим. Не в первый раз он испытывал против неё чувство досады, если не злобы, за её намеренное непонимание важности его цели. Она мигала густыми ресницами, чернеющими особенно от влажного блеска, и он мог чувствовать, как в одно и то же время вверение его к ней меркло и как увеличивалось сознание её прелести. Нахмуренный, но терпимый, как с непонимающим ребёнком, Бражник сделал вздох и совсем отстранился от стола. — Тебе ничего делать не придётся, кроме как расспросить историка о деталях поподробнее, вывести его в доверительные отношения и, вроде между прочим, выудить информацию, если таковая возможность представится, когда увидишь символ. По-моему, твой тон похож на упрёк, а хуже деспотизма только препирательство умных людей, но оставь ты это!.. — Трудней всего молчать, когда об этом просят, — буркнула Маюра. — Мы объединились против Леди Баг и Кота Нуара, когда я поняла, что смогу сотворить для тебя защитника, вылепить из отчаяния настоящий порыв ярости, и мы могли бы вместе наделять нужные оболочки нужными эмоциями; только для этого есть необходимость тщательно продумывать каждый шаг и сторонние движения при малейших отступлениях. Когда я поверила в твой план, я не знала, что начну терять едва приобретённое.       В то время, как он снова ловко продолжал вкрадчивую манипуляцию, придвинув ближе картонную коробку с откидывающейся крышкой, вынуждая снова прислушиваться к нему, — строгим выражением лица запрещая намёк на укор. Ему, очевидно, было приятно осаждать её оставленными без внимания фразами, и он не находил нужды скрывать это.       Тем не менее этот человек, относящийся к ней благожелательно, с присущей ему дерзостью, далеко ещё не был совершенством, — и был бы не для всех приятен или приемлем. В его манерах, в его приятном теноре и даже в его ласках было что-то небрежное, грубоватое, и Маюра, с привычкой сводить всякий разговор на спор, сполна получала этого пренебрежения. Однако, сейчас она не отступала. — Мы же условились, почему ты снова начинаешь отступать? — Когда Маюра увидала опять эти слегка пренебрежительные жесты и мимику, услыхала этот пронзительный, насмешливый голос, она только фыркнула, но во что бы то ни стало хотела уяснить своё положение. Сам Бражник чувствовал её изучающий взгляд, поэтому, наверное, чаще прикрывал глаза и пытался сосредоточиться, но едва он брался за книгу или начинал думать, мысли путались; он встал из-за стола и начинал озираться по большой комнате, по её пустоте. — По крайней мере, мы удобно обзавелись «своим человеком» в высшем свете, от которого представители его остались под разными впечатлениями, но в достаточных, чтобы искать встречи на обедах или званых ужинах, не так ли, мадемуазель Паон? — скорее утвердительно, чем вопросительно проговорил Бражник, несколько переводя тему. — Тебе ещё предстоит отдать ответный приём всем тем, кто назначит его в течении трёх-четырёх дней, это правило света. Этот историк… египтолог, не всё ли равно?.. Я думаю, он остался от тебя в восторге, и можешь согласиться сопроводить его на следующую встречу.       Прямо над окном зашумели птицы, едва видный вдали туман ушёл вовсе, всё кругом озарилось весенним светом, грелось поднимающимся солнцем, и капли росы алмазно омолодили запущенный двор. Остановившись и взглянув на улицу, на ярко блистающие листья, Маюра поняла, что всё теперь будет безжалостно к ней, как это утро, как эта весна. Она внимательнее пригляделась к чертам лица, к самому точёному, но волевому силуэту, чтобы удостовериться в том, как мсье Кюбдэль хорошо может подойти на роль Бражника.       Не зря же он так навязчиво подталкивает её в Лувр с самого вечера. — Ты для этого заставил меня пойти туда изначально? — с досадой вздохнула Маюра, прикладывая к губам напитанную парфюмерной водой перчатку. — Чтобы войти в общество? — Нет, — признание прозвучало на выдохе, — вначале мне этого не нужно было, но я рад, что так хорошо разыграл эту карту. Она может послужить в дальнейшем, ты согласна со мной? Хорошей идеей станет тебя вывести в общество, да и не век же за мной по крышам сопровождать, — он смиренно не докончил мысль о возможном собственном падении и, как минимум, аресте. — Полезные связи не помешают никогда, а особенно определённое место в обществе, которое сразу даст алиби на кризисный случай… Сейчас мы воспользуемся твоей неизвестностью, это чарует.       Маюра сжалась на софе, подрагивая от сквозняка, но балкон прикрыть не хотела; она сидела молча, её познабливало и вся она перемогалась, глядя, как он ходит от одного угла с книгами в другой, к столу, и как на его широкой, даже могучей спине проступают мышцы — он вёл плечами или тянулся к чернильнице. Она жаловалась себе, что дурно проводит бессонную ночь, корила за то, что у неё тревожно бьётся сердце, задавала всё одни и те же вопросы, волнуемая то ревностью, то очевидным разочарованием страха, что он недостаточно её воспринимает всерьёз. На самом деле, Маюра почти верно считывала его внутренний посыл, но не знала, не могла даже думать в ту сторону, где на самом деле являлась для Бражника хорошим орудием, более продуманным, чем остальные: троянский конь, губящий под видом помощи. — С твоим умением дурачить людей, тебе бы только стать мистификатором на маскарадах и переодеваться раз за разом, чтобы люди, не успев воззвать к благоразумию, уже кланялись тебе, как порядочному мсье. — Она сверкнула глазами и пыталась отвечать насмешливо и мило. — И ещё, к тому же, лебезили, так, кажется, модно в тех кругах?        Вероятно, чувствуя её напор и подсознательно смущаясь его, мужчина, чтобы скрыть стеснение, достал недавно купленную папиросницу с особым способом открывания и, приятно сощурившись от запаха кожи, достал папиросу, спичку и стал закуривать. Пахучий дым потянулся вверх, растворяясь на уровне лепнины, и Маюра, следя глазами за ним, раскашлялась. Ей стало ещё более тоскливо от этой безнадёжности, потерявшей даже свою опасную горечь. — А что тебя так не устраивает? Ты нервна, принести воды?  — он осуждающе пронзил её боковым взглядом и медленно, едва прилагая усилие, выпустил дым небольшими порциями. — Что за охота спорить? Никогда не убедит один другого, да большею частью горячность твоя вызвана тем, что ты никак не можешь понять, что именно я хочу сказать тебе. Я буду сам решать всё и всегда, особенно в своём деле, на том простом основании, что я — мужчина. — Желаю и дальше успешно реализовывать себя в этом начинании, — огрызнулась Маюра.       Он рывком дёрнул головой в её сторону, но стерпел. Она злорадно сжала пальцы в опушке рукавов, когда поняла, что он хотел высказать многое, но не посмел — по влюбленности ли, по корыстной цели… всё равно. Веки тихо поднялись, и опять вызывающе засияли перед ним её светлые, почти ядовитые розовым глаза — и опять она усмехнулась.       Бражник недовольно вытянул рукава; привычным движением смахнул с себя остатки пепла на скрипучие доски, вынул из кармана часы с цепочкою и оставил их на папироснице; затем, сняв с полки книги, в своих разворотах имеющие раскрытые карты округа и даже несколько улочек на холме Монмантра, посмотрел время. Шесть, начало седьмого. Маюра вопросительно-робко смотрела на его недовольное лицо, которое то всё, то местами освещалось, когда лицо обращалось к окну, то омрачалось тенью. — Для того, чтобы решение задачи было названо элегантным, оно должно быть простым и неожиданным, для чего так усложнять? — выбившуюся прядь Маюра заправила за ухо холодными пальцами и снова потянулась к перчатке, оставленной на подлокотнике софы. — Натравить акуманизированного на того же губернатора, довести Хлою, дождаться Леди Баг и застигнуть её врасплох, когда постараться действовать сообща и лишить её какой-то удачи. Именно ею можно шантажировать Кота Нуара, я знаю, что он за ней волочится как привязанный и имеет возвышенные чувства. Почему бы не действовать на опережение так? — Потому что мне нужна и история Талисманов и расшифровка Книги для будущего, — голос прозвучал строго, несколько недовольной усталостью. — Остальное сделает Лила, утруждаться нечему больше до поры, до времени. В свою очередь буду искать мальчишку, ускользнувшего на глазах, и ты правильно рассудила, что бить я буду его больное место — именно Леди Баг. Я видел Леди Баг у Нотр-Дама, но он, Кот, так и не явился уже в который раз. — Не поняла, — Маюра шире открыла глаза и сердито ступила к нему. — Мальчишку? И в каком это ещё смысле — Лила? — Ах да, я не сказал самое интересное… Лила наведалась к Хлое, убедилась, что здоровью её больше ничего не угрожает, и поподробнее расспросила о случившемся: ведь весть о гневе губернатора не слышал только глухой. Оказывается, помимо этого, на званом вечере присутствовали целых два героя: ты можешь представить, в списке приглашённых, по его собственным словам, находилось имя Кота Нуара, а так же имя Кагами Цуруги, для нас именуемой ранее Рюко — носительница драконьего ожерелья. — Убедившись в том, что его слова возымели нужный эффект, мужчина пересел совсем лицом к ней. — Стало быть, Леди Баг снова обращалась за помощью к Хранителю, и он где-то недалеко… Мне ничего не стоит найти список приглашённых, быть бы только аккуратным, но в особняк вновь мы не можем попасть так просто; я вообще не уверен, что в ближайшее время хозяин будет рад любым визитам. Однако, мальчишки не было некоторое время, и мои догадки… Впрочем, мне нужно убедиться.       Маюра кивнула: везде-то она влезет, всё-то она знает, — Лила была просто невыносимой девицей, которая мало понимала манеры, но беспрестанно вся дышала нарочитым приличием и пристойностью, начиная с благообразно сияющих глаз до модных ботинок. Конечно же, она что-то солгала Хлое, где-то заюлила, но точно не замяла случившееся естественным образом, в этом Маюра была уверена; иначе зачем бы он послал к своей разлюбезной Хлое именно Лилу… Она была хитра, как настоящая лисица, кутала круглые плечи в меха и тщательно заметала следы ненужного знакомства в обществе. И одно тревожило: как он, человек в высшей степени грандиозный, мог связаться с такой гадкой, натянутой, как и её улыбка, мадемуазель.       Маюра смотрела на тонкость упаковочной бумаги, тронула белоснежную блузку из тюля с филейной прошивкой и кружевом, и недовольно поняла, что вели его совсем другие мотивы: тщеславие, ревность, какое-то чувство вины, — что угодно, только не желание властвовать новым победителем, и медленное превращение Маюры в бесчувственного тирана — так же его заслуга. — Когда же ты действуешь у меня за спиной, используя меня, даже без Талисмана, в собственных целях, и об этом совершенно точно извещена Лила, я… я даже не знаю что мне тебе сказать… Я этим недовольна и именно поэтому с глазу на глаз сразу поднимаю вопрос ребром: что будет дальше и какая осведомлённость Лилы, какие у неё мотивы выслеживать для тебя информацию, и одинаковы ли они с мотивами Хлои? — Что на тебя нашло опять? Маюра, ты обижена на недостаточное милосердие и благоразумие? Ты? — искривлённые в усмешке губы стали ещё тоньше. Казалось, он хочет сказать нечто вроде: «Ладно, тешься, но я не буду воспринимать этого тычка всерьёз просто оттого, что я сильнее тебя и вообще я тебе не ровня». — Хочешь заняться благотворительностью? Благодушием? Изволь. — Преждевременно, но ты кажешься человеком порядочным и принципиальным. — Насмешливый блеск потух в её глазах, но улыбка — настолько таящая знание чего-то неизвестного ему, настолько тихо грустная — заменила прежнее выражение. Наступила последняя пасмурная минута, предшествующая совершенному рассвету; на полу прочертились первые тени и солнечные блики. — Верно, — чтобы отвечать спокойно, важно было остаться рассудительным, и почему-то сейчас это представилось тяжёлым долгом. — Почему же тогда ты ведёшь дело с ней? Мне неприятна бессознательная лживость, которая внезапно поглотила твоё существо. Мы знакомы не так долго, чтобы я могла изучить эту сторону в тебе, но прежде не замечала такого умышленного заблуждения, притворства, — Маюра пугливо вскинула подбородок. — Я уверена, что при всём уме и трезвости отступничества, по всем жилам тебя пропитала ядом именно ненаглядная Лила, а не жажда вероломности. Хочешь знать, почему я завелась? Ты думал, что я буду очень рада снять с себя брошку и при свете дня, облачившись в повседневный наряд, сдать себя, и не кому-нибудь, а Лиле? После всех твоих ошибок, имея уже озвученный мной план хороших действий? — Что сделано, то сделано, и ты знаешь, я никогда не отрекаюсь от этого. И потом мне кажется прекрасным иметь опыт из-за своих ошибок. Тебе так же стоит поучиться принимать не только собственное мнение и основываться на него, но и действовать по обстоятельствам, какими бы по нраву они не случились. — Послать акуму на званом вечере — одно из тех гениальных обстоятельств? — Когда ты говоришь таким тоном, всё кажется плохим, — пробурчал он. — Мало ввернуть себя в обстоятельства, нужно ещё и уметь из них выходить, как ты любишь повторять.       Пока они говорили, взошло солнце и стало ощутимо теплее. Предчувствуя ясный, длинный день, Маюра вспомнила, что это ещё только начало мая и что ещё впереди целое лето, такое же ясное и длинное, и вдруг совершенно расхотелось выбивать права на собственные решения, слушать объяснения; хотелось вернуться домой, в садовую беседку и заняться с Адрианом чтением и изредка поднимать глаза, чтобы взглянуть на открытые окна поместья или на свежие, не распустившиеся цветы, и ей казалось, что каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия. Предвкушение близящейся встречи по-детски взбудоражило серьёзный момент, и она была готова согласиться на всё, лишь бы поскорее отделаться. — Но ты не удовлетворишься этим, — Маюра достала аккуратно свёрнутую блузу, сняла невесомую ткань с жемчужным кроем на воротнике с картонного каркаса и следом вытащила чёрную вуалетку с мушками на вуали. — Нет, не удовлетворюсь. И именно поэтому такие люди, как ты, как я, как Лила, — они нужны. — Кому? — Обществу. Всегда людям интриги надо выдумать опасную партию, партию власти людей независимых; вроде нас, не имеющим дела политического, но и не отстраняясь от него совсем. — И до нас такие были. Тот же губернатор, Хлоя, почему ты её не называешь? Почему они не независимые люди? — Их можно купить или деньгами, или словом. И они сами не верят в ту мысль, ради которой идут. Может быть, я хуже, не рассудительнее их, но у меня и у тебя есть уже наверное одно важное преимущество, — то, что нас труднее выкупить, заставить что-то сделать, противоречащее нашим стандартам. Такие люди нужны. Кстати же, мне Лила как-то рассказывала, что среди и таких хитрящих людей можно определить два типа: подхалимы — по собственной воле, реже — от рождения, которым ничего на деле не удаётся из-за недостаточной самоуверенности, и проныры — более слабые, но имеющие в арсенале какую-то лисью повадку, будь то «хвост» или голос, и уверенность этим пронырам даёт именно это качество, именно её выставляют для любования и опущения предубеждения. Так от чего же, по-твоему, пытливый тиран, нам троим, более похожим на проныр, не держаться вместе для общего дела? Лила имеет личные счёты против Леди Баг, а пользуясь её недовольством и обидой, я могу создать идеального соперника; сейчас делаю упор на подкрепление знаний как о первой, так и о второй, чтобы использовать это с умом. Я уже впредь зарёкся делать такие глупые ошибки из-за собственного тщеславия. Если мы возьмём в дело и Хлою, то успех будет очевиден. — Если она уверена в себе, разумеется, и другие в это поверят, замечательная позиция. Только бы она не обернулась боком и для тебя — она во многом осведомлена. Хлоя тоже не особо-то внушающая доверие. — А чем рисковать, если дружба мне обходится так дёшево? — подначивал её Бражник. «Она всё понимает, всё видит, как не понимать?!» — читалось в выражении лица и с холодной неподвижностью Маюра едва растянула губы. — Лила говорила с ней, я же дал понять тебе, что всё идёт точно как надо, и никто из света даже не подумает на тебя; не столько же, сколько на злые игры Леди Баг, ты же знаешь талант убеждения m-lle Росси. — Ну, это ещё не доказательство, — шепнула Маюра, не отрываясь от окна. — Я уже и позабыл, какого ты нрава, — издав полусмешок, мужчина встал, ласково уложил свою ладонь на её щёку и слегка потрепал. — К хорошему быстро привыкаешь. — К нехорошему ещё быстрее, — она взмахнула головой, слегка выбивая при этом волосы. — Не зря ты мне показала сломанный каштан, — он приблизился ближе к окну, — сейчас соки позволят раненному дереву зарубцеваться, но только больше оно не взойдёт; как никогда уже не зацветёт. Ему дано пережить лето и к осени стать валежником. Точно то же случается и со старой любовью в сердце, и не важно, как это сердце перенесло удар: вроде бы и любви уже нет, есть скорбь привязанности и привычки, но оно продолжает ныть, и только новая любовь способна утихомирить старую, — он расправил плечи и невольно прищурился, как щурится человек от мгновенной внутренней боли.       Кто-то шагал внизу по мокрому песку на тротуаре вдоль длинной затемнённой аллеи. Было так тихо, что слышались редкие капли с нависших ветвей на сырые подоконники и листы железа, заменяющие настил над подвалом во внутреннем дворе. Всё дремало, не затихали соловьи, — они, наверное, так и пели, только в ссоре не до птичьего щебета, — тени растянулись по длине комнаты, и сердце поминутно замирало, когда Бражник, наконец, привлёк её к себе, заставляя раскашляться от запаха дыма.       Постепенно они преодолевали колкую робость неприятного осадка, и снова осязали те вопросительные взгляды, которыми они обменивались беспрестанно раньше, и сквозила в них прежняя, почти чувственная интимность. Мелкий, сонный шорох листвы на улице привлекал внимание, чтобы в ту же минуту прочувствовать на рассветном небе неуловимое веяние счастья, — то нежное и умилительное, которое смущало неуверенностью, как слабо замирают музыканты, когда сбиваются с тона. Прислонясь к могучей фигуре в тишине комнаты, Маюра ловила слабо возникающие порывы и ждала ещё чего-то.       Пава понимала, что он так привык жить одной духовной жизнью, что не может примириться с естественностью, а она, Маюра, всё-таки естественность, действительность. Она так же смирилась с тем, что тот уже привык смело говорить свою мысль, не всегда подкрепляя её точностью, будто бы знал, что его поймут с полунамёка. — То, что я тебе сказал про любовь, — продолжал он, — может быть в какой-то степени применено ко мне, к моему положению. Эта сторона жизни для меня уже исчезла, и я не думаю, что стоит долго об этом. Этот полёт — мой последний, и направлен он определённо на горящую свечу. Я не жду многого от жизни, однако, то, что могут мне дать Талисманы… скажем так, это обретение в полной мере обернёт моё состояние в приятную монотонность. Мои мечты и мои надежды зависят только от двух украшений, и моё собственное счастье — тоже. Любовь, — он дёрнул плечом, — я её уже не стою. Отдаться весь только ей я не могу, а почему тогда объект любви должен самостоятельно и односторонне страдать от этого? — Я понимаю, — качнула Маюра, — кто стремится к великой идее, к цели, мало может думать о себе, но и я вряд ли могу оценить такого человека в полной мере. Эгоизм, ещё и параноидально подкреплённый, отталкивает. Поверь, женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою. Только нужно это и будет ли оценено… — Вот! Именно потому я и прошу тебя подождать. Потому что сам я не определился, что же мне делать со старой раной и есть ли шанс избежать всего того, что ещё впереди намечается тусклой надеждой. Я не хочу ни оправдываться, ни обвинять кого бы то ни было, кроме самого себя. Только объясниться, — начал он с свойственным сдержанным и значительным выражением, которое всегда заставляло думать, что, если честно, Бражник не высказывал и бóльшей доли того, что теснилось в нём. — Я тебя не знал, хотя думал, что немного изучил. В течение жизни я имел дело с людьми всякого рода и статуса, сближался со многими, но только сейчас, если судить почти правдиво, я в первый раз встретился с такой прямой и своенравной женщиной. Я не смог этого оценить, потому что мне это было не в привычку, и влечение моё с первого дня знакомства, ты могла заметить, — есть то правдивое и дорогое для меня обстоятельство.       Бражник вздохнул, немного подумав, чтобы речь его была плавнее и слова складывались в тот смысл, который мучил его на протяжении всей жизни, тот неописуемый поток непонятного:  — Вероятно, я стремился к людям интересного типа, поскольку сам не обладаю присущими вам качествами, а потребность в этом испытываю. Знаешь, как только схлынула «таинственная прелесть первой тяги», обнажились некоторые… нюансы, я твёрже вижу в тебе не женскую гримаску, а утешающее участие. Да, ты не кротка и смиренна, но это — лучшее, чего можно желать. Возможно, что и мне следовало бы вначале изучить тебя поближе, — пробурчал Бражник скорее себе, чем ей, но не заметил того. — Я увлёкся, не разъяснив, с кем имею дело, и уже тешил себя мечтой, что приму тебя такой, какая ты есть.       Даже не углубляясь в изучение Маюры, он точно знал, что поле покажется этой птице мором, а свобода, даже полынная, — призраком, невидимым рассеянным взглядом; оттого ли, что подсознательно понимал, как важна для неё решётка окон его поместья, оттого ли, что не желал холодного ощущения к кончикам пальцев. Монументальные стены — всего лишь мёртвая глина — заточали тоску и отравляли тернистыми шипами живую жизнь, — если бы он знал… И птица эта, забитая, чахоточная, жила с болью в рёбрах, задыхаясь от одного вида и запаха свободы в городе. — По природе ты вовсе не сурова, не более, чем я порочен, — приглядываясь к пробору синих волос, Бражник кончиками пальцев погладил тронутую нездоровым румянцем гнева щёку и прищурился. — Что же так сковывает твоё лицо, склоняет голову? Почему твоим любимым слоганом звучит брать в руки, что можешь, но самой не даваться? — Что плохого в том, что я могу принадлежать себе? Что плохого в свободе? — Свобода… — он задумался и повторил: — Свобода — одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому даровано благо, и кому не нужно быть за него обязанным другому. А знаешь ли ты, что может человеку дать эту свободу? — Что же? — Сила воли, независимая ты женщина, — резкий припадок расположения даже голос его делал нежнее. — Собственная воля, воля над собой, над своими эмоциями, и власть даст, которая лучше свободы. Послушай меня, сделай усилие над собою — и будешь свободной, и распоряжаться сможешь. Только не теперь, потому что свет не простит естественности и не потерпит свободы, свет может оскорбиться сосредоточенностью, ему нужно только свободное проматывание своего участия. Твои взгляды и поведение могут быть живее и разнообразнее, я в этом убедился, да только если ты и птица по натуре своей, то абсолютно точно пленная. Пока ты не научишься проявлять силу воли в первую очередь к своим чувствам, тебя любое слово будет обижать.       Очень опасно было заиметь в союзницы злодейку без ясных знаний её мотивов и плана. Маюрой не движут ни благие намерения, ни жажда мести, ни желание призвания или власти. У неё была нужда свободы, а обещанную свободу эту могли ей принести в жизнь несколько человек, и которые именно — ещё предстояло выяснить. Пава только сейчас и осознавала, почему же Бражник хочет прощупать все стороны монеты для последующего скорого наступления. — А сам что не попробуешь? Не получается?       В сущности, этот отыскивающий понимания человек, несколько раздражённо сорвавший вдох, был первым образованным, которого знала Маюра в своей жизни. Именно это обстоятельство не позволяло ей сразу пресечь любую возможность оставить недоработанные планы, объясняло его теоретические задумки, которыми он тасовал быстро, но мало продуманно, как скорый игрок в покере. Бражник истинно верил в своё дело, злонамеренно вынашивал в голове триумф, но ещё ничего не пытался доделать, чтобы приблизиться к нему; он обрывал дело, разочаровавшись ранее, чем поняв свою ошибку.       И Маюра, зловредно щурясь, правильно увидев это, готова была признать, что при всех подмеченных нынешним вечером недостатках его как мужчины, нисколько не уменьшало влияния на неё, как лидера. Часто его речи находили сомнениями, и она старалась вникнуть в их значение тщательнее; он был и наставником и проводником. Она уставала от прессинга, но молодая голова недолго кипит одна, и с обиженным сердцем, тронутом ещё влюблённостью, быстро остывала, когда получала толкования. Бражник философствовал, находил слова, мало относящиеся к нынешним ситуациям, всё был где-то там, в собственном мире, и лирически сравнивал образы, вспыхивая и разгораясь ощущениями. — Отвечая на немой вопрос, ещё не заданный вслух мадемуазель Паон, я скажу, что никто её и ни в чём не винит. — Бражник просунул большой палец в разъём между пуговицами фрака. — Губернатор может начать и твой поиск тоже, как и всех причастных к акуматизации допросить подробнее, но ты уже на хорошем счету со слов его дочери, и в том же убедит его старое знакомство твоё с мсье и мадам Агрест. Вторая грозилась поднять весь Париж, но выискать тебя затем, чтобы ты присоединилась к ней на состязание по фехтованию у её сына и племянника, — он слегка закатил глаза. — Странно будет, если я ей понравилась.       В её голосе слышалось удивление, да такое, словно она не могла поверить, что и ей отведут какую-то роль в постановке, где участвовали и Хлоя, и Лила. Она даже похорошела, когда бледность сошла с трогательного выражения печального смирения, и миловидно занял её место интерес. В теперешнем предвкушении было что-то по-детски наивное, что с детства заглушали суровым воспитанием, и в глазах у неё значилось выражение, какое бывает у людей, которые серьёзно больны, но почему-то скрывают это, и вдруг узнают, что есть средство облегчить страдание.       Они помирились. Пава, сознав свою вину, но не высказав её, стала ласковее к нему, и они испытали новое, удвоенное чувство приятности, — конечно же, ненадолго, скоро будет очередное столкновение по самому неожиданному и ничтожному поводу. Препирательства эти происходили и оттого, что они не знали ещё важности друг для друга каких-то вещей, и зачастую общались в скверном расположении духа. И происходило это ради того, чтобы потом они никак не могли вспомнить, зачем и от чего они ссорились, в особенности, когда Маюра склоняла голову на бок и доверчиво улыбалась.       Но когда к ней в третий раз подтолкнули наряд, Маюра притихла, осунулась и села на софу с таким видом, как будто это была скамья подсудимых. — Разумеется, я, может быть, ошибочно сужу, но мне кажется, что я имею некоторые способности к тому делу, которое я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, а если будет, то наверняка лучше, чем в руках многих мне известных, — со знанием дела, с тем честолюбием, которое он только что готовился изгнать из себя, Бражник взял в руки трость и закрыл бумаги в бюваре. — Через час можешь быть готова идти к парку Тюильри, я велел Лиле дожидаться тебя там. Я верю ей на слово, что всё пройдёт идеально. — Лучше бы она никак не говорила, не лгала бы, — снова кинулась Маюра, но быстро скривила губы и отвернулась к столу. — Прощай, радость моя, — Бражник надломил брови и искренне нёс в себе чуткое настроение. Он накрыл последнюю свечу гасильником и снова поцеловал бархат на ладони Маюры. — Пусть будет так, а дальше увидимся.       Когда мужчина ушёл, Маюра снова прислушалась к тишине, ничего не ожидая уже — и в то же время как будто беспрестанно тревожась чего-то; солнце тихо поднималось по спокойному синему небу, в то самое время как Париж просыпался; в других местах на берегу кипела и грохотала жизнь. Пава встала, выждала несколько минут, чтобы не быть застигнутой врасплох, и сняла с груди брошь. Дуусу взвизгнула и заверещала, когда увидела, что находится в незнакомом месте, но с удовольствием замолчала, чуть только Натали придвинула к ней зеркало в своей пудренице и нитку бус. — Молчи, — нахмурилась она и дрогнула руками.       Аккуратно, не выдавая себя улице, Натали что-то собиралась для себя решить, мучаясь мыслями и желанием оступиться у ограждения балкона, но закрыла глаза и облокотилась о стену. Холод майского утра был приятен. Указательный палец скользнул по засохшей капле краски под стеклом, когда она взялась за дверцу, вдалеке занялись соловьи; если Маюра и была готова к тому, что станет вторым разыскиваемым и представляющим опасность человеком в Париже, то Натали к поиску её Габриэлем Агрестом — точно нет; это даже пугало больше, чем взявших след служебных ищеек, досаждало неправильностью и даже чувствовалось предательством. Ей не было никакого до него дела, но похожий на погоню интерес удручал. Стало свежо, доверчиво чирикали птицы, да так, что ей стало жутко.       Сейчас тишина казалась водой, стоящей вечно у болотных трав, и Натали, болезненно зажмурившись, стала менять платье, осознавая, что не может оторваться от осознания утекающей жизни и даже скорбела об однообразном прошлом, когда не таяла день за днём, ввязываясь в непродуманные её осознанию авантюры.       Всё падало из рук, шнуровка путалась, и она ещё сидела полураздетая на софе, когда внезапно озадачилась снова: а как же быть, если она без очков почти ничего не видит? — Какая вы сегодня интересная, — озадачила её Дуусу, когда она застегнула перламутровые пуговицы на рукавах блузы в английском стиле, — надевайте такое, когда захотите кому понравиться.       Натали ничего не отвечала и отняла у покрытой белой пудрой квами пуховку, чтобы провести ей по и так бледным щекам. Хотя Маюра упорно и с озлоблением противоречила Бражнику, она в глубине души считала свое положение ложным и желала изменить его; несмотря на боль и тяготы сегодняшнего рассвета, она была рада и этим мучившим мыслям, которые переплетались с выуженными из него признаниями и подталкивали её вперёд, определиться уже с общим делом, и затем избежать обмана с ложью. Тогда определится и её положение, может быть, и любовное, когда они, забрав Талисманы, исполнят его дрожащий помысел изменить что-то в своей жизни, снимут маски и, кто знает, решат стать друг для друга более важным, чем союзниками.       Когда чувство неуютности стало отступать, она как-то скоро стушевалась; что же касается до внешнего вида, она была почти спокойна и самоуверенна, жёсткость завышенного пояса юбки выпрямляла ей спину, а лёгкая и в то же время как бы усталая походка, со слегка выставленной в сторону рукой, чтобы размытые контуры получили осязаемость, — всё веяло неуловимой, как тонкий флёр, мягкой и вкрадчивой прелестью, женской жалостью, и трогало робостью. — Будешь указывать мне дорогу, а если станешь вести себя смирно, я подарю тебе зеркало, — опуская вуаль и взяв на всякий случай в перчатку очки, Натали отогнула ворот и устроила Дуусу. — Как красками пахнет, я ещё давно почувствовала… — Тут всегда так пахло, и в квартире, и в парадной на лестнице, — она вдруг задумчиво обернулась к угловому столу, где стояли рисовальные принадлежности и выудила кисть потоньше. — Вуаль — хорошо, но я беспокоюсь о лице. Попробовать ли нанести грим? Вовремя ты вспомнила о красках. — Ну тогда и бусы можно подарить, — Дуусу щекотливо устроила пышный хвост и фыркнула, когда хозяйка, расчесывая пальцами, как гребнем, мягкие душистые волосы, собрала их в обыкновенный узел, который обвязала и скрепила вуалеткой.       Чуть позднее назначенного времени Натали, щурясь под вуалью, старалась отыскать Лилу среди прогуливающихся поутру людей на перекрёстке. Эта прелестная улица могла даже отчасти заменять парки или садовые аллеи, так как по обе стороны имела благоухающие деревья, особенно после свежего дождя, а из-за палисадников на тщательно выметенный тротуар нависали кусты сирени и декоративных магнолий. Почти летний рассвет, нежная розовая пелена на светлеющем небе, запах сирени и шум промышленной части города вдалеке — как это всё было уютно и молодо, пусть даже весна и повторялась каждый год.       Только это всё дурь и блажь, лицемерие: и некоторые богатые, интеллигентные, а спали в душных спальнях, где клопы и теснота отвратительно выветривались только к вечеру с горклым запахом масла. Ели невкусно, пили нездоровую воду; губернатор обещался заняться водопроводом, но дальше обещаний дело не зашло, и те же самые богатые, которые находились за обедом у его супруги, тоже дома пили дурную воду.       Она была ведома квами и, инстинктивно припоминая свой прежний путь, неподвижно смотря перед собою, старалась ступать грациознее, спокойнее. Но когда дошла почти до того места, где должна была находиться Лила, вдруг остановилась и слабым, замиравшим от тоски сердцем почуяла, что на её губах показалась улыбка отчаяния, и, вся обессиленная, покорившись всему будущему, Натали остановилась у того места, где увидела, наконец, склонённую головку Лилы.       Такие девицы, которые привязывались без искренности, с излишними разговорами, манерно, с таким выражением всезнания, как будто то была не дружба, не союз, а что-то более значительное были ей знакомы; и о таких девицах, очень красивых, холодных, с зачастую мелькнувшим хищным выражением упрямого желания вырвать у жизни больше, чем она могла дать, Натали имела самое неординарное мнение. Тут, вблизи густого дерева, была скамья, вокруг которой хорошо пахла резеда и сирень. Лила вскинула лицо, бессознательно взглянула вперёд, как предполагая чьё-то приближение, и неподвижно уставилась в книгу, только ухмылка на её лице показалась с одной стороны загорелой щёчки.       Красота её возбуждала в Натали отчаянную ненависть, и вульгарные вставки на болеро казались ей похожими на чешую. Будто прочувствовав как следует неприязнь, Лила недобро просияла и, встав, ускорила каблуками зловещее наступление к стройной фигуре, откладывая в сумочку свой томик. Широко улыбаясь и медленно снимая с маленьких рук узкие перчатки, девушка вложила ладошку в больную ладонь и заинтересованно, немного неприлично окинула её взглядом. И ведь Бражнику, любящему, как и все вокруг, неоправданной любовью эту предательницу, и в голову не приходило, что перед ним, перед самой Маюрой стоит их будущий палач. Напускная простота, лесть — всё это сопровождало Лилу и нарочито виделось даже в украшенных шпильках, вместо дутого стекла имеющих бриллиантовую россыпь. — Наконец-то мы одни, без предводителя, — приятный тембр Лилы звучал ровно, немного вальяжно, лениво. — Так и не удавалось познакомиться с вами, Маюра… или кому можно вас так называть?       Натали шикнула и благодарила Бражника за то, что тот подобрал ей плотную вуаль, иначе бы Лилу сейчас испепелил её тяжёлый взгляд. Лицо её, казалось, устало, и не было на нём той маюриной прелести; но на одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло в безразличных голубых глазах, и, несмотря на то, что огонь этот сейчас же потух, Лила была присмирена этим мгновением. Её живость и самоуверенность наткнулись на холодную самоуверенность союзницы, и Натали была рада тому, что может смотреть свысока. — А тому можно, кто никогда не сплетничает и не хитрит.       Солнце взошло высоко и, казалось, расплавляясь в собственном огне своем, белело горячо. Лила взяла её под руку и громко рассмеялась, не забывая нарочито привлекать внимание мимолётных прохожих к их паре. Она изящно смахнула за плечо пряди волос и покачала головой. Маленькими, на каблучках ботинками Лила шагала по брусчатке выложенной дорожки и крепко, по-мужски держала предплечье Натали. Стремительность же была такой, что при каждом движении обозначались из-под лёгкой юбки колени. — А разве есть такой человек? Кошка, и та с хитростью к миске молока подходит, чтобы не отравили. Вы слишком уже подчеркиваете свою важность, его тут нет, а я не оценю. — Да, в этом твоей способности нет, — спокойно рассудила она и подняла голову ровнее.       Пава почувствовала, что точно не выдержит будущего всеобщего презрения и ожесточения, которые она ясно видела на лице Лилы. Она чувствовала, что за это, за связь её с этой фальшивомонетчицей сердце её будет истерзано, и понимала, что единственное спасение от людей — скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пыталась обрести силы продолжать эту неравную борьбу, пока впереди не наметилась старинная роскошь Лувра.       Голуби кучковались у скамьи, на которой сидел щуплый мужчина средних лет и, воркуя, странно выбивался от остальных посетителей зоны у центрального входа. Он рассыпал на чисто выметенные блоки под ногами хлебные крошки и о чём-то упрашивал пожилую мадам. Та опиралась о клюку, тяжело держа ровную, когда-то изящную фигуру, печально тянула слова со старинным выговором.       Лила привлекла их внимание задорными шажками и, жеманно поведя плечами, подмигнула.